Особенности еврейской эротики - Шмиэл Сандлер

Особенности еврейской эротики

Шмиэл Сандлер

© Шмиэл Сандлер, 2019

Интерес и влечение к противоположному полу я стал испытывать довольно рано. В детском садике я влюбился в нежную белокурую девочку из младшей группы и ежедневно приносил ей пряник из дома. Но отдавать гостинец своей избраннице я стеснялся и, страдая от неразделенной любви, уныло грыз его в одиночестве.

Мое трепетное, безответное чувство к пухлощекой малышке так и осталось бы для всех тайной, если бы не ревность, из-за которой я прокусил ягодицу чернявому карапузу из параллельной группы, посмевшему ухаживать за моей дивной пассией.

«Извращенец!»  брезгливо сказала мне мать и энергично прошлась ремнем по моей многострадальной заднице.

За свой дикий поступок я был примерно наказан дома, но пряники для любимой по-прежнему таскал и также упорно грыз их в одиночестве, бросая нервные взгляды на более удачливого соперника.

В школе я страстно влюбился в дочь местного сапожника, у которого мой отец наращивал каблуки для своих итальянских туфель

Она была моя одноклассница  синеокая, рыжеволосая и волновала меня до слез своим серебряным голосочком.

За два года совместной учебы я ни разу не заговорил с ней о любви, хотя она этого очень ждала. Пряники за нее я не грыз, но давал списывать контрольные и оберегал от сексуальных домогательств Сеньки Цукермана.

Когда я, наконец, решился открыться предмету своих тайных воздыханий, она сказала мне на английском «Бай» и укатила в Америку, где ее папа открыл двухэтажную обувную фабрику.

Из Америки она прислала пространное любовное письмо, но не мне по рыцарски преклонявшемуся перед ней, а Цукерману, который бессовестно норовил залезть ей в трусики. Он явно преуспел бы в своем злодеянии, если бы не мое героическое заступничество. Но оказалось, что именно этого она от него ждала.

Однажды, когда Алексей Максимович Горький гостил у Льва Толстого, тот, увидев в окне дворовую девочку, сказал ему просто и, не выбирая выражений:

«Чувственность пробуждается в женщине рано, девочке в одиннадцать лет уже хочется, чтобы ее щипали, толкали и»

В этом месте великий русский писатель употребил слово, которое очень обидело великого пролетарского писателя.

Славный «Буревестник» так переживал сказанное классиком, что посвятил этому эпизоду, целую страницу своих воспоминаний, но если бы он не оскорбился, а просто вник в суть рассуждений гениального старца, он, несомненно, понял бы, что, в сущности, старец был прав.

Подлая измена со стороны неблагодарной «американки» навела меня на мысль о том, что выбор женщины, увы, всегда субъективен и понятие достойный у нее ассоциируется с дефиницией «сильный» «грубый», «самец» или «хам» наподобие Сеньки Цукермана.

И снова я остался у разбитого корыта: без любви, ласки и надежд на лучшее будущее, а мой образцовый отец без высоких каблуков, которые придавали ему чувство уверенности в себе (так ему казалось)  то, в чем он более всего нуждался. И не только он, между прочим

Я был чудовищно робок и застенчив с девочками, и это лишило мою юность того, что мудрый Фрейд называет либидо, а поэты всех времен  любовной романтикой, хотя в жизни это всего лишь обычное половое томление.

Дорогой читатель, прежде чем я продолжу резвый бег своего повествования, я должен признаться тебе в том, что слишком рано стал открывать в себе признаки божественной гениальности. О том, что я не такой как все, мне стало ясно из книг о великих людях, в жизни которых я замечал разительное сходство с собственной биографией.

Мать Генри Миллера прятала его в шкафу вместе с печатающей машинкой, стыдясь перед соседями того, что он пишет свои «пошлые» романы.

Моя мать с презрением относилась к моим первым литературным опытам, называя меня на людях «мудопис», согласитесь, это куда более оскорбительно, чем отсиживаться в шкафу в обнимку с механической кареткой.

Дом наш стоял на консервативных устоях. Моя глубоко религиозная мамань была ревнителем высокой нравственности, а папа (он доводился ей двоюродным братом)  ужасный подкаблучник, ни в чем ей не противоречивший.

В психоанализе моя мама понимала столько же, сколько коза в электронике, и мое половое воспитание, в связи с этим, имело весьма существенные пробелы. Я не мог, скажем, обратиться к матери с интимным вопросом, как это сделал Сенька Цукерман, доверительно сообщив своей маме о том, что у него на лобке появилась растительность нежно-персикового цвета.

Моя принципиальная мать отодрала бы меня за это ремнем, а мама Цуцика, между прочим, поздравила сына с наступлением половой зрелости.

Другой мой одноклассник, Салик, уже в шестом классе делился с отцом тревогами по поводу малых размеров своего полового органа.

 Не беда,  сказал ему отец, и рассказал сыну следующую весьма поучительную историю:

«Однажды замечательный американский писатель Скотт Фитцджеральд, будучи в подавленном настроении, пожаловался другому замечательному американскому писателю Эрнесту Хемингуэю на малые размеры своего детородного органа.

 Старина Хэм,  сказал он другу,  это отравляет мне жизнь и мешает моей семейной жизни.

Хэм деликатно предложил коллеге раздеться и, посмотрев на предмет его глубоких разочарований, сказал ему буквально следующее:

«Дорогой Скотт, Он кажется тебе малым, потому что ты смотришь на него сверху вниз»

 И вообще, сынок,  прибавил уже от себя начитанный отец Салика,  люди с большим творческим потенциалом, как правило, не могут похвастать размерами: Наполеон, например, имел всего лишь девять сантиметров нетто, а Гитлер семь, но это отнюдь не мешало им быть любовниками самых красивых женщин в Европе»

 А у тебя есть такой потенциал?  спросил я Салика.

 Да,  тяжело вздохнул он,  я хочу стать великим полководцем.

Судя по вздоху, я понял, что талант полководца стоил ему нескольких совсем не лишних сантиметров живой плоти, из-за которой так страдал американский классик.

О том, что я могу подойти к своему отцу и дружески поведать ему, какого цвета у меня там растительность, не могло быть и речи.

Однажды я произнес при нем слово «Член» и был поражен его неадекватной реакцией. Он побледнел, покраснел и в глазах его я увидел страх и растерянность. А ведь и спросил-то я его о том, чем отделяется второстепенный член предложения от главного?

Сначала я не понял причину его дикого смятения, но потом сообразил, что отца напугала двусмысленность, заложенная в данном слове. Увы, ничего, кроме поразившего его слух слова «Член», значение которого отец боялся мне пояснить, он в моем вопросе не услышал.

Салик жил в соседнем от меня доме и окна наших квартир глядели друг на друга. Он наблюдал за передвижениями моих родителей в мощный армейский бинокль и с удивлением признался мне, что ни разу не видел мою мать в нижнем белье.

 Может быть, бинокль не в порядке?  сказал я, стыдясь за свою целомудренную маму.

Зная о строгих нравах, царящих в нашей семье, Салик поведал мне о том, что в их доме все по-другому: мать никогда не стыдится детей, а он с сестричкой до 13-ти лет ходили голышом.

Сестричку Салика  Зиву я видел на пляже в модном купальнике, который плотоядно впивался в ее изящный, хотя и несколько гипертрофированный зад. У нее была фигура профессиональной пловчихи, и когда я представил ее обнаженной, то почувствовал предательское волнение в штанах.

Я набрался наглости и спросил у друга, как он владел ситуацией, когда видел сестру без трусиков.

 Я не замечал ее наготы,  просто сказал мне Салик и объяснил, что у спартанцев, которым он любил подражать, девочки и мальчики ходили нагишом до совершеннолетия.

У нас дома все было наоборот. Если по телевизору герои фильма вдруг начинали раздеваться, и было неизвестно, что конкретно они предпримут в следующее мгновение мать молниеносно (со скоростью ковбоя, вырывающего из-за пояса револьвер) хваталась за дистанционный пульт и немедленно выключала телевизор. После этого воцарялась гробовая тишина, во время которой мама с глубоким упреком смотрела на папу, а папа пытливо смотрел на меня, прикидывая в уме, догадался ли я, что именно собирались делать легкомысленные герои в следующее мгновение.

Я, разумеется, делал невинное выражение лица и он, удостоверившись в чистоте моих детских помыслов, дежурным тоном задавал мне один и тот же глубокомысленный вопрос:

 Жан, ты уже сделал уроки?

Я, разумеется, делал невинное выражение лица и он, удостоверившись в чистоте моих детских помыслов, дежурным тоном задавал мне один и тот же глубокомысленный вопрос:

 Жан, ты уже сделал уроки?

За пятнадцать лет моего пуританского детства, а потом и отрочества я ни разу не наблюдал интимную жизнь своих родителей. Салик рассказывал мне, что его предки, не смущаясь, продолжали заниматься любовью, когда он случайно вошел к ним в спальню. Он даже описал мне позу, в которой они это делали: «мама сидела на папе верхом, и изображала всадника без головы»

 Почему без головы?  удивился я.

 В этой позиции голову слегка откидывают назад,  с поучительными интонациями в голосе сказал мне Салик.

 Зачем?  спросил я, демонстрируя свое полное невежество.

 Для наслаждения,  сказал Салик, не вдаваясь в детали.

Лишь потом, по завершению бурного полового акта, невольным свидетелем которого он стал, отец сделал ему замечание, вполне безобидное, впрочем: «Принято стучать в дверь, молодой человек»

Мои родители спали в разных комнатах, и я ни разу не видел, как мама раздевается. Тут Салик был прав на все сто процентов и с биноклем у него был полный порядок.

Она всегда носила длинные до пят платья, как и подобает набожной женщине, и я не знал, как в жизни выглядит мамина коленка. Боюсь, что этим не мог похвастать и мой кроткий папаша, которого она замордовала до такой степени, что он стал интересоваться трудами Иосифа Сталина. Некоторые особо сильные изречения отца народов, а также итальянские туфли на высоком каблуке (которые он стал покупать после эмиграции отца моей подруги в Америку) делали его более значительным в собственных глазах и он не столь болезненно переживал гнет своей подкаблучной жизни.

Во всем остальном мой папаня был трусливый еврейский лопушок и потакал мамаше, когда она говорила, что все пороки от разврата и от него же вскоре наступит конец света.