У меня уже есть достаточно много манифов, говорит Сэм. Лошадиная голова. Каменная женщина, которую ты видел. Я была в Трокадеро. Снесенный мюзик-холл восстановился на следующий день после С-взрыва. Там есть львы. Сэм описывает дальнейшее с растущим возбуждением. Но мне нужно столько, сколько я сумею заснять. Все нужны! Если я права, сегодня ночью здесь появится на свет кое-что весьма необычное.
Откуда ты это знаешь?
Она указывает на свои книги.
Я читаю между строк.
В детстве, рассказывает Сэм, она хотела быть ведьмой. Все, о чем она говорит, вынуждает Тибо чувствовать себя неоперившимся юнцом. Он уверен, что она задается вопросом, отчего они еще не расстались.
Она хочет рассказать ему, как увлеклась искусством, которое сделало Париж тем, чем он является.
Сперва были картинки с монстрами. Демоны и страшилища. Ведьмы, алхимия, магия. А потом произошел скачок вот к этому. Я вряд ли первая, кто прошел таким путем. Взять хотя бы Зелигмана. Или Кохун. А Эрнст и де Гиври? Фламель и Бретон? Ты читал «Второй манифест». «Я требую от сюрреализма истинного и глубокого затмения оккультизма»[18].
Он не это имел в виду, запротестовал Тибо.
Он сказал, что хочет найти философский камень!
А еще что хочет снова его потерять.
Они смотрят друг на друга. Сэм даже улыбается.
От демонов до Босха и Дали, говорит она. От него ко всему этому. К манифестам. Именно поэтому я здесь.
Она колеблется, затем быстро продолжает:
Когда после взрыва начала просачиваться информация информация о самом взрыве! мне пришлось сюда явиться. Ты просто не понимаешь, какие чувства я испытала, увидев те кадры.
Нет. Мне как-то и в голову не пришло думать о чьих-то чувствах, пока я снимался в том кино.
Я не пытаюсь намекнуть, что тебе пришлось легче, чем мне. Она отворачивается и глядит на труп вороны. Я была в галерее. Голос звучит так, словно она пытается вспомнить сон. Все орали при виде этих безумных, дерганых сцен из Парижа, при виде манифов. «Что это? Что это такое?» А я в точности знала что. Я знала стихи, картины я знала, что вижу перед собой.
После взрыва музейные смотрители превратились в Вергилиев. Их монографии и каталоги стали путеводителями.
С-взрыв, медленно говорит Сэм, случился по инструкции.
Она что-то находит в своем экземпляре «Сюрреализма на службе революции» и показывает Тибо открытую книгу.
«К вопросу о некоторых возможностях иррационального усовершенствования города», читает он.
У них были предположения, говорит она.
Тибо это уже читал, давным-давно. Он читает снова: провокационные, некогда причудливые, а теперь правдивые описания Парижа, сделанные за годы до взрыва.
Повезло, что ты услышал мои выстрелы, говорит Сэм, когда он отодвигается. Спасибо еще раз.
Ты нашла в лесу призраков? спрашивает Тибо. Ее спокойствие и энергичность выше его понимания. Химически-синие, искривленные машины из ююбы и гнилой плоти?
Да. И сфотографировала. Они будут в книге. Хочу руины. Солдат. Сопротивление. Она фотографирует его, сидящего в пижаме.
Не темновато?
Не для этой камеры.
Тибо вздыхает, задумывается. Тяжелый, твердый переплет. Фотографии, панегирик, ночи и дни Парижа после взрыва А кто напишет текст?
Итак, нацисты увидели, как ты фотографируешь, и погнались за тобой со своими волко-столиками. Они приняли тебя за шпионку. Что такого ты сфотографировала?
Сэм рассматривает свою камеру.
В основном мне нужны манифы, говорит она. Тибо кажется, что в голосе звучит не только рвение, но и неприязнь. Я не уйду, пока не запечатлею всех.
Они прислушиваются к крикам хищников и звукам, которые издает добыча, изумленная тем, что еще жива. Из-за остова машины выкатывается пернатый шар размером с кулак, взметнув облако пыли. Открывается. В центре у него единственный голубой глаз, который смотрит пристально.
Сэм смотрит в ответ.
Оно ест, говорит Тибо. Они питаются тем, что видят. Приятно сообщать ей то, чего она не знает. Мы их ловим и раскармливаем, показывая яркие цвета, потом жарим. Он вспоминает: мясо от обилия впечатлений делалось жирным. За первым существом выкатывается целая стайка. Сэм фотографирует, как они на нее смотрят.
Тибо решает остаться с ней ненадолго.
Налетают комары.
Я слышала об одной вашей ячейке. Большой может, даже главной. У них был план. Говорят, они попали в засаду.
Тибо молчит и не поднимает глаз. Он продолжает делить пищу. У него есть хлеб и копченое мясо. У Сэм есть шоколад, который, по ее словам, она выменяла у американского секретного агента, посланного сюда с заданием кого-то убить.
Они все здесь, говорит она, когда видит, на что он смотрит. Это место ими кишит. Тут они предоставлены сами себе.
Этот секретный агент не очень-то беспокоился о секретности.
Сэм смеется.
Поначалу беспокоился. В конечном итоге они всегда обо всем рассказывают.
Когда немцы запечатали город, правительство США, как и все, выразило свое возмущение. И, как и другие правительства, почувствовало облегчение. Теперь можно было не беспокоиться, что манифы или демоны, или те и другие разом вырвутся за пределы Парижа.
Но это невозможно удержать в одном городе, объясняет Сэм. В лучшем случае можно замедлить процесс. Начали происходить всякие вещи.
Она рассказывает ему о кампаниях в Северной Африке, о затянувшихся мучениях в Тихом океане, о Европе после дождя. Но Тибо больше всего интересует, что она может рассказать о Париже. Потому что, возможно, он смотрит на происходящее со слишком близкого расстояния и чего-то не видит. «Миссия бессмысленна».
Ближайший уличный фонарь разгорается ярче, потом гаснет. На подоконник приземляется животное: крылатая обезьяна с глазами совы. Она наблюдает за ними.
Откуда-то доносится громкий треск, и обезьяна мгновенно улетает. Здание стонет, как корпус корабля.
Что-то скрипит внутри, что-то постукивает и приближается. Что-то спускается за дверью.
Сложи бумагу, шепчет Сэм. Сложи ее и что может из этого получиться?
Тук-тук-тук. Звуки по ту сторону приближаются к ним. Царапанье и медленный-медленный щелчок замка. Дверь распахивается. Внутри темнее, чем на улице.
Тибо не дышит. Из тени что-то выходит, сделав осторожный, быстрый шаг.
Очень высокое, покачивающееся существо. Трехметрового роста. Выше. Оно моргает с нечеловеческой серьезностью.
Оно стоит, как человек под гнетом тяжелого груза, раскачиваясь на двух аккуратных ногах. На уровне талии оно сделано из линий, промышленных обрезков. Наклоненный верстак, похожий на наковальню, куски каких-то машин все это находится выше головы Тибо. Он смотрит на столб из предметов-фетишей. Рабочий стол поверх кусков двигателя, поверх спокойных человеческих ног. И с самого верха чересчур большое лицо бородатого старика глядит на мужчину и женщину с подобием любопытства. В бороде запутался паровоз размером с дубину, из трубы прямиком в щетину уходят клубы дыма. На голове у старика личинка. Какая-то длинная, яркая гусеница, сжимающая большой лист. Она извивается, и шляпа-лист трепещет такой вот шик а-ля живая изгородь.
Случайная совокупность, скопище компонентов, соединенных вслепую. Оно стоит. Тибо смотрит на существо. Оно глядит в ответ, как глядел сквозь щели забрала много лет назад самый первый встреченный им маниф, родственник этого создания.
Щелкает камера Сэм.
Изысканный шепчет она. Тибо впервые слышит в голосе девушки страх. Изысканный труп.
Мерзкая череда резких звуков вырывает их из благоговения. Слышны крики и выстрелы. Из тьмы выбегают немецкие солдаты.
Тибо бросается за остов машины и стреляет.
За атакующими нацистами на них несется внедорожник[19], подпрыгивая на грудах щебня. Как долго эти солдаты ждали?
Тибо стреляет в них и пытается сосредоточиться, продумать, просчитать ситуацию. Врагов слишком много. Его сердце колотится. Чересчур много! Он задерживает дыхание и тянется в карман, за картой. «На этот раз, думает он, вовремя».
Но изысканный труп шагает в сторону дороги. Солдаты, разинув рты, стреляют. Маниф поднимает конечности, и все немецкие пули даже те, что летели мимо цели, разворачиваются в воздухе и мчатся прямиком к нему, врезаются в его тело с гулкими уда-рами.
Некоторые должны были угодить в Тибо.
У солдат есть сети и странные приспособления. Партизан их чувствует. Взлетает петля лассо, ловит манифа. В внедорожнике Тибо видит двоих: коренастого водителя в военной форме и священника в черном одеянии. Тибо смотрит на Сэм и видит, что она как будто молится. Он бьет своей «дубинкой», свернутым хлыстом погонщика волко-столиков, по земле.
Изысканный труп прыгает. В момент его прыжка все на этой парижской улице чувствуют себя так, словно очутились на лестничной площадке полуэтажа, где ступеньки пестрят, как змеиная шкура.
Мир резко поворачивается
и Тибо, Сэм и изысканный труп оказываются гораздо дальше от нацистов, чем были до этого. Наступает растерянная тишина.
Веревка все еще удерживает манифа, она тянется к механизму в безбортовом кузове внедорожника, который теперь далеко. Шкив начинает вращаться со скрипом, и трос натягивается, пытаясь подтащить изысканный труп к машине.
Маниф сопротивляется, как шаловливый жеребец. Устремляет на офицеров Рейха внимательный взгляд древних глаз. Надувает щеки и подает сигналы конечностями, хрипит себе в бороду и впивается в мостовую выступами своего машинного тела.
Прорыв, полный белизны. Грани реальности ломаются. Нацисты, оказавшиеся на неправильной стороне, теряют равновесие, и куски разломанного автомобиля падают в эту бумажную бездну.
Прорыв, полный белизны. Грани реальности ломаются. Нацисты, оказавшиеся на неправильной стороне, теряют равновесие, и куски разломанного автомобиля падают в эту бумажную бездну.
Изысканный труп кивает, и нацисты валятся, катятся, ускользают в пропасть, словно их кто-то толкает.
Сэм бежит прочь от разрыва в ткани мира и от солдат. Тибо колеблется, внутри у него все сжимается, и все же он подходит к изысканному трупу. Осторожно касается его кончиком дубинки из кнута.
От прикосновения раздается гулкий звук, как будто он стукнул не по телу, а по полой печи. Маниф медленно поворачивается и смотрит на партизана сверху вниз глазами старика. Тибо отходит. Существо, ступая пугливо, движется следом за ним.
Скорее! кричит Сэм. Из-за затягивающейся дыры открывают огонь нацисты, и Тибо расправляет пижаму, превращая ее в щит, в подобие бронированного паруса, а потом бежит, и изысканный труп не отстает от него.