Ну, у меня вечер прошел менее культурно, но более насыщенно. Я столкнулся с твоим великолепным другом в проулке у «Вика», он лупил Ника почем зря. Трент сказал мне сегодня утром, что у Ника нос сломанный, три ребра сломаны, пять костей в руке перебиты, множество повреждений мягких тканей и сорок шесть швов. И еще ему понадобится новый передний зуб. (Я равнодушно пожимаю плечами. Ник задира и бугай, сам напросился.) Это нужно было видеть, Клэр. Твой парень работал над Ником, как над неодушевленным предметом. Как будто Ник это скульптура, и он его ваял. Очень научно. Просто размышлял, что еще принесет максимальный результат, и бац. Я был бы в полном восторге, если бы это был не Ник.
Почему Генри бил Ника?
Гомес замялся.
Вообще-то, похоже, что Ник сам виноват. Он любит поддевать голубых, а Генри был одет как «малютка мисс Бумби»[50].
Представляю. Бедный Генри.
А потом?
Потом мы ограбили магазин армейских неликвидов.
Пока все сравнительно мирно.
Пока все сравнительно мирно.
И?
И пошли в «Энн Сазер» поужинать.
Я начинаю хохотать. Гомес улыбается.
И он мне рассказал ту самую дикую историю, которую я слышал от тебя.
Почему ты ему поверил?
Ну, он такой жутко безразличный. Я понял, что он знает меня вдоль и поперек. Я видел, что он сделал, и ему было плевать. И потом он просто исчез, а я остался там стоять и должен был поверить.
Я сочувственно киваю:
Исчезновения ужасно впечатляют. Помню, я увидела это в нашу самую первую встречу, когда была маленькой. Он пожал мне руку, и бах! Он исчез. Эй, откуда он пришел?
Из двухтысячного. Он выглядел намного старше.
Ему там трудно.
Это так здорово сидеть здесь и болтать о Генри с кем-то, кто знает. Я чувствую прилив благодарности к Гомесу, которая, впрочем, испаряется, когда он наклоняется ко мне и говорит:
Не выходи за него, Клэр.
Знаешь, он еще даже не предложил этого.
Ты знаешь, о чем я.
Я сижу очень тихо, смотрю на свои руки, аккуратно сложенные на коленях. Я холодна и зла. Поднимаю глаза. Гомес взволнованно смотрит на меня.
Я его люблю. Он моя жизнь. Я жду его всю свою жизнь, и вот он здесь. Не знаю, как это объяснить. С Генри я вижу все горизонты, читаю жизнь как карту, прошлое и будущее, все сразу, как ангел Качаю головой. Не в силах это выразить. Я могу дотронуться до него и ощутить время Он меня любит. Мы женаты, потому что мы часть друг друга Я сбиваюсь. Это уже случилось. Все сразу.
Я смотрю на Гомеса, пытаясь понять, слышит ли он меня.
Клэр, мне он нравится, очень. Он потрясающий. Но он опасен. Все женщины, с которыми он был, ужасно страдают. Я просто не хочу, чтобы ты весело вальсировала в руках этого очаровательного психопата
Разве ты не видишь, что уже слишком поздно? Ты говоришь о человеке, которого я знаю с шестилетнего возраста. Я знаю его. Вы встречались дважды, и ты пытаешься убедить меня соскочить. Я не могу. Я видела свое будущее; я ничего не могу изменить и, даже если бы могла, не стала бы этого делать.
Гомес выглядит задумчивым.
Он ничего мне не рассказал о моем будущем.
Генри заботится о тебе; он с тобой так не поступит.
Но с тобой поступил.
С этим ничего нельзя было поделать; наши жизни связаны воедино. Все мое детство прошло не так из-за него, и он ничего не мог с этим поделать. Он сделал все, что мог.
Я слышу, как поворачивается в двери ключ Клариссы.
Клэр, не злись, я просто хочу тебе помочь.
Я улыбаюсь.
Ты можешь помочь нам. Вот увидишь.
Появляется Кларисса, она кашляет.
О дорогой! Ты так долго ждешь.
Мы болтали с Клэр. Насчет Генри.
Уверена, ты рассказывал ей, насколько ты его обожаешь, говорит Кларисса с ноткой предостережения в голосе.
Я советовал ей убегать как можно быстрее в противоположном от него направлении.
Господи, Гомес. Клэр, не слушай его. Он ничего не понимает в мужчинах.
Кларисса садится в футе от Гомеса, он протягивает руку и сажает ее себе на колени. Она смотрит на него.
Вечно она после церкви такая.
Я хочу завтракать.
Конечно хочешь, мой голубок.
Они встают и бегут по коридору в кухню. Вскоре раздается высокий смех Клариссы, и Гомес пытается ее отшлепать номером «Таймс мэгэзин». Вздыхаю и иду в свою комнату. Солнце по-прежнему сияет. В ванной я пускаю горячую воду и снимаю вечернюю одежду. Залезая в ванну, кидаю взгляд на свое отражение в зеркале. Я, можно сказать, пухлая. Это меня радует, и я опускаюсь в воду, чувствуя себя энгровской одалиской. «Генри меня любит. Генри здесь, наконец-то он здесь. И я его люблю». Провожу руками по грудям, тонкая пленка слюны отделяется под воздействием воды и исчезает. «Почему все должно быть так сложно? Разве все самое сложное у нас не позади?» Окунаю в воду волосы, смотрю, как они плавают вокруг меня, темные, как сети. «Я никогда не выбирала Генри, и он не выбирал меня. Поэтому разве здесь может быть ошибка?» Снова прихожу к мысли, что проверить этого нельзя. Лежу в ванне, рассматривая кафель, пока вода не становится холодной. Кларисса стучит в дверь, спрашивает, не умерла ли я там и можно ли ей почистить зубы. Заматывая волосы полотенцем, смотрю на свое нечеткое из-за пара отражение в зеркале, и кажется, что время сворачивается, завиток за завитком, и я вижу себя во всех завитках, все прошедшие дни и годы и все время, которое предстоит, и внезапно я чувствую, как будто становлюсь невидимой. Но затем ощущение проходит так же быстро, как появилось, и я с минуту стою неподвижно, потом надеваю халат, открываю дверь и выхожу.
22 декабря 1991 года, суббота
(Генри 28 и 33)
ГЕНРИ: На часах 5:25 утра, звонок в дверь, это всегда плохой знак. Бреду к домофону и нажимаю кнопку.
Да?
Эй! Пусти.
Нажимаю кнопку снова, и ужасное жужжание, означающее «заходите-в-мое-сердце-и-дом», передается по линии. Через сорок пять секунд раздается щелчок лифта, он начинается судорожно подниматься. Накидываю халат, выхожу за дверь и стою в коридоре, глядя, как в прорезях движутся лифтовые тросы. Кабина появляется снизу и замирает, и кто бы сомневался в ней стою я.
Он открывает дверь кабины и выходит в коридор, голый, заросший щетиной и щеголяющий почти бритой головой. Мы быстро идем по пустому коридору и ныряем в мою квартиру. Закрываю дверь, и мы стоим, разглядывая друг друга какое-то время.
Ну, говорю я, просто чтобы что-нибудь сказать. Как оно?
Так себе. Какой сегодня день?
Двадцать второе декабря девяносто первого года. Суббота.
Так Violent Femmes сегодня в «Арагоне», да?
Да.
Он смеется.
Черт! Это был просто ужас что за вечер.
Он проходит к кровати моей кровати и залезает в нее, накрываясь с головой. Я шлепаюсь рядом с ним.
Эй! Молчит. Ты откуда?
Из тринадцатого ноября девяносто шестого года. Я собирался спать. Так что дай мне вздремнуть, а то через пять лет ты очень об этом пожалеешь.
Звучит довольно разумно. Я сбрасываю халат и ложусь обратно в постель. Я не на своей стороне кровати, а на стороне Клэр, как я думаю в эти дни, потому что мой doppelgänger[51] занял мою половину. С этой половины кровати все кажется немного не так. Будто закрываешь один глаз и смотришь какое-то время на что-нибудь вблизи, потом смотришь на это другим глазом. Я лежу, развлекаясь таким образом, глядя на кресло с разбросанной одеждой, на персиковую косточку в винном бокале на подоконнике, на тыльную сторону своей правой ладони. Ногти нужно подстричь, а в квартире царит полный хаос хоть подавай на компенсацию в Федеральный центр помощи жертвам стихийных бедствий. Может, другой «я» захочет тут прибраться, подсобит немного по дому, отрабатывая свое проживание. Мысленно пробегаю содержимое холодильника и кладовки и прихожу к выводу, что мы неплохо запаслись. Я собирался сегодня вечером привезти Клэр к себе и не уверен, что делать со своим лишним телом. Мне приходит в голову, что Клэр может предпочесть его мне, потому что, в конце концов, они знают друг друга лучше. Не знаю почему, но эта мысль вселяет в меня ужас. Я пытаюсь не забывать, что вычтенное сейчас обязательно приплюсуется к будущему, но все же я в ужасе и хочу, чтобы один из нас просто взял и исчез.
Рассматриваю своего двойника. Он свернулся, как еж, спиной ко мне, очевидно, спит. Я ему завидую. Он это я, но я, увы, еще не он. Он уже прошел те пять лет, которые для меня загадка, по-прежнему тщательно скрученная, ожидающая своего часа, чтобы распрямиться и укусить. Конечно, радости, которые будут у меня, он уже тоже испытал; для меня же они пока что как запечатанная коробка конфет.
Пытаюсь увидеть его глазами Клэр. Почему стрижка такая короткая? Мне всегда нравились мои волосы, черные, волнистые, до плеч; я хожу с такой прической с момента окончания университета. Но рано или поздно придется их остричь. Мне приходит в голову, что его волосы это одна из многих вещей, напоминающих Клэр, что я не совсем тот парень, знакомый ей с раннего детства. Я близкое подобие, которое она тайно направляет ко мне другому, существующему в ее воображении. Каким бы я был без нее?
Не тем мужчиной, который дышит медленно, глубоко, лежа на другой стороне кровати. Его шея и спина изгибаются в позвонках, ребрах. Кожа гладкая, почти без волос, плотно облегает мышцы и кости. Он вымотан и все же спит так, как будто в любой момент может вскочить и побежать. Неужели я тоже излучаю такое напряжение? Думаю, да. Клэр часто жалуется, что я не расслабляюсь, пока не выматываюсь до смерти, но на самом деле я часто расслаблен, когда я с ней. Мне кажется, что этот, который старше, худее, более осунувшийся. Он мощный и спокойный. Но со мной он может и повыпендриваться: он настолько знает меня, что я могу только подчиняться, и в своих собственных интересах.
Времени 7:14, и очевидно, что уснуть мне не удастся. Вылезаю из постели и включаю кофеварку. Натягиваю трусы и штаны, делаю зарядку. Недавно у меня болели колени, поэтому заматываю их эластичным бинтом. Натягиваю носки, зашнуровываю поношенные кроссовки (может, это из-за них у меня колени болят?) и клянусь себе купить завтра новые. Нужно было спросить у своего гостя, какая погода за окном. А, ну да, декабрь в Чикаго: жуткая погода это de rigueur[52]. Надеваю свою доисторическую футболку с надписью «Чикагский кинофестиваль», черный свитер и оранжевую флисовку с капюшоном и большими блестящими крестами, нашитыми на груди и спине. Хватаю перчатки и ключи и выбегаю в мир.
Времени 7:14, и очевидно, что уснуть мне не удастся. Вылезаю из постели и включаю кофеварку. Натягиваю трусы и штаны, делаю зарядку. Недавно у меня болели колени, поэтому заматываю их эластичным бинтом. Натягиваю носки, зашнуровываю поношенные кроссовки (может, это из-за них у меня колени болят?) и клянусь себе купить завтра новые. Нужно было спросить у своего гостя, какая погода за окном. А, ну да, декабрь в Чикаго: жуткая погода это de rigueur[52]. Надеваю свою доисторическую футболку с надписью «Чикагский кинофестиваль», черный свитер и оранжевую флисовку с капюшоном и большими блестящими крестами, нашитыми на груди и спине. Хватаю перчатки и ключи и выбегаю в мир.