Знаешь, Стефани повезло. Говорю это на тот случай, если ты сам не понял.
И она ушла. Я разделся до трусов и лег на диван. В других обстоятельствах я бы почувствовал себя дураком, позволил бы себе подумать, что эта женщина разделит со мной постель. Однако на самом деле я ощутил облегчение. Лиз избрала достойный путь, решила за нас обоих. Я вдруг понял, что ни разу, ни когда мы сидели в ресторане, ни когда гуляли, я даже не вспомнил про Стефани, не подумал, что изменяю ей, хотя должен бы был. Прошедший день для меня был, будто год. Сквозь окно я слышал шум города, будто океанский прибой. Он будто проникал в мою грудь и колебался там в такт моему дыханию. Мое тело охватило изнеможение, и я вскоре уплыл в сон.
А через некоторое время проснулся. У меня было четкое ощущение, что на меня смотрят. Ощущение, как от слабого удара током, на лбу, так, будто меня поцеловали. Я приподнялся на локтях, ожидая увидеть, что кто-то стоит надо мной. Но комната была пуста, и я решил, что мне это приснилось.
Насчет похорон сказать особо нечего. Описывать подробности значит, нарушать интимную тонкость этого, вторгаться в чужую боль. Всю службу я смотрел на Арианну, пытаясь понять, что она сейчас чувствует. Знала ли она? Мне очень хотелось, чтобы знала, но и не хотелось, поскольку она еще девочка. Ничего хорошего из этого не выйдет.
Я вежливо отказался, когда родные Лучесси пригласили меня на поминки. Лиз и я вернулись в квартиру, чтобы забрать мои вещи. На платформе Пенсильванского вокзала она обняла меня, а потом, с секунду подумав, поцеловала в щеку.
Ну, окей?
Я даже не знал, кого она имеет в виду, меня или нас обоих.
Конечно, ответил я. Лучше некуда.
Если совсем загорюешь, звони.
Я вошел в вагон. Лиз смотрела на меня сквозь окна, пока я шел по проходу, ища свободное место. Вдруг вспомнил, как садился в автобус в Кливленде, в тот далекий сентябрьский день. Вспомнил капли дождя на стекле, мятый пакет с ланчем, собранным матерью, у меня на коленях, как я выглядывал, чтобы увидеть, не остался ли отец подождать, пока я уеду. Как увидел, что его уже нет. Я сел у окна. Лиз еще не ушла. Увидев меня, она улыбнулась и помахала рукой. Я помахал рукой в ответ. Вагон вздрогнул, и поезд тронулся. Она осталась на месте, провожая взглядом мой вагон. Поезд въехал в тоннель, и мы исчезли у нее из виду.
18
Май 1992 года. Я закончил последнюю курсовую. Шел на диплом с отличием; меня осыпали предложениями продолжить учебу в самых почетных местах. Массачусетский технологический, Колумбия, Принстон, Райс. Гарвард, где, конечно же, хотели и дальше работать со мной, если я решу остаться. Это было бы вполне очевидным выбором, но я оставил момент решения на потом, предпочитая сохранить возможность выбора как можно дольше. Джонас на лето снова в Танзанию отправится, а потом в Университет Чикаго, где и будет писать диплом. Лиз отправится в Беркли, на курс литературы эпохи Возрождения. Стефани вернется в Вашингтон и станет работать в фирме, консультирующей политиков. Церемония выпуска случится в первую неделю июня. Мы оказались вне времени, в цезуре между тем, чем наши жизни были и чем станут.
А тем временем вечеринки продолжались. Их было предостаточно. Беспорядочные пьянки, балы в строгих костюмах, гулянья в саду, где все пили джулеп из виски с мятой, а девушки расхаживали в шляпках. В моем заслуженном боевом смокинге, при розовом галстуке он стал моей эмблемой я танцевал под «Линди», «Электрик Слайд», «Хоки Поки» и «Бамп» в любое время дня и ночи. Я был либо пьян, либо с похмелья. Всякие часы триумфа имели свою цену. Впервые в своей жизни я вдруг понял, что уже скучаю по людям, с которыми еще не расстался.
За неделю до выпуска Джонас, Лиз, Стефани и я отправились на Кейп-Код, в дом родителей Лиз. Никто ничего не говорил, но было маловероятно, что мы еще вот так вчетвером соберемся в ближайшее время. На этот раз родители Лиз были там, они только что заехали в дом, открыв сезон. Я уже до этого встречался с ними в Коннектикуте. Ее мать, Пэтти, была в своем роде женщиной из общества, притворно вежливая и говорящая, едва открывая рот, а вот ее отец был одним из самых радушных и беззаботных людей, каких я встречал в своей жизни. Рослый мужчина в очках (зрение Лиз унаследовала от него), с открытым лицом, Оскар Мэйкомб был банкиром, рано отошедшим от дел и теперь, по его словам, он проводил жизнь, «играясь со своими деньгами». Он боготворил свою дочь это было очевидно для всякого, не лишенного глаз; менее очевидным, но не менее бесспорным было то, что он ставил ее намного выше своей жены, к которой он относился с мечтательной влюбленностью, как можно было бы относиться к очень породистому пуделю. Когда он общался с Лиз, улыбка не сходила с его лица, они частенько болтали между собой по-французски, и теплота его отношения распространялась на всех, кто входил в ее круг общения, в том числе и на меня, которого он прозвал Тимом из Огайо.
Дом в городке под названием Остервиль стоял на утесе с видом на пролив Нантакет-Саунд. Он был огромен, с комнатами на двух этажах, с большим газоном на заднем дворе и шаткой лестницей, ведущей на пляж. Несомненно, он стоил не один миллион долларов, хотя бы сам земельный участок в таком месте, хотя в те времена я еще не умел подсчитывать в уме такие вещи. Несмотря на свой размер, он был очень уютным и непритязательным на вид. Бóльшая часть мебели выглядела так, будто ее купили за гроши на распродаже. После полудня в дом врывался ветер, несясь сквозь него, будто нападающие «Нью-Йорк Джайнтс». Вода в океане была еще слишком холодной, чтобы купаться, и поскольку было еще только начало сезона, в городке почти никого не было. Мы проводили дни, валяясь на пляже и делая вид, что не мерзнем, или лениво сидели на террасе, играя в карты и читая, пока не наступал вечер и время выпивки. Мой отец мог позволить себе выпить пива перед ужином, сидя перед телевизором и глядя новости, но не более того. Моя мать вообще никогда не пила. А вот в доме Мэйкомбов коктейльный час был чем-то святым. В шесть вечера все собирались в гостиной или, если вечер был потеплее, на террасе, куда отец Лиз приносил нам серебряный поднос с вечерними коктейлями старомодными, с виски, «Том Коллинзами», водкой с мартини в охлажденных бокалах с оливками на шпажках и изысканными фарфоровыми чашками с орехами, обжаренными в печи. За этим следовало изрядное количество вина и ужин, после которого мы иногда пили виски или портвейн. Я надеялся, что проведенные на Кейп-Коде дни дадут моей печени отдых, но эти надежды были тщетны.
Джонас и я спали в одной спальне, девушки в другой, в противоположных концах дома. Посередине была спальня родителей Лиз. Когда мы приезжали сюда на каникулы, дом был в нашей власти и мы спали как хотели. Но не в этот раз. Я ожидал, что всё это закончится тем, что мы будем тихонько пробираться по дому среди ночи, но Лиз запретила делать это. «Прошу, давайте не будем шокировать взрослых, сказала она. Мы их и так очень скоро шокируем».
И это было чистой правдой. К этому времени я уже подустал от Стефани. Она была чудесной девушкой, но я не любил ее. В этом не было никакой ее вины, она вполне заслужила, чтобы ее любили. Просто мое сердце было не с ней, и от этого я чувствовал себя лицемером. Со времен похорон в Нью-Йорке Лиз и я ни разу не говорили ни о моей матери, ни о ее раке, ни о той ночи, когда мы вместе гуляли по улицам города, но в последний момент сделали шаг назад от края бездны, чтобы не нарушить верности. Однако было совершенно ясно, что та ночь оставила свой след в нас обоих. До того момента вся наша дружба была завязана на Джонасе, но после возник новый контур, не через него, а в обход. И в этом контуре протекал свой ток, ток тайной интимной близости. Мы понимали, что произошло, когда мы были там. Я чувствовал это и был уверен, что она тоже это чувствует, и тот факт, что мы ничего тогда не совершили, лишь усиливал глубину нашей связи даже сильнее, чем если бы мы упали в постель друг к другу. Мы могли сидеть на террасе, когда каждый из нас читал пахнущую плесенью книгу, оставленную кем-то из прежних гостей; мы могли одновременно поднять взгляд и посмотреть друг на друга, и в уголках ее рта появлялась насмешливая полуулыбка, на которую я улыбался в ответ. «Только поглядите на нас», будто говорили мы друг другу, «разве мы не образец верности, оба. Если бы они только знали, как мы храним верность им. Мы заслуживаем награды».
Конечно же, я не был намерен что-то предпринимать. Я слишком многим был обязан Джонасу. Да и не думаю, что Лиз приветствовала бы такую попытку. Связь между ней и Джонасом была очень давней и намного более глубокой, чем та, что могла бы возникнуть между нами. Сам дом, с его бесконечной чередой комнат, видами на океан и скромным изяществом обстановки, лишь напоминал мне об этом. В этом мире я был гостем, желанным и даже, как говорила мне Лиз, уважаемым. Но всё равно гостем. Наша ночь, проведенная вместе, оставила в нас неизгладимый след, но осталась лишь просто ночью. Однако я всё равно всякий раз приходил в возбуждение, находясь рядом с ней. Глядя, как она подносит бокал к губам. Глядя на ее привычку сдвигать очки на лоб, когда ей надо было прочитать написанное мелким шрифтом. То, как она пахла, ощущение, которому я даже не стану пытаться дать название, поскольку это было ни с чем не сравнимо. Боль или удовольствие? И то, и другое. Я был рад находиться рядом с ней и принимал ситуацию такой, какая она есть.
За два дня до отъезда отец Лиз заявил, что на ужин мы будем есть лобстеров. (Он всё готовил сам, я ни разу не видел, чтобы Пэтти хоть яичницу пожарила.) Это было сделано ради меня, поскольку он как-то с удивлением узнал, что я ни разу в жизни не ел лобстеров. Он вернулся с рыбного рынка ближе к вечеру с мешком копошащихся красно-черных чудовищ, с плотоядной ухмылкой вынул одного и дал мне подержать в руке. Несомненно, я выглядел перепуганным, и все хорошо посмеялись. Я не обиделся. Даже на самом деле еще больше проникся симпатией к ее отцу. Весь день моросил дождь, лишая нас сил, а теперь у нас появилось дело. Будто в подтверждение этому выглянуло солнце, как раз к празднеству, когда я и Джонас выносили обеденный стол на заднюю террасу. И я кое-что заметил, глядя на него. За последние пару дней он стал вести себя, я бы сказал, таинственно. Что-то грядет. В коктейльный час мы пили бутылочное темное пиво (единственный напиток, подобающий к такому блюду, как объяснил Оскар); а затем началось действо. Оскар со всей торжественностью вручил мне фартук, который полагалось надевать, когда ешь лобстеров. Никогда не понимал этих детских штучек; больше никто фартук не надел, и я ощутил легкую обиду, но ровно до тех пор, пока не разломил клешню и не облил себя соком под дружный взрыв хохота.
Представь себе, насколько идеальной была эта сцена. Застеленный красной скатертью стол, нелепого вида еда, над проливом золотые лучи закатного солнца, уходящего в море и озаряющего нас последней вспышкой, будто джентльмен, элегантно касающийся края шляпы, прощаясь. Зажгли свечи, и они залили наши лица колеблющимся светом. Как же вся моя жизнь привела меня в такое место, ко всем этим людям? Интересно, что бы сказали мои родители. Мать наверняка была бы за меня рада. Где бы она ни пребывала сейчас, я лишь надеялся, что тамошние правила дают право видеть живых. Что же до моего отца, не знаю. Я обрубил все связи с ним, совершенно. И теперь я понял, насколько нечестно я поступил. И поклялся обязательно связаться с ним. Возможно, еще не поздно пригласить его на мою выпускную церемонию.
Когда мы покончили с десертом, пирогом с клубникой и ревенем, Джонас постучал вилкой по бокалу.