Это уж точно.
Перед ним на барной стойке стоял бокал вина. Наши взгляды встретились, казалось, дольше, чем следовало. Я подметил сильный запах пота, который он пытается скрыть одеколоном. Его глаза оглядели мою грудь, а на обратном пути задержались на моем рте.
Я вас никогда раньше не видел?
Ага, подумал я. Быстро оглядел бар. Женщин не было, вообще.
Не думаю. Я здесь новенький.
С кем-то познакомились?
До нынешнего момента нет.
Он улыбнулся и протянул руку. Без обручального кольца.
Меня зовут Скотт. Позвольте вам выпивку купить.
Спустя тридцать минут, одетый в его костюм, я оставил его в переулке, корчащегося, с пеной на губах.
Я думал зайти в мою старую квартиру, но отказался от этой идеи; она никогда не была для меня домом. Что есть дом для чудовища? А для любого другого? Для каждого из нас существует место, географическое, являющееся средоточием, настолько пропитанное воспоминаниями, что в нем прошлое становится настоящим. Было поздно, третий час ночи, когда я вошел в главный зал Центрального вокзала. Рестораны и магазины давно закрылись, входы в них были перегорожены решетками; на табло над билетными кассами были выведены лишь отправления утренних поездов. В здании осталось совсем немного людей сотрудники транспортной полиции в кевларовых бронежилетах и поскрипывающих кожей портупеях, парочка в вечерней одежде, прибежавшая на поезд, который давно ушел, старый чернокожий мужчина со шваброй в руках и наушниками в ушах. Посреди мраморного зала возвышалась информационная кабина с венчающими ее легендарными часами. Встретимся у киоска, того, что с четырьмя часами Самое известное место встреч в Нью-Йорке, возможно, самое известное в мире. Сколько судьбоносных встреч произошло в этом месте? Сколько обещаний было дано, сколько ночей любви последовало за этим? Сколько поколений появились на свет просто потому, что мужчина и женщина договорились встретиться здесь, у подножия этого многоэтажного часового механизма, блестящего стеклом и бронзой? Я запрокинул голову к потолку со сводом будто стенка бочки, в сорока метрах надо мной. Когда я взрослел, его красота была затуманена слоями угольной сажи и никотина, но то был старый Нью-Йорк. Тщательная чистка в конце девяностых вернула ему роскошь и блеск астрологических символов, выполненных из сусального золота. Телец, Близнецы, Водолей с кувшином воды, молочная полоса Млечного Пути, части нашей Галактики, которую видно только в самую ясную ночь. Малоизвестный факт, но известный мне как ученому, то, что небо на потолке Центрального вокзала изображено наоборот, зеркально тому, как мы его видим. Легенда гласит, что художник использовал средневековый трактат, на котором небеса были изображены не изнутри, а снаружи так, как их видит Бог, а не человечество.
Я присел у самого верха лестницы, ведущей на западную часть галереи. Один из транспортных полицейских мгновенно глянул на меня, но я теперь был одет как уважаемый человек, «белый воротничок», и не выглядел ни засыпающим, ни пьяным. Так что он не стал смотреть на меня внимательно. Я начал оценивать окружающее с точки зрения логистики. Центральный вокзал был не просто местом остановки поездов, он являлся сплетением основы города, его огромного подземного мира тоннелей и станций. Каждый день люди проходили тут сотнями тысяч, и большая их часть глядела исключительно себе под ноги. Другими словами, идеальное место для моих целей.
Я ждал. Шли часы, превращаясь в дни. Похоже, никто не замечал меня, а если и замечал, то не придавал значения. Слишком много другого происходило в мире.
А затем, когда прошел некий неизвестный мне интервал времени, я услышал звук, которого не слышал прежде. Звук, который издает тишина, которую больше некому слышать. Наступила ночь. Я встал со своего места на ступенях и вышел наружу. Нигде не горел свет, темнота была настолько всеобъемлющей, что я будто оказался в море, во многих милях от берега. Я поднял взгляд и узрел любопытнейшее зрелище. Звезды, сотни, тысячи, миллионы, застывшие в своем медленном вращении вокруг пустого мира, так, как они делали с начала времен. Лучики их света падали на мое лицо, будто капли дождя, струящиеся из прошлого. Я не понимал, что я чувствую, знал лишь, что чувствую это. И в конце концов я начал плакать.
Я ждал. Шли часы, превращаясь в дни. Похоже, никто не замечал меня, а если и замечал, то не придавал значения. Слишком много другого происходило в мире.
А затем, когда прошел некий неизвестный мне интервал времени, я услышал звук, которого не слышал прежде. Звук, который издает тишина, которую больше некому слышать. Наступила ночь. Я встал со своего места на ступенях и вышел наружу. Нигде не горел свет, темнота была настолько всеобъемлющей, что я будто оказался в море, во многих милях от берега. Я поднял взгляд и узрел любопытнейшее зрелище. Звезды, сотни, тысячи, миллионы, застывшие в своем медленном вращении вокруг пустого мира, так, как они делали с начала времен. Лучики их света падали на мое лицо, будто капли дождя, струящиеся из прошлого. Я не понимал, что я чувствую, знал лишь, что чувствую это. И в конце концов я начал плакать.
15
Итак, к моей скорбной истории.
Посмотрите на него, способного юношу, приятного на вид, изящного, со всклоченными волосами, загорелого от лета, проведенного в честных трудах на открытом воздухе, сведущего в математике и механике, не лишенного амбиций и надежд, наделенного цельной, сосредоточенной на себе личностью, одного в своей спальне под крышей, который укладывает в чемодан сложенные рубашки, носки и нижнее белье. И почти ничего больше. На дворе 1989 год, дело происходит в провинциальном городке Мерси, Милосердие, в штате Огайо. Городке, немного известном своими изделиями из бронзы. Говорят, там делали самые лучшие в истории современных войн гильзы, хотя, как и всё остальное в истории этого городка, это осталось в прошлом. Комната, в которой через час никого не будет, будто святилище, посвященное юности этого человека. Вот выставлены его награды. Армейская лампа у кровати, занавески с рисунками на военную тему, полки, заполненные романами о подростках, которых все недооценивали, но они смогли раскрыть преступления, те, что не смогли раскрыть старшие. Стена со штукатуркой нейтрального цвета, на которых вымпелы спортивных команд и загадочная картина Эшера с касающимися друг друга руками. Напротив продавленная старая кровать с подобающим времени плакатом модели из «Спортс Иллюстрэйтед» с торчащими сквозь купальник сосками, сладострастно расставленные ноги и завлекающий взгляд, едва скрытая купальником вагина, на которую парень каждую ночь своего отрочества яростно мастурбировал.
Но посмотрите на этого парня. Он пакует вещи с загадочной торжественностью, будто плакальщик на похоронах ребенка. Это самое подходящее описание той сцены. Проблема не в том, что он не может уложить свои вещи может, но, напротив, убогое содержимое его чемодана совершенно не вяжется с величием того места, куда он отправляется. Понять это можно, лишь увидев на рабочем столе мальчика письмо. «Дорогой Тимоти Фэннинг», вычурными буквами, и алый герб в форме щита со зловещим девизом Veritas, «Истина». «Поздравляем, добро пожаловать на факультет Гарвардского университета 1993 года!»
Это начало сентября. Снаружи идет непрекращающийся мелкий дождь, листва еще зеленая, летняя, она обвивает небольшие дома и дворики захолустного городка и вывески на фронтонах. Одна из них принадлежит отцу мальчика, единственному в городке офтальмологу. Это ставит мальчика в верхнюю часть табели о рангах чахнущей экономики городка. В то время и в том месте они люди вполне зажиточные. Отца все знают, ценят, с ним здороваются так часто, что он идет по улицам городка под нескончаемый хор приветствий. Ведь кто еще более достоин восхищения и благодарности, как не человек, который надевает тебе на нос очки, позволяющие тебе видеть все в этой жизни? Ребенком мальчик любил приходить в офис к отцу, мерить подряд все очки, стоящие на полках, и тосковать по тем дням, когда ему потребуются собственные. Но этого так и не случилось, его глаза были идеальны.
Пора ехать, сын.
В дверях появляется его отец невысокий, коренастый, в серых фланелевых штанах, которые, в силу закона гравитации, удерживают подтяжки. Его редеющие волосы влажные после душа, его щеки розовые, он только что поскоблил их старомодной безопасной бритвой, которую предпочитает до сих пор, несмотря на все новации в технологии бритья. Воздух вокруг него наполнен запахом «Олд Спайс».
Если что-то забудешь, мы всегда можем тебе выслать.
Типа чего?
Отец в ответ добродушно пожимает плечами. Он всего лишь пытается помочь.
Я не знаю. Одежду? Ботинки? Сертификат взял? Уверен, он тебе понадобится.
Если что-то забудешь, мы всегда можем тебе выслать.
Типа чего?
Отец в ответ добродушно пожимает плечами. Он всего лишь пытается помочь.
Я не знаю. Одежду? Ботинки? Сертификат взял? Уверен, он тебе понадобится.
Он имеет в виду сертификат о втором месте на олимпиаде в День науки, 5-го Резервного Западного района. «Искра жизни: равновесие Гиббса-Доннана и потенциал Нернста как критические факторы жизнеспособности клетки». Сертификат в простой черной рамке висит на стене над столом. Если по правде, он его стесняется. Разве все студенты Гарварда не занимали первые места? Тем не менее он делает вид, что благодарен, и кладет сертификат поверх стопки белья в открытый чемодан. Когда он окажется в Кембридже, этот сертификат будет лежать в ящике его стола. А спустя три года, найдя его среди других маловажных бумаг, он посмотрит на него мельком, с горечью и выкинет в мусорную корзину.
Вот и хорошо, говорит его отец. Покажешь этим гарвардским умникам, с кем они имеют дело.
Снизу доносится настойчивый голос матери.
Ти-мо-ти! Ты уже готов?
Она никогда не называла его Тимом, всегда только «Тимоти». Это имя тоже смущает его оно кажется ему одновременно вежливым и уменьшительным, будто он малолетний английский лорд, восседающий на бархатной подушке. Хотя втайне ему это нравится. Ни для кого не секрет, что для его матери он намного важнее, чем ее муж. Правдой является и обратное. Мальчику куда проще проявлять любовь к ней, чем к отцу, чей эмоциональный словарь ограничивается мужественными похлопываниями по плечу и редкими вылазками на природу в мужской компании. Как и многие из единственных детей, мальчик хорошо знает себе цену в доме, и наиболее высока эта цена для его матери. Мой Тимоти, любит говорить она, будто есть другие, которые не ее; он ее единственный. Мой особенный Тимоти.