Звучит утешительно. Кроме Тьядена, об этом никто и не помышлял. Частица внешнего мира опять становится ближе; раз привезут еду, значит, едва ли все так уж скверно, думают новобранцы. И пусть себе думают, но мы-то знаем, что еда важна не меньше, чем боеприпасы, и лишь поэтому доставить ее необходимо.
Однако попытка терпит неудачу. Высылаем второй отряд. Он тоже поворачивает обратно. В конце концов с ними идет Кач, но даже он возвращается ни с чем. Пройти невозможно, при таком огне и мышь не проскочит.
Мы затягиваем ремни, втрое дольше пережевываем каждый кусок. Но толку все равно чуть, нас мучает зверский голод. Я припрятал ломоть хлеба, мякиш съедаю, а корку держу в мешочке и временами понемногу отгрызаю.
Ночь невыносима. Спать невозможно, мы тупо пялимся в пространство, на грани яви и забытья. Тьяден сокрушается, что мы растратили на крыс обглоданный ими хлеб. Могли бы спокойно приберечь. Сейчас бы любой съел. Воды нам тоже недостает, но пока что терпимо.
Под утро, когда еще темно, возникает суматоха. Через вход вбегает целая стая крыс, мчится вверх по стенам. Фонарики освещают смятение. Все кричат, бранятся, сыплют ударами. Ярость и отчаяние долгих часов выплескиваются на свободу. Лица искажены, руки бьют, крысы верещат, остановиться трудно, мы едва не набрасываемся друг на друга.
Вспышка истощила все наши силы. Лежим, опять ждем. Чудо, что в нашем блиндаже еще нет потерь. Это одно из немногих глубоких укрытий, которые до сих пор уцелели.
Вползает унтер-офицер, приносит хлеб. Троим все-таки удалось ночью пройти в тыловую полосу и доставить немного провианта. Они рассказали, что обстрел с неослабевающей мощью накрывает все вплоть до артиллерийских позиций. Загадка, откуда у них там взялось столько орудий.
Мы вынуждены ждать, ждать и ждать. В полдень случается то, чего я опасался. У одного из новобранцев припадок. Я давно заметил, как он беспокойно двигает челюстями и то сжимает, то разжимает кулаки. Нам хорошо знакомы эти загнанные, вытаращенные глаза. В последние часы парень лишь мнимо утих. Рассыпался, как гнилое дерево.
Теперь он встает, крадется по блиндажу, на мгновение замирает и бросается к выходу. Я поворачиваюсь, преграждая ему путь, спрашиваю:
Ты куда?
Сейчас вернусь, говорит он и пробует обогнуть меня.
Погоди, огонь уже слабеет.
Он прислушивается, на секунду взгляд проясняется.
Но тотчас в нем опять возникает мутный блеск, как у бешеного пса, парень молчит, отталкивает меня.
Минуточку, товарищ! кричу я.
Кач немедля настораживается. И как раз когда новобранец отталкивает меня, тоже хватает парня, и мы вдвоем крепко держим его.
А он сразу начинает бушевать:
Пустите меня! Выпустите отсюда! Я хочу выйти!
Он ничего не слушает, отбивается, мокрые губы выплевывают слова, полузахлебнувшиеся, бессмысленные. Это приступ блиндажного страха, парню кажется, что здесь он задохнется, и инстинкт гонит его наружу. Если его отпустить, он кинется бежать куда глаза глядят, забыв об укрытии. И это не первый случай.
Поскольку он вконец обезумел и уже закатывает глаза, у нас нет другого способа образумить его, кроме взбучки. Что мы и делаем, быстро и беспощадно, в результате он пока опять сидит тихо. Остальные, глядя на эту сцену, побледнели; надеюсь, она их отпугнет. Такой ураганный огонь бедолагам не по силам; прямо из учебного лагеря они угодили в заваруху, от которой и бывалый солдат может поседеть.
После этого происшествия спертый воздух еще больше действует нам на нервы. Мы сидим тут как в могиле, дожидаясь, когда нас засыплет. Внезапно жуткий вой и вспышка огня, блиндаж трещит по всем швам от прямого попадания, к счастью легкого, бетонные чушки устояли. Немыслимый металлический лязг, стены качаются, винтовки, каски, комья земли, грязь, пыль летят во все стороны. Сернистый дым проникает внутрь. Если бы мы сидели не в прочном блиндаже, а в одном из легких укрытий, какие сооружают с недавних пор, нас бы теперь не было в живых, никого.
Впрочем, эффект и без того прескверный. Давешний новобранец опять бушует, к нему присоединяются еще двое. Один вырывается, выскакивает наружу. Мы едва удерживаем остальных двоих. Я бросаюсь вдогонку за беглецом, прикидывая, не пальнуть ли ему по ногам; тут слышится нарастающий свист, я падаю наземь, а когда встаю, стена окопа облеплена горячими осколками, клочьями плоти и мундира. Ползу обратно.
Первый, кажется, сбрендил по-настоящему. Стоит его отпустить, он, как баран, бьется головой об стену. Ночью придется сделать попытку переправить его в тыловую полосу. А пока мы его связываем, но так, чтобы в случае атаки быстро развязать.
Кач предлагает сыграть в скат; что еще делать-то может, станет полегче. Но ничего не выходит, мы прислушиваемся к каждому ближнему разрыву, ошибаемся, считая взятки, не видим масть. И в конце концов бросаем игру. Сидим как в огромном гулком котле, по которому дубасят со всех сторон.
Еще одна ночь. Мы уже отупели от напряжения. От смертельного напряжения, которое зазубренным ножом скребет позвоночник. Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело тонкая оболочка поверх едва-едва сдерживаемого безумия, поверх безудержного, бесконечного рыка, готового вот-вот вырваться наружу. У нас уже нет ни плоти, ни мышц, мы не можем смотреть друг на друга, опасаясь чего-то безрассудного. Сжимаем губы ничего, пройдет пройдет глядишь, выдержим и на сей раз.
Внезапно разрывов вблизи уже не слышно. Огонь не утихает, но сместился назад, наш окоп свободен. Мы хватаем гранаты, бросаем их перед блиндажом, выбегаем наружу. Ураганный обстрел прекращен. Зато позади нас мощный заградительный огонь. Вот она, атака.
Никто бы не поверил, что в этой изрытой пустыне еще могут быть люди, однако теперь из окопов повсюду высовываются каски, а метрах в пятидесяти от нас уже ставят пулемет, который немедля начинает тявкать.
Проволочные заграждения изодраны в клочья. Но еще сгодятся, задержат. Мы видим атакующих. Наша артиллерия гвоздит. Пулеметы трещат, палят винтовки. Противник подбирается ближе. Хайе и Кропп берутся за гранаты. Бросают как можно быстрее, обоим передают их с уже выдернутой чекой. Хайе бросает на шестьдесят метров, Кропп на пятьдесят, это уже выверено и важно. Атакующие на бегу не могут ничего предпринять, пока не подойдут метров на тридцать.
Мы различаем искаженные лица, плоские каски, это французы. Они уже у остатков проволочного заграждения и несут заметные потери. Пулемет рядом с нами кладет целую цепь; потом у нас возникают задержки с заряжанием, и они подходят ближе.
Я вижу, как один из них падает в рогатку, вверх лицом. Тело обмякает, руки воздеты, словно он собирается молиться. Потом тело проваливается, на проволоке висят только отстреленные руки с обрубками предплечий.
В тот миг, когда мы отходим, впереди над землей приподнимаются три лица. Под одной каской острая темная бородка и глаза, сверлящие меня. Я вскидываю руку, но не могу швырнуть гранату в эти странные глаза, в течение безумной секунды все сражение, словно цирк, с неимоверной скоростью кружит вокруг меня и этих глаз, которые одни только неподвижны, потом там поднимается голова, рука, взмах и моя граната летит туда, в эту цель.
Мы бежим назад, сбрасываем рогатки в окоп и швыряем за спину гранаты, обеспечивающие огневой отход. Со следующей позиции садят пулеметы.
Из нас получились опасные звери. Мы не сражаемся, мы защищаем себя от уничтожения. Бросаем гранаты не в людей, в этот миг у нас и мыслей таких нет, там каски и руки преследующей нас смерти, впервые за три дня мы можем взглянуть ей в лицо, впервые за три дня можем защищаться от нее, нас обуревает неистовая ярость, мы уже не в бессильном ожидании на эшафоте, мы можем истреблять и убивать, чтобы спасти себя и отомстить.
Мы сидим за каждым углом, за каждым проволочным заграждением и, прежде чем метнуться прочь, швыряем под ноги атакующих пучки взрывов. Грохот гранат впрыскивает силу в наши руки и ноги; пригнувшись, словно кошки, мы бежим, захлестнутые волной, которая несет нас, наполняет жестокостью, делает разбойниками с большой дороги, убийцами, даже, если угодно, демонами; в страхе, ярости, жажде жизни она умножает наши силы, отыскивает и отвоевывает нам спасение. Окажись среди атакующих твой отец, ты без колебаний швырнул бы гранату ему навстречу!
Передняя линия окопов оставлена. Да окопы ли это? Они разворочены, уничтожены остались лишь отдельные части укреплений, норы, соединенные ходами сообщения, огневые точки в воронках, не больше. Но потери противной стороны растут. Они не рассчитывали на такое сопротивление.
Передняя линия окопов оставлена. Да окопы ли это? Они разворочены, уничтожены остались лишь отдельные части укреплений, норы, соединенные ходами сообщения, огневые точки в воронках, не больше. Но потери противной стороны растут. Они не рассчитывали на такое сопротивление.
Настает полдень. Солнце припекает, пот щиплет глаза, мы утираем его рукавом, иногда пот смешан с кровью. Впереди первый чуть лучше сохранившийся окоп. Там люди, он подготовлен к контратаке, принимает нас. Мощно вступает наша артиллерия, отсекая атаку огнем.
Цепи за нами приостанавливаются. Не могут продвинуться дальше. Атака разгромлена нашей артиллерией. Огонь перемещается на сотню метров дальше, и мы снова прорываемся вперед. Рядом со мной отрывает голову какому-то ефрейтору. Он пробегает еще несколько шагов, меж тем как кровь фонтаном бьет из шеи.
До рукопашной толком не доходит, противник вынужден отступить. Мы вновь у своих разбитых окопов, но не задерживаемся, оставляем их позади.
О этот поворот! Ты добрался до защищающих резервных позиций, хочешь заползти туда, исчезнуть и должен повернуть, снова устремиться в кошмар. Не будь мы в тот миг автоматами, мы остались бы лежать, без сил, без воли. Но нас опять утягивает вперед, безвольных и вместе с тем до безумия неистовых и яростных, мы жаждем убивать, ведь теперь там, впереди, наши смертельные враги, их винтовки и гранаты нацелены на нас, если мы их не уничтожим, они уничтожат нас!
Бурая земля, рваная, изрытая бурая земля, маслянисто поблескивающая в солнечных лучах, образует фон неутомимо-тупого автоматизма, наше хриплое дыхание это скрип пружины, губы пересохли, в голове пустота страшнее, чем после ночной попойки, вот так мы, едва держась на ногах, шагаем вперед, а в наши изрешеченные, продырявленные души мучительно навязчиво вбуравливается образ бурой земли с маслянистым солнцем и дергающимися и мертвыми солдатами, которые там лежат, будто так и надо, хватают нас за ноги и кричат, когда мы перепрыгиваем через них.