Можно подумать, находишься в казармах для новобранцев восемь дней кряду сплошь работа да строевая подготовка. Поголовно все злые, нервные, ведь нам непомерная драйка без надобности, а уж парадная шагистика тем более. Как раз подобные вещи злят солдата сильнее, чем окопы.
Наконец свершилось. Мы стоим навытяжку, появляется кайзер. Нам любопытно, каков он с виду. Он шагает вдоль строя, и вообще-то я слегка разочарован: по портретам я представлял его себе выше ростом и внушительнее, а в первую очередь думал, что голос у него громовой.
Он раздает Железные кресты, говорит несколько слов то одному, то другому. Потом мы уходим.
Позднее мы все это обсуждаем. Тьяден удивляется:
Он же самый-самый главный, главнее никого нет. Перед ним ведь каждый должен стоять навытяжку, вообще каждый! Он умолкает и, пораскинув мозгами, продолжает: Даже Гинденбург и тот должен стоять навытяжку, так?
Верно, подтверждает Кач.
Тьяден пока что не закончил. Еще некоторое время размышляет, затем спрашивает:
А король тоже должен стоять перед кайзером навытяжку?
В точности никто не знает, хотя скорее всего нет, так мы считаем. Они оба уже на такой высоте, где по-настоящему навытяжку не стоят.
Далась тебе вся эта чепуха, говорит Кач. Главное, ты сам стоишь навытяжку.
Но Тьяден совершенно заворожен. Его обычно сухая фантазия работает в хвост и в гриву.
Ты прикинь, провозглашает он, у меня просто в голове не укладывается, неужто кайзер ходит в нужник, как я?
В этом можешь не сомневаться, смеется Кропп.
Ну ты даешь, добавляет Кач, у тебя тараканы в башке, Тьяден, живо дуй в нужник, прочисти мозги и не рассуждай как младенец.
Тьяден исчезает.
А мне, говорит Альберт, все ж таки хотелось бы знать: началась бы война, если б кайзер сказал «нет»?
Да наверняка, вставляю я, говорят, сперва-то он и правда не хотел.
Ну, если б не он один, а еще человек двадцать тридцать на свете сказали «нет», то, может, и не началась бы.
Пожалуй, соглашаюсь я, но они-то как раз не возражали.
Странно, если вдуматься, продолжает Кропп, мы здесь для того, чтобы защищать свою родину. Но ведь и французы здесь опять же для того, чтобы защищать свою. И кто прав?
Странно, если вдуматься, продолжает Кропп, мы здесь для того, чтобы защищать свою родину. Но ведь и французы здесь опять же для того, чтобы защищать свою. И кто прав?
Может, те и другие, говорю я и сам себе не верю.
Допустим, говорит Альберт, и я вижу, что он намерен загнать меня в угол, но наши профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только мы, и надеюсь, так оно и есть Однако французские профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только они С этим-то как быть?
Не знаю, говорю я, так или иначе война идет, и каждый месяц в нее вступают все новые страны.
Возвращается Тьяден. Он по-прежнему взбудоражен и немедля опять встревает в разговор, интересуется, как вообще возникает война.
Большей частью из-за того, что одна страна наносит другой тяжкую обиду, отвечает Альберт с некоторым высокомерием.
Однако Тьяден вроде как и не замечает:
Страна? Что-то я не пойму. Гора в Германии никак не может обидеть гору во Франции. И река не может, и лес, и пшеничное поле.
Ты вправду осел или прикидываешься? ворчит Кропп. Я не об этом. Один народ наносит обиду другому.
В таком разе мне тут делать нечего, отвечает Тьяден, я себя обиженным не чувствую.
Вот и объясняй такому, сердится Альберт, от тебя, деревенщины, тут ничего не зависит.
Тогда я тем более могу двинуть домой, упорствует Тьяден, и все смеются.
Эх, дружище, речь о народе в целом, то есть о государстве! восклицает Мюллер.
Государство, государство Тьяден лукаво щелкает пальцами. Полевая жандармерия, полиция, налоги вот ваше государство. Коли речь о нем, то покорно благодарю.
Вот это верно, вставляет Кач, впервые ты сказал очень правильную вещь, Тьяден, государство и родина, тут в самом деле есть разница.
Но они ведь неразделимы, задумчиво произносит Кропп, родины без государства не бывает.
Верно, только ты вот о чем подумай: мы ведь почти все простой народ. И во Франции большинство людей тоже рабочие, ремесленники или мелкие служащие. С какой стати французскому слесарю либо сапожнику на нас нападать? Не-ет, это всё правительства. Я никогда не видал француза, пока не попал сюда, и с большинством французов небось обстоит так же: немцев они раньше не видали. Их никто не спрашивал, как и нас.
Почему же тогда вообще война? недоумевает Тьяден.
Кач пожимает плечами:
Должно, есть люди, которым от войны польза.
Ну, я не из их числа, ухмыляется Тьяден.
Здесь таких вообще нету.
Так кому от нее польза-то? не унимается Тьяден. Кайзеру ведь от нее тоже проку нет. У него все есть, чего он ни пожелай.
Ну, не скажи, возражает Кач, войны у него до сих пор еще не было. А каждому более-менее великому кайзеру нужна хоть одна война, иначе он не прославится. Ты загляни в свои школьные учебники.
Генералы тоже становятся знаменитыми благодаря войне, вставляет Детеринг.
Еще знаменитее, чем кайзер, поддакивает Кач.
Наверняка за войной стоят другие люди, которым охота на ней заработать, бурчит Детеринг.
По-моему, тут скорее что-то наподобие лихорадки, говорит Альберт. Никто ее вроде и не хочет, а она вдруг тут как тут. Мы войны не хотели, другие уверяют, что они тоже, и все равно полмира воюет.
У них там врут больше, чем у нас, говорю я, вспомните листовки у пленных, где было написано, что мы-де поедаем бельгийских детей. Молодчиков, которые пишут такое, вешать надо. Вот кто настоящие виновники.
Мюллер встает:
Хорошо хоть война здесь, а не в Германии. Вы гляньте на изрытые воронками поля!
Это верно. Тьяден и тот соглашается. Но куда лучше совсем без войны.
Он гордо удаляется, ведь в конце концов сумел задать нам, вольноопределяющимся. И здесь его мнение в самом деле типично, с ним сталкиваешься снова и снова, и возразить ничего толком не возразишь, потому что оно еще и пресекает понимание других взаимосвязей. Национальное чувство простого солдата состоит в том, что он находится здесь. Но этим оно и исчерпывается, все прочее он оценивает практически, со своей позиции.
Альберт сердито ложится в траву.
Лучше вообще об этом не говорить.
От разговоров ничегошеньки не меняется, согласно кивает Кач.
Вдобавок почти все новые вещи приходится сдать в обмен на старую рвань. Их нам выдали только для парада.
Вместо России опять на фронт. Путь лежит через жидкий лесок с искореженными деревьями и развороченной почвой. Кое-где жуткие ямищи.
Вместо России опять на фронт. Путь лежит через жидкий лесок с искореженными деревьями и развороченной почвой. Кое-где жуткие ямищи.
Мать честная, вот так долбануло, говорю я Качу.
Минометы, отвечает он, потом показывает вверх.
Среди ветвей висят мертвецы. Голый солдат сидит в развилке сучьев, только каска на голове, а одежды никакой. Там, наверху, лишь половина, безногий торс.
Что здесь творилось? спрашиваю я.
Вышибло его из одежи, бурчит Тьяден.
Чудно́, говорит Кач, мы эту страсть уже несколько раз видали. Когда долбает этакая мина, человека впрямь вышибает из одежи. Ударной волной.
Взглядом я продолжаю искать. Так и есть. Вон висят лоскутья формы, а в другом месте прилипла кровавая каша, человеческие останки. Вот лежит тело, у которого на одной ноге обрывок подштанников, а на шее воротник от куртки. В остальном он голый, клочья одежды болтаются вокруг на дереве. Рук нет, их словно выкрутило. Одну я замечаю шагах в двадцати, в кустах.
Мертвец лежит лицом вниз. Там, где раны от рук, земля почернела от крови. Листва под ногами расцарапана, словно человек еще дергался.
Это не шутки, Кач, говорю я.
Осколок снаряда в брюхе тоже не шутка, отвечает он, пожимая плечами.
Только не раскисать, бросает Тьяден.
Случилось это, наверно, не так давно, кровь еще свежая. Живых людей мы не видим, а потому не задерживаемся, только сообщаем обо всем в ближайшую санчасть. В конце концов, это не наше дело, пускай санитары поработают.
Решено выслать патруль, чтобы разведать, на какую глубину еще заняты вражеские позиции. Из-за отпуска я как-то странно чувствую себя перед остальными и поэтому тоже вызываюсь идти. Мы намечаем план, пробираемся через проволочные заграждения и разделяемся, ползем вперед уже поодиночке. Немного погодя я нахожу неглубокую ложбину, соскальзываю в нее. И оттуда веду наблюдение.
Местность находится под умеренным пулеметным огнем. Поливают со всех сторон, не очень сильно, однако же достаточно, чтобы особо не подниматься.
Осветительная ракета раскрывает зонтик. Местность цепенеет в блеклом свете. Тем чернее над ней затем смыкается мрак. В окопе недавно рассказывали, что перед нами чернокожие. А это плохо, ведь их толком не разглядишь, вдобавок они очень ловки в патруле. И странным образом зачастую не менее безрассудны; как-то в дозоре Кач и Кропп перестреляли черный патруль противника, потому что, не устояв перед жаждой покурить, те на ходу смолили сигареты. Качу и Альберту достаточно было взять на прицел красные огоньки.
Совсем рядом с шипением рвется небольшой снаряд. Я его не слышал и сильно пугаюсь. В ту же секунду меня захлестывает бессмысленный страх. Я здесь один и почти беспомощен в темноте а что, если из какой-нибудь воронки за мной давно наблюдают чужие глаза и приготовлена ручная граната, которая разнесет меня в клочья? Надо взять себя в руки. В патруле я не впервые, притом сейчас не особенно опасно. Но после отпуска это первый раз, к тому же местность мне пока не очень знакома.
Я твержу себе, что мое смятение нелепо, что в темноте, вероятно, ничто не подстерегает, ведь иначе бы не стреляли настильно.
Тщетно. Мысли сумбурно мечутся в голове Я слышу предостерегающий голос мамы, вижу русских у забора, с развевающимися бородами, перед глазами отчетливо, как наяву, мелькают картины столовая с креслами, кинематограф в Валансьене; воображение мучительно и ужасно рисует бесчувственное серое дуло винтовки, которое держит меня на мушке и беззвучно движется следом, как только я пробую отвернуть голову. Меня бросает в пот.
Я по-прежнему лежу в ложбинке. Смотрю на часы прошло лишь несколько минут. Лоб мокрый, глазницы в поту, руки трясутся, дыхание хриплое. Это не что иное, как жуткий приступ страха, самой обыкновенной паршивой боязни высунуть голову и ползти дальше.