Только подумай, говорил он, каким бы стал мир, если бы человеческие существа были способны жить две сотни лет? А пять сотен? А как насчет тысячи? К каким гениальным прорывам был бы способен человек, имей он возможность тысячу лет копить мудрость? Величайшей ошибкой современной биологии, по его мнению, была идея, что смерть естественна, хотя она вовсе не естественна, если не считать отдельных нарушений в функционировании тела. Рак. Сердечные заболевания. Болезнь Альцгеймера. Диабет. Пытаясь лечить их по отдельности, говорил он, мы занимаемся бесполезным делом, это всё равно что пытаться мухобойкой перебить пчелиный рой. Несколько пчел ты убьешь, но остальные в результате закусают тебя до смерти. Решение, говорил он, лежит в том, чтобы противостоять самому понятию смерти, чтобы обезглавить основу проблемы. Почему мы вообще должны умирать? Не может ли быть так, что где-то в глубине молекулярного кода нашей расы находится руководство к следующему эволюционному скачку тому, в ходе которого наши физические возможности обретут равновесие с нашими мыслительными способностями? Разве не логично было бы, если бы природа, в гениальности своей, предусмотрела, чтобы мы сами открыли это, используя те уникальные дарования, которые мы от нее получили?
Если коротко, то он считал обретение бессмертия апофеозом человеческого существования. В этом он напоминал мне безумного ученого. Единственное, чего не хватало в его рассуждениях для полного счастья, так это пересборки частей тела и жезла, извергающего молнии, но я не говорил ему об этом. Для меня наука была не большой картиной, общей, а маленькой, частной. Полем для не слишком больших амбиций, постепенных, шаг за шагом, исследований, которые Джонас отвергал как потерю времени. Однако его страсть выглядела привлекательно, даже в своем роде воодушевляюще. Кому же не хочется жить вечно?
Просто я никак не могу понять, почему он так думает, сказал я. Во всех других смыслах он кажется мне вполне благоразумным.
Я сказал это совершенно спокойно, но, судя по всему, попал по больному месту. Лиз подозвала официанта и заказала еще один бокал вина.
Ну, на это есть ответ, сказала она. Я думала, ты знаешь.
Знаю что?
Насчет меня.
Вот так я всё и узнал. Когда Лиз было одиннадцать, ей диагностировали болезнь Ходжкина, лимфогранулематоз. Раковое заболевание лимфатических узлов рядом с трахеей. Операции, лучевая терапия, химиотерапия она прошла всё это. Дважды у нее была ремиссия, и дважды болезнь возвращалась. Ее нынешняя ремиссия продолжалась уже четыре года.
Может, я и выздоровела, может, это они мне так сказали. Но наверняка знать невозможно.
Я понятия не имел, что ответить. Это совершенно вывело меня из равновесия, и что бы я ни сказал, это будет лишь пустыми утешениями. Однако каким-то странным образом это не стало для меня новостью. С самого первого дня, как мы повстречались, я ощущал, что над ней будто повисла какая-то тень.
Сам понимаешь, для Джонаса я подопытная, продолжила она. Я проблема, которую он хочет решить. Вполне благородно, если задуматься.
Я в это не верю, сказал я. Он тебя боготворит. Это же совершенно очевидно.
Она отпила вина и поставила бокал на стол.
Позволь мне тебя кое о чем спросить, Тим. Назови хоть что-то в Джонасе Лире, что не было бы идеальным. Я не говорю о мелочах вроде того, что он всегда опаздывает и ковыряется в носу, когда стоит на перекрестке. О чем-либо важном.
Я призадумался и понял, что она права. Не смог назвать ничего.
Об этом я и говорю. Симпатичный, умный, очаровательный, которому суждено вершить великие дела. Вот таков наш Джонас. С того дня, как он родился, он был окружен любовью. И это вызывает в нем чувство вины. Я вызываю в нем чувство вины. Я тебе не говорила, что он хочет на мне жениться? Он мне всё время это говорит. «Только скажи, Лиз, и я кольца куплю». Как смехотворно. На мне, той, что может до двадцати пяти не дожить, или что там статистика говорит. И даже если рак не вернется, я не смогу иметь детей. Об этом позаботилась лучевая терапия.
День клонился к вечеру, и я чувствовал, как город вокруг меня меняется, как меняется его энергетика. Люди выходили из театра, останавливали такси, искали, где поесть и выпить. Я устал и за последние несколько дней был перегружен эмоционально. Махнул рукой официанту, намереваясь рассчитаться.
Я тебе еще кое-что скажу, заговорила Лиз, когда мы оплачивали счет. Он тобой просто восхищается.
День клонился к вечеру, и я чувствовал, как город вокруг меня меняется, как меняется его энергетика. Люди выходили из театра, останавливали такси, искали, где поесть и выпить. Я устал и за последние несколько дней был перегружен эмоционально. Махнул рукой официанту, намереваясь рассчитаться.
Я тебе еще кое-что скажу, заговорила Лиз, когда мы оплачивали счет. Он тобой просто восхищается.
А вот это в своем роде было самой странной новостью.
И с чего бы ему восхищаться мной?
О, в силу многих причин. Но я думаю, что в конечном счете всё сводится к тому, что ты то, чем он никогда не сможет стать. Может, настоящий? Я не говорю о вещах типа скромности, хотя ты скромный. Слишком скромный, на мой взгляд. Ты недооцениваешь себя. Но тут нечто даже не знаю, есть в тебе нечто истинное. Стойкость. Я сразу это увидела, как только тебя повстречала. Не хочу поставить тебя в неловкое положение, но единственный плюс в том, когда болеешь раком, единственный, подчеркиваю, что это учит тебя всегда быть искренним.
Я смутился.
Я всего лишь мальчишка из Огайо, который хорошо сдал тесты. Во мне вообще ничего интересного нет.
Она помолчала, глядя на бокал.
Я никогда не спрашивала тебя о твоей семье, Тим. И не собираюсь быть назойливой. Я знаю только то, что мне Джонас сказал. Ты никогда о них не говоришь, они тебе никогда не звонят, все каникулы ты проводишь в Кембридже у этой женщины с ее кошками.
Она не столь уж плоха, ответил я, пожимая плечами.
Не сомневаюсь. Уверена, что она просто святой человек. Я тоже кошек люблю не меньше, чем людей, если их разумное количество.
Мне особенно и сказать нечего.
А я в этом сомневаюсь.
Воцарилось молчание. Я попытался сглотнуть и понял, что это потребует от меня огромного усилия. Ощущение было такое, что мне сдавило горло, и я задыхаюсь. Когда я наконец заговорил, слова будто доносились не из моего рта, а откуда-то еще.
Она умерла.
Глаза Лиз напряженно смотрели на меня сквозь очки.
Кто умер, Тим?
Я снова сглотнул.
Моя мать. Моя мать умерла.
Когда это случилось?
И всё будто хлынуло из меня, это было не остановить.
Прошлым летом. Как раз перед тем, как я с тобой познакомился. Я даже не знал, что она больна. Отец мне письмо написал.
И где ты был в тот момент?
У той женщины с кошками.
Что-то происходило в тот самый момент. Рухнула какая-то плотина. Я понимал, что если немедленно что-то не сделаю встану, начну ходить, чтобы ощутить биение сердца и движение воздуха в легких, то меня разнесет на куски.
Тим, почему ты нам не сказал?
Я потряс головой. Внезапно мне стало стыдно.
Я не знаю.
Лиз потянулась над столом и мягко взяла меня за руку. Несмотря на все мои усилия, я заплакал. Я оплакивал мою мать, себя, моего умершего друга Лучесси, которого я подвел, понимая это. Наверняка я мог что-то сделать, что-нибудь сказать. Я понимал это даже не из-за той записки в его кармане. Факт заключался в том, что я был жив, а он мертв, и я был единственным из людей, который был способен понять, как больно жить в мире, в котором ты никому не нужен. Мне не хотелось убирать руку, казалось, это было единственное, что удерживало меня на земле. Я был будто во сне, в котором летел и никак не мог опуститься на землю, если бы не эта женщина, которая спасала меня.
Всё хорошо, заговорила Лиз. Всё хорошо, всё хорошо
Тянулось время. Мы шли, даже не знаю куда. Лиз всё так же держала меня за руку. Я ощутил близость воды, а потом увидел Гудзон. Полуразвалившиеся причалы протянулись от берега, будто длинные пальцы. На другом берегу широкой реки горели огни Хобокена, диорама города и его жизни. В воздухе пахло морской солью и камнем. У берега был парк, или что-то в этом роде, грязный и заброшенный. Он не выглядел безопасным, и мы пошли дальше, на север, вдоль Двенадцатой авеню, молча. Потом снова свернули на восток. До этого момента я вообще не думал о том, что будет дальше, но теперь задумался. За последний час Лиз рассказала мне то, что, уверен, не рассказывала никому, как и я. Конечно, я помнил о Джонасе, но мы были просто мужчиной и женщиной, которые поведали друг другу самые сокровенные тайны, сказали те слова, которые уже никогда не вернешь.
Мы вернулись в квартиру. Мы не говорили друг другу ни слова уже много минут. Напряжение висело в воздухе, его можно было потрогать рукой. Она тоже это чувствовала, конечно же. Я не мог в точности сказать, чего я хочу, лишь то, что я не хочу покидать ее, ни на минуту. Я тупо стоял посреди крохотной комнаты, лихорадочно пытаясь найти слова для того, что я чувствовал. Надо что-то сказать, а сказать я не мог ничего.
Мы вернулись в квартиру. Мы не говорили друг другу ни слова уже много минут. Напряжение висело в воздухе, его можно было потрогать рукой. Она тоже это чувствовала, конечно же. Я не мог в точности сказать, чего я хочу, лишь то, что я не хочу покидать ее, ни на минуту. Я тупо стоял посреди крохотной комнаты, лихорадочно пытаясь найти слова для того, что я чувствовал. Надо что-то сказать, а сказать я не мог ничего.
Нарушила молчание Лиз.
Что ж, тогда мне придется взять это на себя, сказала она. Диван можно разложить. В шкафу простыни и одеяла. Если тебе что-то еще понадобится, скажи.
Окей.
Я не мог заставить себя шагнуть к ней, хотя мне хотелось сделать это, очень хотелось. На одной чаше весов была Лиз, то, что мы рассказали друг другу, и тот факт, что я на самом деле любил ее, наверное, с того самого момента, как мы познакомились. На другой чаше весов был Джонас, человек, который дал мне новую жизнь.
Твой друг Лучесси. Как его по имени звали?
Мне даже пришлось задуматься.
Фрэнк. Но я его никогда так не звал.
Как думаешь, почему он это сделал?
Он любил одного человека. А она его не любила.
И лишь в это мгновение мысли в моей голове выстроились в одну цепочку, во всей их отчетливости. «Позвоните Фэннингу», написал мой друг. Позвоните Фэннингу и скажите, что такова любовь, что любовь есть боль, что любовь уничтожает.
Во сколько машина приедет? спросила она.
В восемь.
Сам понимаешь, я с тобой поеду.
Я рад, что поедешь.
Минуло мгновение.
Что ж.
Лиз пошла к двери спальни, остановилась и обернулась.