В ту минуту я прочувствовал Латынина до конца его чувственность, его мистицизм, его абсолютную поэтичность. Да, как человек, делившийся со мной своими чувствами, он был важнее для меня, чем писатель.
Однажды я пригласил его на просмотр знаменитого фильма «Калигула». Это была так называемая экранная версия, без порнографических кадров, но и она шокировала советского человека. Во время лесбийской сцены в потаённой комнате (один из сильнейших эпизодов фильма, в котором звуковой ряд монотонный шум дождя и раскаты грома имеет куда большее значение, чем обнажённые тела) Латынин задумчиво произнёс, вглядываясь в обнимавшихся голых женщин: «Бесполые кадры, совсем бесполые».
Через несколько дней Вовочка Сидоров пригласил нас в гости. Латынин пришёл раньше других, и между ними завязался разговор об эротике и порнографии. Напомню, что речь идёт о конце 1980-х, когда людей арестовывали за хранение фильма «Последнее танго в Париже», не имеющего никакого отношения к порнографии, а уж за «Эммануэль» срок был гарантирован. Разговор плавно перешёл в просмотр немецкой порнографии, где всё показано подробно и неторопливо. Когда пришёл я, Леонид Александрович сидел перед телевизором и был похож на младенца, перед которым добрый волшебник совершал настоящие чудеса с помощью волшебной палочки. Он был потрясён увиденным, загипнотизирован движениями на телеэкране.
Надо же, как это выглядит! повторял он, словно не мог определится со своими впечатлениями.
Я понимал его, поскольку сам в своё время был так же ошеломлён порнографией. То, что происходит на экране вторжение мужчины в женщину, не приукрашенное никакими художественными эффектами шокировало советского человека. Не столько сам секс, сколько его антипоэтичность била по чувствам художника: вот эта всепоглощающая бездна, вот этот макрокосмос человеческой плоти
Надо же, как это выглядит! повторял он, словно не мог определится со своими впечатлениями.
Я понимал его, поскольку сам в своё время был так же ошеломлён порнографией. То, что происходит на экране вторжение мужчины в женщину, не приукрашенное никакими художественными эффектами шокировало советского человека. Не столько сам секс, сколько его антипоэтичность била по чувствам художника: вот эта всепоглощающая бездна, вот этот макрокосмос человеческой плоти
Латынин сыграл в моей жизни важную роль, не менее важную, чем Шебаршин, который поддержал моё желание пойти учиться в разведшколу, и не менее важное, чем Стрелецкий, который рискнул опубликовать сразу три мои книги.
К моменту нашего знакомства я уже радикально изменил мою жизнь: ушёл из Внешторга, отказался от карьеры разведчика, превратился в фотографа, надеясь когда-нибудь стать кинорежиссёром. Я уже сделал несколько подпольных короткометражных фильмов, придумав собственную технологию, и даже принял участие в фестивале «параллельного кино», но от моей мечты меня отделяла непреодолимая пропасть. Узнав о моих фильма, Латынин попросил показать их ему.
Мы опять встретились у Вовочки. Здесь необходимо сделать одно важное уточнение: никто из моих друзей не желал принимать мои увлечения всерьёз. Меня называли бездельником и себялюбивым эгоистом. Кино, в котором с удовольствием снимались друзья, в их глазах оставалось обыкновенным хобби. Почему-то никто не желал увидеть в этом профессию. Я мечтал о режиссуре и шёл в ту сторону, где она, как мне представлялось, ждала меня. Если бы у меня получилось, мои друзья вынуждены были бы признать, что я не зря отказался от того, чем так дорожили они от карьеры, от благополучия.
И вот Латынин сел смотреть моё кино. Фильмы коротенькие (в среднем по тридцать минут), время пролетело быстро. Латынин смотрел с удовольствием, и Вовочка раздражался из-за этого: ведь Леонид Александрович был для него непререкаемый авторитет. Если Латынину нравится, то это бьёт прямо по позициям Вовочки А Латынину нравилось!
После просмотра Леонид Александрович вышел к нам на кухню и сказал: «Очень хорошо! А тот кадр, где окурки плавают в посуде, просто гениален!» Мнение Латынина было для меня как лавровый венок над головой императора во время триумфа.
А через год я приехал к Леониду Александровичу на Патриаршьи пруды, где всегда скрипели старые паркетные полы и царила атмосфера какой-то таинственности. Мы долго сидели за кухонным столом, говорили об искусстве и я жаловался на то, что у меня ничего не получается: всюду стена. Он внезапно встрепенулся: «А давайте я Маргарите Тереховой позвоню. Может, она посоветует что-нибудь». И позвонил. Терехова в тот же день связалась в Альгисом Арлаускасом, который преподавал во ВГИКе, и он согласился посмотреть мои фильмы Потом были вступительные экзамены Меня взяли сразу на второй курс Впрочем, это уже другая история
Если бы не он, я бы не попал во ВГИК и не прошёл бы тот удивительный путь, который наметился в моей судьбе после того разговора на Патриарших прудах.
Работая на ТВ, я делал с Димой Менделеевым программу «Империя сна». Блуждая в поисках материала, пытаясь нащупать нужное и определиться в непонятной для нас самих задаче, я вспомнил про Латынина. Кто лучше всего рассказывает? Конечно, Леонид Александрович! Мы нагрянули к нему с кучей съёмочной техники, возили камеру на колёсиках, высвечивали софитами уголки комнаты, а я, высчитав сложную траекторию движения камеры, заставлял Латынина рассказывать свои сны, пересаживая его с место на место в процессе рассказа. Он не мог понять, чего я хочу и зачем такие сложности. Я не мог объяснить, потому что многие вещи я объяснить не могу Жаль, что не сохранилось копии той передачи. Это был серьёзный эксперимент.
В 1991 году я закончил мой первый роман. Не зная, что с ним делать и опасаясь отдавать его в чужие руки, я позвонил Леониду Александровичу. «Не украдут ли в издательстве?» спросил я. «Никому ваш роман не нужен», ответил Латынин, даже не поинтересовавшись, о чём книга. Принимая меня как режиссёра, он категорически не желал видеть во мне писателя. Правда, на тот момент я написал только один роман и какие-то невнятные повестюшки, но Латынин даже не захотел слушать о них. Почти с раздражением он сказал: «Всё равно не напечатают». Возможно, он испугался, что я пишу слишком хорошо и составлю ему конкуренцию. Или боялся обнаружить, что я пишу отвратительно и придётся подыскивать какие-то слова, объясняя это Да и вообще
Время промчалось, изменив всех до неузнаваемости и расшвыривая по планете. Многие вообще исчезли с лица Земли. А некоторые живут где-то, довольные собой, но скучные и неинтересные. Давно я не слышал ничего про Леонида Латынина, лишь как-то раз промелькнул он в телевизионной передаче Виктора Ерофеева. Но почему-то мне кажется, что он остался прежним, со своими красочными мыслями, со своими воодушевляющими рассказами
Хотелось бы и мне быть таким же интересным для сегодняшней молодёжи, каким для меня был Леонид Латынин.
Март 2010
Игорь Савостин
Первая наша встреча произошла осенью 1988 года в Ленинграде.
Я приехал на фестиваль «параллельного» кино по приглашению Игоря Алейникова, основателя «параллельного» кино. Фестиваль проходил под эгидой Союза кинематографистов Ленинграда. На улице было сыро и серо. Я безумно нервничал как в ожидании показа, так и в ожидании обсуждения. Там многие говорили, но тёплого и дружеского общения единомышленников не получилось. Из Ленинграда я увёз в тот раз только одно знакомство Игоря Савостина.
Тот «параллельный» кинофестиваль сильно смазан в моей памяти. Какая-то сумятица. Я показывал «Большой сон большая жизнь». Много ожиданий. Бесконечные разговоры, но больше пустые. Интервью с какими-то журналистами, задающими вопросы типа «почему вы отказались от официального кинематографа». Я-то не отказывался, я просто делал то, чего требовала моя душа. И вот появился Игорь Савостин, шагнул ко мне из гудящей толпы и заговорил так, словно успокаивал меня. Он сказал, что хочет организовать в Калининграде фестиваль альтернативного кино. Мне казалось, что Игорь волновался, его голос слегка дрожал. Совсем не помню, как он выглядел в тот день. Кажется, он был с короткой стрижкой, лысеющий, в пиджаке поверх свитера. Я с готовностью принял его приглашение.
С Игорем мы регулярно созванивались.
Весной 1989 года состоялся фестиваль альтернативного кино в Калининграде. Съехались «звёзды» подпольного кинематографа: Борис Юхананов, Евгений Чорба, Роман Смирнов, Сергей Добротворский
Игорь встретил меня на вокзале и сразу повёз в видеоцентр, который был сердцем и мозгом фестиваля. Площадок для показов было много: клубы, кафе, кинотеатры. Каким образом Игорь смог организовать всё это, я не понимаю. Правда, публика не везде ждала нас. Так, например, в кафе, никто вообще не знал, что предстоят какие-то арт-хаусные показы, туда шли провести время в своё удовольствие, а тут вдруг появлялся некто и начинал рассказывать что-то о своём творчестве, после чего демонстрировал это творчество на экране телевизора. Ориентироваться приходилось на месте: что имеет смысл показывать, а что лучше не включать. Помню, как зрители в кафе «притухли» на показе моих фильмов. Они перестали есть и пить, пытаясь ухватить нить фильма. Я поставил для начала «Дом», потому что он хоть чем-то напоминал сюжетное кино, там были убийства, бдительный инспектор и, конечно, секс. Потом я показал «Большой сон». На этом закончил, пожалел собравшихся Но начался мой марафон в первый вечер в видеоцентре.
Я бродил по коридору, слыша за спиной чьи-то негромкие голоса: «Это тот, который снял Большой сон. Говорят, у него есть какой-то странный фильм Дом» У меня была тяжелейшая полоса в то время, чёрная полоса. Сплошная трясина, а не полоса. На фестиваль я привёз не только «Сон» и «Дом». Главным на тот день был фильм «Пересилие». Я в прямом смысле слова выблевал этот фильм, начав его со сцены умирания главного героя в грязной ванной. Эту роль я исполнил сам. И сцена такая действительно имела место. Весь фильм своего рода реконструкция реальный событий. Впрочем, реконструировать особенно нечего было. Я перемежал сцены из моих прошлых неполучившихся фильмов с новыми, специально снятыми сценами. И я говорил о себе, даже не говорил, а кричал. Мне казалось, что жизнь моя кончена. Перед показом «Пересилия» я так и сказал, что это, мол, мой последний фильм.
Зал слушал меня в глубоком молчании. То было первое настоящее внимание ко мне. Собравшиеся в киноцентре зрители были элитой интеллигенции Калининграда. О такой публике, взыскательной и одновременно открытой для всего нового, можно только мечтать. Когда фильм начался, я вышел из зала. Не люблю смотреть самого себя. Медленно шагая туда-сюда по коридору, я подумал, что познал славу. Она ведь, эта слава, не обязательно должна быть мировой, с толпами ошалевших поклонников, букетами цветов и любовными письмами. Её качество не меняется от количества. Голова может закружиться в любой момент: на первой ступеньке лестницы или на последней. Я поставил ногу на первую ступеньку. Дальше можно было не подниматься.