Но почему, смеется Клэр, тебя так волнует, сняла я их или нет?
Не волнует. Но если бы и волновало, это неизменный факт истории Вселенной, и я ничего не могу с этим поделать.
Я беру еще один пончик «Бисмарк», мои любимые; глазурь немного подтаяла на солнце и липнет к пальцам. Клэр доедает пончик, закатывает штанины джинсов и садится по-турецки. Она чешет шею и раздраженно смотрит на меня.
Теперь ты заставляешь меня думать обо всем. Я чувствую, что каждый раз, когда высмаркиваюсь, совершаю историческое деяние.
Ну, это так и есть.
А какая противоположность у детерминизма? спрашивает она.
Хаос.
О. Не думаю, что мне это понравится. А тебе он нравится?
Я откусываю большой кусок пончика и размышляю о хаосе.
Ну, и да и нет. Хаос дает полную свободу. Но смысла в нем нет. Я хочу иметь свободу действий, но я также хочу, чтобы мои действия имели смысл.
Но, Генри, ты забываешь о Боге почему не может быть Бога, который придает вещам смысл? Клэр убедительно хмурится и смотрит в долину.
Но, Генри, ты забываешь о Боге почему не может быть Бога, который придает вещам смысл? Клэр убедительно хмурится и смотрит в долину.
Я кидаю последний кусок пончика в рот и медленно жую, чтобы выиграть время. Каждый раз, когда Клэр упоминает Бога, у меня начинают потеть ладони и появляется настойчивое желание спрятаться, убежать или исчезнуть.
Не знаю, Клэр. Для меня вещи выглядят слишком хаотичными и бессмысленными, чтобы ими управлял Бог.
Клэр обхватывает колени руками.
Но ты только что сказал, что все кажется спланированным и продуманным.
Да уж, говорю я, хватаю Клэр за лодыжки, притягиваю ее ступни себе на колени и держу.
Она смеется и откидывается на локтях. Я чувствую холод ступней Клэр в своих руках; они розовые и очень чистые.
Хорошо, говорю я. Давай посмотрим, какие у нас варианты. Во-первых, Вселенная, где прошлое, настоящее и будущее одновременно сосуществуют и все уже случилось; во-вторых, хаос где все может случиться и ничего нельзя предсказать, потому что мы не можем продумать все варианты; и в-третьих, христианская Вселенная, в которой Бог все сделал и все имеет смысл, но у нас все же есть свобода воли. Так?
Думаю, да. Клэр шевелит пальцами ног в моих руках.
И за что голосуешь?
Клэр молчит. Ее прагматизм и романтические чувства по отношению к Христу и Марии в тринадцать лет почти идеально сбалансированы. Год назад она бы без колебаний выбрала Бога. Через десять лет она будет за детерминизм, а еще через десять лет будет считать, что во Вселенной царит случайность, что, если Бог существует, Он не слышит наших молитв, что причина и следствие неизбежны и грубы, но бессмысленны. А что потом? Я не знаю. Но прямо сейчас Клэр сидит передо мной на пороге юности с верой в одной руке и растущим скептицизмом в другой, и единственное, что она может попытаться сделать, это жонглировать ими или стискивать их, пока они не сольются воедино.
Она трясет головой:
Я не знаю. Я хочу выбрать Бога. Это нормально?
Конечно нормально. Я чувствую себя ослом. Это то, во что ты веришь.
Но я не хочу просто верить, я хочу, чтобы это было правдой.
Я провожу большими пальцами по сводам стоп Клэр, и она закрывает глаза.
Прямо как Фома Аквинский, говорю я.
Я слышала про него, отвечает Клэр, как будто говорит о своем давно потерянном любимом дядюшке или о ведущем телепрограммы, которую она смотрела, будучи ребенком.
Он хотел порядка и смысла, и Бога тоже. Он жил в тринадцатом веке и преподавал в Парижском ниверситете. Аквинский верил и в Аристотеля, и в ангелов.
Я люблю ангелов, отвечает Клэр. Они такие красивые. Я бы хотела иметь крылья, и летать повсюду, и сидеть на облаках.
Ein jeder Engel ist schrecklich.
Клэр вздыхает, и этот тихий вздох как бы говорит: «Я не говорю по-немецки, ты что, забыл?»
«Каждый ангел ужасен»[32]. Это начало одной из «Дуинских элегий» Рильке. Мы с тобой очень его любим.
Ты опять за свое! вздыхает Клэр.
В смысле?
Говоришь, какая я буду.
Клэр зарывается мне в колени своими ступнями. Не думая, я кладу ее ступни себе на плечи, но мне это кажется каким-то излишне откровенным, и я быстро опять беру ступни в руки и держу их одной рукой в воздухе, а она лежит на спине, невинная, как ангел, волосы нимбом рассыпаны на одеяле вокруг головы. Я щекочу ее пятки. Клэр хихикает и выдирается из моих рук, подпрыгивает и делает колесо на поляне, улыбаясь, как будто хочет, чтобы я встал и поймал ее. Я только ухмыляюсь в ответ, и она возвращается на одеяло и садится рядом со мной.
Генри?
Да?
Ты меняешь меня.
Я знаю.
Я поворачиваюсь к ней и на секунду забываю, что она маленькая девочка и что все происходит в далеком прошлом. Я вижу свою жену с лицом маленькой девочки и не знаю, что сказать этой Клэр, взрослой и молодой, не такой, как другие, этой Клэр, которая знает, что изменяться бывает трудно. Но, кажется, она не ждет ответа. Она прислоняется к моей руке, и я обнимаю ее за плечи.
«Клэр!» крик отца Клэр разносится над тишиной долины. Клэр подскакивает и хватает туфли с носками.
Пора обедать, говорит она, внезапно начав нервничать.
Хорошо, говорю я. Ну, пока.
Машу ей рукой, она улыбается и, пробормотав: «Пока», бежит по дорожке, пропадая из виду. Я какое-то время лежу на солнце, размышляя о Боге и читая Дороти Сейерс. Через час или около того я тоже исчезаю, и в память о нас остаются только одеяло, книга, кофейные чашки и одежда.
После конца
27 октября 1984 года, суббота
(Клэр 13, Генри 43)
КЛЭР: Я внезапно просыпаюсь. Был какой-то шум: кто-то звал меня по имени. Голос как у Генри. Сажусь в постели и прислушиваюсь. Слышу шум ветра и крики ворон. А что, если это был Генри? Выскакиваю из постели и бегу босиком вниз по ступеням, за дверь, в долину. Холодно, ветер проникает сквозь мою пижаму. Где он? Я останавливаюсь и вижу у фруктового сада папу и Марка, в оранжевых охотничьих костюмах, и с ними человек, и они все стоят и смотрят на что-то, но потом слышат мои крики, поворачиваются, и я вижу, что этот человек Генри. Что Генри делает с папой и Марком? Я бегу к ним, сухая трава режет ступни, папа идет ко мне навстречу. «Дорогая, спрашивает он, что ты делаешь здесь так рано?» «Я слышала, что меня кто-то звал», объясняю я. Папа улыбается, как бы говоря: «Глупенькая», а я смотрю на Генри, может, он объяснит. «Зачем ты меня звал, Генри?» хочется спросить мне, но он качает головой и прикладывает палец к губам: «Шш, не говори ничего, Клэр». Он уходит в сад, и я хочу посмотреть, на кого они смотрели, но там никого нет, и папа говорит: «Клэр, возвращайся в кровать, это просто сон». Он обнимает меня, мы идем обратно к дому, я оглядываюсь на Генри, он улыбается и машет мне рукой: «Все в порядке, Клэр, потом объясню». (Хотя, зная Генри, я понимаю: вряд ли он расскажет мне, скорее заставит догадаться или объяснение придет само в один прекрасный день.) Я тоже машу ему рукой и оглядываюсь, не видел ли Марк, но он стоит к нам спиной, злится и ждет, когда я уйду в дом, чтобы они с папой продолжили охоту; но что здесь делает Генри, что они сказали друг другу? Я снова оглядываюсь, но Генри не вижу, и папа говорит: «Пойдем, Клэр, ложись спать» и целует меня в лоб. Он выглядит расстроенным, и я бегу обратно в дом, потом тихо поднимаюсь по ступенькам и сижу на своей постели, меня трясет. Я не знаю, что только что произошло, но уверена: это что-то очень плохое. Очень. Очень.
2 февраля 1987 года, понедельник
(Клэр 15, Генри 38)
КЛЭР: Когда я возвращаюсь домой из школы, Генри ждет меня в читальном зале. Я отвела ему маленькую комнатку рядом с печкой; она напротив чулана, где хранятся велосипеды. Я объявила своим домашним, что мне нравится сидеть в подвале и читать, и на самом деле я много времени там проводила, так что никто не удивился. Генри подпер дверную ручку стулом. Я стучу четыре раза, и он впускает меня. Он устроил себе лежанку из подушек, диванных валиков и одеял и читает старые журналы при свете моей настольной лампы. На нем старые джинсы и фланелевая рубашка в клетку, он выглядит усталым, небрит. Сегодня утром я оставила дверь открытой, и вот он тут.
Я ставлю поднос с едой на пол.
Я могла бы принести книг.
Спасибо, тут книги что надо. Он показывает на журналы «Мэд»[33] шестидесятых годов. Это необходимо путешественникам во времени, которым нужно знать факты о настоящем, говорит он, поднимая «Мировой альманах» за 1968 год.
Я сажусь рядом с ним на одеяла и смотрю на него не скажет ли пересесть. Вижу, что он подумывает об этом, поэтому поднимаю руки и затем сажусь на них.
Располагайся, улыбается он.
Откуда ты пришел?
Октябрь две тысячи первого.
Ты выглядишь усталым. Я вижу, что он сомневается, говорить ли мне, почему он устал, и решает не говорить. Что мы делаем в две тысячи первом году?
Много чего. Большие события. И изматывающие. Генри принимается за сэндвич с ростбифом, который я ему принесла. Слушай, как вкусно!
Это Нелли сделала.
Я никогда не пойму, смеется он, почему ты можешь строить огромные скульптуры, прочные как камень, разбираешься в методах окраски, готовишь козо[34] и все такое, но в принципе не можешь ничего, что связано с кухней. Просто поразительно.
Умственный блок. Это фобия.
Невероятно.
Я захожу на кухню и слышу, как какой-то голос мне говорит: «Уходи». И я ухожу.
Ты хорошо ешь? Ты такая худенькая.
Мне кажется, что я толстая.
Я ем, отвечаю я, впадая в уныние. А в две тысячи первом году я толстая? Может, тебе поэтому кажется, что я худая?
Генри улыбается, и я не понимаю чему.
Ну, на данный момент ты такая пухленькая, в моем настоящем, но это пройдет.
Фу.
Пухлость это хорошо. Тебе очень идет.
Я ем, отвечаю я, впадая в уныние. А в две тысячи первом году я толстая? Может, тебе поэтому кажется, что я худая?
Генри улыбается, и я не понимаю чему.
Ну, на данный момент ты такая пухленькая, в моем настоящем, но это пройдет.
Фу.
Пухлость это хорошо. Тебе очень идет.
Нет уж, спасибо. (Генри смотрит на меня с беспокойством.) Знаешь, у меня нет анорексии, ничего подобного. В смысле, тебе не надо об этом беспокоиться.
Ну, тебя мама вечно с этим допекала.
Допекала?
Допекает.
Почему ты сказал в прошедшем времени?
Просто так. С Люсиль все в порядке. Не беспокойся.
Он врет. У меня внутри все сжимается, я обхватываю колени руками и опускаю голову.