Следующее утро занялось под грохот русской артиллерии.
Записная книжка штабного офицера
«Выступив против великой армии во всяком случае, против самой большой армии, ко всему ещё и европейской, японцы, наверное, теперь откровенно симпатизируют Куропаткину, со снисходительного высока рассуждал сэр Ян Стендиш Гамильтон, за его нерешительность, за всякий раз отданную инициативу и удачу».
Примечательно было вспоминать обсуждение на одном из представлений в штабе маршала Куроки Томэмото, затронувшее послевоенную тему и условия мира, которые будут продиктованы, несомненно, победившей Японией33.
Немного переусердствовав в откупоривании шампанского, обычно сдержанные в его (европейца-чужака) присутствии, японские офицеры откровенно бравировали, кроя́ политическую карту, словно размахивая катанами.
Общее мнение сводилось к тому, что русские окончательно должны уйти из Кореи. Маньчжурия возвращается Китаю и Порт-Артур в том числе, но только номинально, с предоставлением Японии прав попечения.
В качестве дополнительных трофеев Маньчжурская железная дорога и остров Сахалин.
Если же война затянется до 1905 года, то следует осадить Владивосток и взять его. В этом случае он должен быть сделан свободным, неукрепленным портом, при полном господстве японского флота в регионе и свободной ловле рыбы в русских водах.
При всех своих симпатиях Гамильтон лишь иронично удивлялся: русский медведь ещё бегал по лесам, а маленький упрямый желтолицый народец уже делил его шкуру.
«Что они вообще смогли бы без британской помощи?»
Впрочем, признавая да-да! Признавая, что японский батальон превзойдёт по своим качествам такой же батальон любой европейской армии. Пожалуй, за исключением первоклассной британской. Если уж отдавать дань патриотизму и честно сожалеть, оговариваясь, что британская армия по большей части второклассная.
Все эти выводы и мнения генерал исправно и аккуратно заносил в личный дневник.
Персональные потуги к пробе пера сэр Гамильтон, будучи британским военным агентом при японском штабе генерала Куроки, считал следствием необходимости отсылать регулярные отчёты о ходе войны в метрополию.
Занесение же собственных мыслей на бумагу, для начала просто заметками и впечатлениями, помогало упорядочить, осмыслить свои соображения по тем или иным удачным или неудачным действиям и тактическим приёмам обеих армий.
И не только чтоб потом выхолостить их выжимками-докладами в коротких телеграммах официальных отчётов.
Гамильтон подумывал объединить свои наблюдения и впечатления в печатный труд, пусть и не в художественном, так хотя бы в публицистическом стиле34.
При всём желании быть беспристрастным, являясь не только наблюдателем, но и советником, с какого-то момента к нему пришло понимание, что в его нравственном настроении сместились приоритеты. Своего рода метаморфоза.
Близко контактируя с японцами, при взгляде изнутри с изнанки этой чужой азиатской жизни, он истинный европеец, белый человек, стал иначе к ним относиться. Теперь мысленно называя их не «узкоглазыми обезьянами», а уже вполне корректно не иначе как «маленькие, круглолицые человечки». Вплоть до того, что, закономерно не участвуя в боевых действиях, являясь лишь сторонним куратором, принимал японскую сторону, отождествляя себя с успехами союзников, ловясь на формулировках: «наше наступление», «наша победа».
В то же время русские, по виду лиц и кожи европейцы, всё более зрились дикими, чуждыми варварами.
Однажды, ещё в начале кампании, в ходе победоносного продвижения японцев на реке Ялу, на одном из бивуаков Гамильтон неожиданно для себя натолкнулся на широко открытый, не узкоглазый взгляд. Это оказался пленный русский угрюмый, что и понятно, удручённый поражением человек.
Видеть европейца в плену у азиатов, признаться, было дискомфортно. Это неуютное восприятие Гамильтон объяснил для себя первобытным антагонизмом к иной расе, унаследованным ещё со времён крестовых походов, если не из более давних эпох. И гнал его, считая, что оно мешает объективности и трезвому расчёту.
В сравнении с маленькими, но такими целеустремлёнными и воинственными японцами русские производили впечатление неотёсанных мужиков, приставленных к винтовке. Именно на таких нижних чинах держалась русская армия крепкого телосложения, коренастых, терпеливых и неразвитых крестьянах. Ничего в нём кроме как презрительного отчуждения цивилизованного человека они не вызывали грубая, набыченная, вульгарная масса, да и воюющая, словно вполсилы, с ленцой, без искры военного задора. Их храбрость выглядела скорей безразличием к опасности. В этом Гамильтон видел одну из причин неудач российской армии в маньчжурской кампании.
Несомненно, если бы русским пришлось оборонять свои собственные жилища, японцы были бы давно разбиты. Но сейчас, даже их хвалёные казаки, до колик напугавшие в 1812 году всю Европу, словно выродились.
Генерал-майор Фукушима, начальник второго отделения генерального штаба, как-то обмолвился, что «казак растерял все свои качества, исключая, пожалуй, искусство верховой езды, и в настоящее время представляет собой простого мужика, сла́ва которого держится только на наполеоновских легендах. Иногда он храбр, иногда нет, совершенно так же, как и прочие землепашцы. Однако зачастую недисциплинирован, нередко плохо обучен и находится под командой плохих офицеров».
Генерал-майор Фукушима, начальник второго отделения генерального штаба, как-то обмолвился, что «казак растерял все свои качества, исключая, пожалуй, искусство верховой езды, и в настоящее время представляет собой простого мужика, сла́ва которого держится только на наполеоновских легендах. Иногда он храбр, иногда нет, совершенно так же, как и прочие землепашцы. Однако зачастую недисциплинирован, нередко плохо обучен и находится под командой плохих офицеров».
По правде говоря, забегая вперёд, Гамильтону так не показалось, когда при отходе у Шахэ их взяла в клинки откуда ни возьмись вылетевшая полусотня русской кавалерии.
Было жутко смотреть на короткую сшибку. У сопровождавших его японцев, включая опытных офицеров, практически не было шансов смело ринувшись навстречу превосходящему численностью русскому конному отряду, они словно растворились в нём, принеся себя кровавой жертвой войны.
У него у самого хватило выдержки остаться на месте, не удариться вскачь в бега. Иначе точно бы словил пущенную вдогон пулю.
Казаки были лишь немного удивлены нахождению среди японцев вольного европейца и, невзирая на попытки объясниться, не понимая английскую речь, обыскав, обезоружив, взяли в плен.
В целом русские были весьма любезны. Плен его продлился недолго. В расположении тыла, представ перед уже более образованным офицером, он объяснился: «британский военный агент» практика мировая, не возбраняемая.
Ему выделили двух сопровождающих и отправили в Харбин.
Против ожидания никто из российских высших чинов пообщаться с ним желания не изъявил, что немного ударило по самолюбию, а на вокзале его встретил британский представитель одной из концессионных компаний, работавших в Китае, выполнявший, как виделось, и иного рода поручения.
Есть ли у меня возможность вернуться к своей миссии? сойдя на перрон, с ходу спросил Гамильтон.
Сэр! В целом русские нас, англичан, не очень жалуют, так как мы являемся союзниками японцев. А вы, будучи советником при полевой армии их противника, персона откровенно нежелательная. Простите, non grata. В следовании во Владивосток, где вы могли бы пароходом отправиться в Вэйхайвэй, отказано. Так что путь домой предполагается по железной дороге через всю Россию. Однако если вас не пугают трудности, есть ещё одно решение. Следят ли за вами агенты в штатском или кто из армейской разведки русских, честно, не знаю. А вот вопросы с чиновником жандармского управления я решил. В конце концов, кто посмеет задержать джентльмена. Не так ли?
Воистину волнительным был момент, когда он, накинув поверх своего приметного френча-хаки что-то штатское, спрыгнул за срезом перрона с ещё не набравшего ход поезда, метнувшись меж складских построек, где его подобрала пролётка с верным человеком.
Дальнейший путь пролегал через внутренние китайские территории, пыльные мандаринские дороги, не самое приятное общение с хунгузами почти злоключения.
Пока он, наконец, сделав обходной путь, снова не оказался при японском штабе полевой армии.
«Пожалуй, если я всё ж решусь написать свои истории, эти почти шпионские приключения, если их ещё и приукрасить в художественном стиле, придадут особо захватывающую пикантность повествованию».
Но прежде Гамильтон с не меньшим профессиональным интересом посмотрел на глубокое тыловое обеспечение императорской армии России. Оценив пропускную способность Транссибирской магистрали, организацию и неразбериху забитой воинскими эшелонами станции. Безусловно, собираясь присовокупить эти наблюдения к отчётам, отсылаемым в Лондон.
Кстати, потом маршал барон Куроки и офицеры его штаба с интересом слушали о том, что происходит в русском тылу.
Хотя Гамильтон не сомневался, что у японцев шпионов и без того хватает.
Накануне наступления пришло приглашение от Куроки провести совместный завтрак.
Последовав за ординарцем, Гамильтон увидел пять раскинутых палаток, где собрался весь штаб армии. В генеральской палатке, помимо маршала и других офицеров, присутствовали адъютант принц Куни и начальник штаба генерал-майор Фуджии.
На столе без особого изобилия традиционный рис, соленые сливы, чай, как обычно в миниатюрных порциях, что нормальному европейцу на один зуб.
После обмена официальными поклонами ему со всей любезностью предложили присоединиться к трапезе.
После обмена официальными поклонами ему со всей любезностью предложили присоединиться к трапезе.
Покончив с едой, в японской естественности молча, Куроки, наконец, обведя всех торжественным взглядом, но определённо именно для британского гостя, значимо объявил:
Через два дня! Мы выступаем через два дня на утро.
Со стола тем временем убирали незатейливую закуску, расстелив карту.
Я по-прежнему ощущаю вину, что во время нашей неудачи при Шахэ вы попали к русским, пережив не самые приятные моменты
Подобные разговоры возникали уже не раз после его возвращения, и Гамильтон, зная, что это лишь вежливая риторика, тактично не перебивал требовалось дождаться, когда командующий закончит, и лишь потом расшаркаться в таком же деликатном ответе.
Однако дальнейшее заявление маршала немного удивило.
Хотя чему тут удивляться японцы знали, что британское командование в лице сэра Гамильтона искренне интересуется всеми новинками по тактике и вооружению, что появляется у русских, а также, какие идеи придут в азиатские головы. В этом случае, кстати сказать, сами японцы проявляли осторожную и, как подозревал Гамильтон, предусмотрительную скрытность даже по отношению к союзнику. Как бы там ни было