Может, мне лучше с вами переночевать? спросил он, нерешительно топчась на пороге. Я б с радостью за вами приглядел.
Хоть и через силу, но Брианна улыбнулась.
Жена, наверное, и так вас потеряла. Спасибо, вы очень много сделали. Не волнуйтесь. Утром я обязательно обращусь куда следует. Просто хочу, чтобы дети нормально выспались в родной постели.
Мензис кивнул и огляделся. Деревянные панели прихожей безмятежно поблескивали в свете ламп, даже старые английские сабли на стенах придавали помещению уют и безмятежность.
У вас, кажется, в Америке есть родня? спросил он вдруг. Может, стоит съездить их навестить?
Да, согласилась Брианна. Я уже и сама об этом думала. Спасибо, Лайонел. Спокойной ночи.
Глава 42
С любовью, папа
Брианну трясло. Трясло с тех самых пор, как уехал Лайонел Мензис. Она вытянула перед собой руку, раздвинула пальцы и отстраненно смотрела, как они трясутся, будто камертон. Потом с внезапным всплеском раздражения сжала кулак и изо всех сил саданула по ладони другой руки. А потом еще раз и еще, в ярости скрипя зубами, пока не пришлось остановиться, задыхаясь, потому что кожа начала гореть.
Ладно, сказала она самой себе, все еще стискивая зубы. Ладно.
Красная пелена в голове спала, обнажив горку леденящих разрозненных мыслей.
Надо идти.
Куда?
И когда?
И самая страшная из них:
Как быть с Роджером?
Она сидела в кабинете, и деревянная обшивка тускло блестела при свете канделябра. На столе стояла лампа для чтения, на потолке висела большая люстра, но Брианна все равно зажгла свечу. Роджер тоже частенько ее зажигал, когда поздними вечерами записывал выученные некогда песни и стихи, порой даже гусиным пером. Он говорил, так легче вспоминать слова, потому что будто бы возвращаешься в те времена, когда их заучивал.
Запах свечного воска заставлял думать о Роджере. Если закрыть глаза, можно было даже услышать, как он бормочет, диктуя себе строчки, изредка покашливая и замолкая, чтобы успокоить больное горло. Брианна провела пальцами по столешнице, вспоминая, какой шершавый у него шрам, какой твердый затылок и мягкие волосы, когда они горстями сжаты в ее руках, какая теплая кожа
Ее снова затрясло, на сей раз от беззвучных рыданий. Она стиснула кулаки и шумно задышала, пока истерика наконец не отступила.
Не дождетесь, произнесла Брианна вслух, глубоко вдохнула и, задув свечу и щелкнув выключателем лампы, достала бумагу с шариковой ручкой.
Утирая ладонью слезы, она бережно сложила письмо. В конверт? Не стоит. Если письмо попадет в чужие руки, конверт не помеха. Поэтому она просто свернула лист вчетверо и каллиграфическим почерком в лучших традициях церковно-приходской школы начертала: «Роджеру».
Нащупала в кармане бумажные салфетки и высморкалась, смутно ощущая, что надо бы сделать с письмом что-нибудь еще провести ритуал? Однако в голову приходило только одно: положить в камин и поднести спичку, пусть северный ветер унесет слова адресату; так ее родители всегда поступали с письмами к Санте.
Утешало лишь одно: Санта всегда приходил.
Брианна выдвинула большой ящик стола и зашарила в поисках защелки, открывавшей тайник, и вдруг ее осенило. Она захлопнула ящик и рывком распахнула другой, широкий и неглубокий, где лежали скрепки, ластики и ручки а еще помада, оставшаяся в ванной от какой-то случайной гостьи.
Она была розовой и чересчур темной, Брианне с ее волосами этот цвет совсем не шел. Впрочем, не важно. Она торопливо намазала губы и прижалась ими к слову «Роджер».
Потом прошептала: «Люблю тебя» и, коснувшись отпечатка помады кончиком пальца, снова открыла большой ящик и сдвинула защелку, отпирая тайник: пустое пространство под столешницей. За фальшивой панелью пряталось неглубокое отверстие: примерно шесть дюймов на восемь.
Обнаружил его Роджер, и изначально там лежали три марки с изображением королевы Виктории (увы, совершенно обычные, вовсе не дорогущие черные пенни[52]) и прядка светлых выцветших от времени детских волос, перевязанных ленточкой вместе со стебельком вереска. Марки трогать не стали (кто знает, может, со временем они вырастут в цене и сгодятся грядущим потомкам), а вот прядку Брианна вложила в свою Библию и всякий раз, как брала ее в руки, возносила краткую молитву за дитя и его (ее?) родителей.
Письмо идеально улеглось в отверстие. На мгновение Брианна запаниковала: может, стоит добавить к нему и волосы детей?
Хотя нет! Не будь дурой. Сентиментальной еще ладно. Но не дурой.
Господи, позволь нам снова быть вместе, прошептала она, отгоняя страх, закрыла глаза и с тихим щелчком вернула панель на место.
И если бы в этот момент она не открыла глаза, то ни за что бы не увидела уголок какой-то бумажки, свешивающийся над ящиком. Брианна протянула руку и нащупала большой конверт, прилепленный скотчем к нижней поверхности стола. От старости он иссох, и, когда она дергала туда-сюда ящик, видно, надорвала его.
Медленно, словно во сне, она перевернула конверт и даже ничуть не удивилась, увидав на пожелтевшей бумаге инициалы «Б. Э. Р.». Брианна неторопливо его открыла.
«Дорогая моя девочка», прочитала она, и волоски на шее стали медленно подниматься дыбом.
Дорогая моя девочка!
Мы только что расстались после чудесного дня в «Шермане». В ушах до сих пор звенит. Всякий раз, когда ты попадаешь в цель, я восхищаюсь твоим талантом, немного завидую и боюсь, что этот навык когда-нибудь пригодится тебе всерьез.
До чего странно сочинять это письмо. Знаю, рано или поздно ты узнаешь о своем происхождении. Правда, понятия не имею, как именно. Может, скажу тебе я, может, когда-нибудь ты наткнешься на старые дневники Если повезет, я сам все расскажу, когда ты станешь старше. И если очень повезет, эти знания нам никогда не пригодятся. Но я не могу рисковать твоей жизнью просто пока ты еще слишком мала, чтобы знать правду.
Прости, милая, за весь этот пафос. Поверь, я вовсе не хочу тебя пугать. Все будет хорошо. Но я твой отец и потому терзаюсь теми же страхами, что и все родители: что однажды с твоим ребенком случится беда, а ты не сумеешь его спасти
Папа, какого черта?..
Она потерла шею, пытаясь хоть немного унять покалывание.
Люди, пережившие войну, обычно рассказывают о ней только другим солдатам. А люди из моей службы вообще никому не рассказывают, и не только потому, что это государственная тайна. Однако любые тайны рано или поздно разъедают душу. Поэтому однажды мне пришлось исповедаться, и моим духовником стал старый приятель Реджи Уэйкфилд.
(Это преподобный Реджинальд Уэйкфилд, пресвитерианский священник из Инвернесса. Если читаешь это письмо, значит, я, скорее всего, уже мертв. Если вдруг Реджи еще жив, а ты достаточно взрослая, поезжай туда: я разрешил ему рассказать все, что он знает.)
Брианна попыталась подсчитать, когда было написано письмо. «Шерман» это тир, где отец учил ее стрелять. Дробовик подарили на пятнадцатилетие. А умер отец вскоре после того, как ей исполнилось семнадцать.
Моя служба здесь ни при чем, в этом направлении не ищи. О ней я упомянул лишь затем, что за годы службы именно там я узнал, как выглядит тайная организация. На войне я встречал разных людей, многие из них занимали высокие посты, многие вели себя очень загадочно. А порой и то и другое сразу, причем чаще, чем хотелось бы.
Почему мне так сложно тебе признаться? Ведь если я умер, мать наверняка уже рассказала историю твоего рождения. Она обещала не говорить, пока я жив, и свое слово наверняка сдержит. Но раз я умер
Прости меня, милая. Признаться сложно, потому что я люблю твою мать и люблю тебя. И ты навсегда останешься мне дочерью, хоть зачал тебя и другой мужчина.
Ну вот, дело сделано. Теперь, когда вижу эти слова на бумаге, хочется разорвать письмо в клочья и спалить его к чертям. Но я не могу. Ты должна знать.
Вскоре после войны мы с твоей матерью поехали в Шотландию. Решили устроить что-то вроде второго медового месяца. Однажды она отправилась собрать цветы и пропала. Я долго искал ее, и не только я, но мы не нашли никаких следов. В конце концов полиция закрыла дело (точнее, меня по-прежнему подозревали в ее убийстве, но хотя бы перестали таскать на допросы). Я понемногу начал возвращаться к прежней жизни; решил двигаться дальше, может, переехать в Британию и вдруг Клэр вернулась. Три года спустя объявилась где-то в горах: вся в лохмотьях, грязная, голодная. И беременная.
Беременная, как она заявила, от горца-якобита по имени Джеймс Фрэзер, и случилось это в тысяча семьсот сорок третьем году. Не буду вдаваться в подробности, что тогда было между нами все это давно в прошлом, за исключением одного: ЕСЛИ твоя мать говорила правду и она впрямь попала в прошлое, то эта способность могла достаться и тебе. Надеюсь, ты этого никогда не узнаешь. Но если все-таки Господи, поверить не могу, что я и впрямь об этом пишу, причем серьезно. Но я гляжу на тебя, милая, на твои волосы, блестящие на солнце, и вижу его. Просто не могу закрыть глаза.
Ладно. Ведь столько времени прошло. Очень много времени. Однако твоя мать никогда не отказывалась от своих слов, и хотя позднее мы этот вопрос не поднимали, стало понятно, что она вовсе не сумасшедшая (как я, само собой, решил в первые дни). И я начал Начал его искать.
Теперь, уж прости, мне придется ненадолго отвлечься. Вряд ли ты когда-нибудь слышала о шотландском провидце Брахане Сире. Хоть он и считается личностью весьма колоритной (правда, в его существование многие историки не верят), но за пределами узкого круга тех, кто интересуется кельтской мистикой, он известен мало. Однако Реджи, будучи человеком весьма любопытным и начитанным, этой персоной был просто очарован. Звали провидца Кеннет Маккензи, и жил он в семнадцатом столетии (как принято считать), сделав немало предсказаний, зачастую по велению графа Сифорта.
Естественно, ныне известны лишь те, которые сбылись: например, он предсказал, что, когда через реку Несс протянутся пять мостов, мир погрузится в хаос. Пятый мост возвели в августе тысяча девятьсот тридцать девятого, а в сентябре Гитлер оккупировал Польшу. Хаос был еще тот, согласись.
Как это часто водится, провидца ждал печальный конец (милая, запомни обязательно. Обещаешь?). Его окунули в бочонок кипящей смолы, утыканный железными кольями, по приказу леди Сифорт, которой он лживо предсказал, что ее супруг развлекается в Париже с прекрасными дамами (впрочем, я уверен, что это предсказание также было правдивым).