Все молчат. Картина слишком великолепна. По коже аж мурашки пробегают. В конце концов Мюллер берет себя в руки и спрашивает:
А потом?
Пауза. И Хайе несколько путано заявляет:
Будь я унтер-офицером, я бы покудова остался на военке и капитулировал.
Хайе, у тебя никак шарики за ролики заехали! вырывается у меня.
Он добродушно спрашивает:
Ты когда-нибудь торф копал? Попробуй, тогда и говори. С этими словами он достает из-за голенища ложку и зачерпывает из Альбертова котелка.
Вряд ли это хуже рытья окопов в Шампани, отвечаю я.
Хайе жует чечевицу, ухмыляется:
Только длится дольше. И не посачкуешь.
Хайе, дружище, дома-то все равно лучше.
Отчасти. С открытым ртом он погружается в раздумья.
У него на лице написано, о чем он думает. Бедная лачуга среди болот, с утра до вечера тяжелый труд на жаре, от которой не спрячешься, скудный заработок, грязная батрацкая роба
В мирное время на военке никаких забот, сообщает он, каждый день кормежка на столе, иначе поднимешь хай, и койка есть, и каждую неделю чистое белье, прямо как барин, исправляешь унтер-офицерскую службу, мундир у тебя любо-дорого глядеть вечером свободен, идешь в пивную.
Хайе необычайно горд своей идеей. Прямо-таки упивается ею.
Оттрубишь двенадцать лет, получаешь пенсионный билет и подаешься в сельские жандармы. Целыми днями гуляй не хочу. Картины будущего бросают его в пот. Представляешь, какое тебя ждет обхождение? Тут рюмашка коньяку, там пол-литра. С жандармом-то всяк хочет ладить.
Ты же никогда не станешь унтер-офицером, Хайе, вставляет Кач.
Хайе в замешательстве глядит на него, молчит. Пожалуй, думает он теперь о погожих осенних вечерах, о воскресеньях на пустоши, о деревенских колоколах, о вечерах и ночах с девахами-работницами, о гречневых блинах с салом, о беззаботных часах за разговором в кабаке
С таким множеством фантазий ему быстро не совладать, и он лишь сердито ворчит:
И чего вы всегда про всякие глупости пытаете?
Он через голову натягивает рубаху, застегивает куртку.
А ты бы что сделал, Тьяден? окликает Кропп.
У Тьядена один ответ:
Проследил бы, чтоб Химмельштос от меня не смылся.
Вероятно, он бы с огромным удовольствием упрятал его в клетку и каждое утро охаживал дубинкой. Кроппу он мечтательно говорит:
На твоем месте я бы непременно стал лейтенантом. Муштруй его тогда сколько хошь, чтоб у него дым из ушей валил.
А ты, Детеринг? не унимается Мюллер. Со своими расспросами он прирожденный школьный наставник.
Детеринг неразговорчив. Но на сей раз отвечает. Глядит в пространство и произносит одну-единственную фразу:
Я бы аккурат успел к уборке урожая. Потом встает и уходит.
Тревожится он. Жене приходится хозяйничать в одиночку. При том еще и двух лошадей реквизировали. Каждый день он читает газеты, нет ли дождя в его ольденбургских краях. А то ведь сено не свезешь.
В этот миг появляется Химмельштос. Шагает прямиком к нашей компании. Все лицо у Тьядена идет пятнами. Он растягивается на траве и от волнения зажмуривает глаза.
Химмельштос слегка в нерешительности, замедляет шаг. Но все же подступает ближе. Вставать никто и не думает. Кропп с интересом смотрит на него.
Он останавливается перед нами, ждет. А поскольку все молчат, изрекает:
Ну?
Проходит несколько секунд, Химмельштос явно не знает, как себя вести. Он с превеликим удовольствием устроил бы нам сейчас пробежку. Но, как видно, уже усвоил, что фронт не казарменный плац. Он делает новую попытку, на сей раз обращается не ко всем, а к одному, надеется, что так скорее получит ответ. Ближе всех к нему Кропп, который и удостоивается чести:
Ба, вы тоже здесь?
Однако Альберт ему не друг и оттого лишь коротко бросает:
Немного дольше, чем вы, полагаю.
Рыжеватые усы подрагивают.
Вы что же, знать меня не хотите, а?
Тьяден открывает глаза:
Нет, почему же.
Химмельштос поворачивается к нему:
Да ведь это Тьяден!
Тьяден поднимает голову:
А знаешь, кто ты?
Химмельштос ошарашен:
С каких это пор мы на «ты»? В придорожной канаве вместе не лежали.
Он совершенно не в состоянии совладать с ситуацией. Такой открытой враждебности никак не ожидал. Но пока что остерегается; наверняка наслушался чепухи насчет выстрелов в спину.
После фразы о придорожной канаве у Тьядена от злости даже остроумие прорезается:
Не-а, там ты в одиночку отдыхал.
Химмельштос тоже закипает. Однако Тьяден поспешно опережает его. Он должен выдать заготовленный ответ:
Хочешь знать, кто ты? Сволочь, вот кто! Давно хотел тебе сказать.
Многомесячное удовлетворение светится в его поросячьих глазках, когда он выкрикивает «сволочь».
Теперь и Химмельштосу нет удержу:
Ты чего добиваешься, сучонок паршивый, мразь грязнорылая? Встать, руки по швам, когда начальник к вам обращается!
Тьяден величественно машет рукой:
Вольно, Химмельштос. Можете идти.
Химмельштос просто рассвирепевший строевой устав. Сам кайзер не мог бы оскорбиться сильнее.
Тьяден, приказываю вам встать! рычит он.
Еще что-нибудь? спрашивает Тьяден.
Вы намерены выполнять мой приказ или нет?
Тьяден хладнокровно и однозначно отвечает, сам того не зная, знаменитейшей цитатой из классика. Одновременно он проветривает свой задний фасад.
Химмельштос устремляется прочь:
Под трибунал пойдете!
Он исчезает в направлении канцелярии.
Хайе и Тьяден разражаются громовым торфяниковским хохотом. Хайе хохочет так, что вывихивает себе челюсть и вдруг беспомощно застывает с разинутым ртом. Альберт ударом кулака ставит ему челюсть на место.
Кач встревожен:
Если он нажалуется, будет хреново.
Думаешь, нажалуется? спрашивает Тьяден.
Наверняка, отвечаю я.
По меньшей мере на пять дней под арест загремишь, говорит Кач.
Тьядена это ничуть не пугает:
Пять дней губы пять дней покоя.
А если тебя в крепость закатают? допытывается дотошный Мюллер.
Тогда война для меня кончится.
Тьяден везунчик. Его ничто не тревожит. Вместе с Хайе и Леером он уходит, чтобы его не нашли в первоначальной суматохе.
Мюллер все еще не угомонился. Опять приступает к Кроппу:
Альберт, если б ты сейчас вправду вернулся домой, то что бы делал?
Кропп сыт и оттого более покладист:
Сколько же нас тогда будет в классе?
Мы подсчитываем: семеро из двадцати убиты, четверо ранены, один в психушке. Стало быть, максимум двенадцать человек.
Трое из них лейтенанты, говорит Мюллер. Думаешь, они позволят Кантореку орать на них?
Мы так не думаем, да и сами больше не позволим на себя орать.
Что ты, собственно, думаешь о тройственном действии в «Вильгельме Телле»? вдруг вспоминает Кропп, покатываясь со смеху.
Какие цели ставил перед собой гёттингенский «Союз рощи»? вопрошает и Мюллер, неожиданно очень строго.
Сколько детей было у Карла Смелого? спокойно парирую я.
Из вас, Боймер, ничего в жизни не выйдет, квакает Мюллер.
Когда состоялась битва при Заме? интересуется Кропп.
Вам, Кропп, недостает моральной серьезности, садитесь, три с минусом, заявляю я.
Какие задачи Ликург считал важнейшими в государстве? шепчет Мюллер, поправляя незримое пенсне.
Как правильно: «Мы, немцы, боимся Бога, а больше никого на свете» или «Мы, немцы, страшимся»? вставляю я.
Какова численность населения Мельбурна? щебечет в ответ Мюллер.
Как вы намерены жить, если не знаете этого? возмущенно спрашиваю я у Альберта.
Что такое когезия? в свою очередь решительно вопрошает он.
Из всего этого мы помним уже не больно много. Проку-то от него не было никакого. Но никто в школе не научил нас, как закурить сигарету в дождь и ветер, как разжечь костер из сырых дров или что штыком лучше всего бить в живот, ведь тогда лезвие не застрянет между ребер.
Мюллер задумчиво произносит:
Зачем это нужно? Все равно придется опять сесть на школьную скамью.
Я считаю, что это исключено:
Может, сдадим досрочно.
В таком случае без подготовки не обойтись. Да если и сдашь, что тогда? Быть студентом вряд ли намного лучше. Если нету денег, придется зубрить.
Все ж таки чуть получше. Правда, то, что тебе там вдалбливают, полная ерунда.
Кропп подытоживает общий настрой:
Разве можно принимать это всерьез, если был здесь, на фронте?
Но ведь нужно иметь профессию, замечает Мюллер, будто Канторек собственной персоной.
Альберт ножиком чистит ногти. Нас удивляет этакое чистоплюйство. А он просто задумался. Откладывает ножик и говорит:
То-то и оно. Кач, Детеринг и Хайе вернутся к своей профессии, потому что уже ее имели. Химмельштос тоже. А у нас профессии не было. И как нам после всего этого, он кивает в сторону фронта, привыкать к профессии?
Вот были бы рантье, могли бы жить отшельниками в лесу говорю я и сразу стыжусь этакой заносчивости.
Н-да, что будет, когда мы вернемся?.. произносит Мюллер, даже он обескуражен.
Кропп пожимает плечами:
Не знаю. Главное вернуться, а там видно будет.
Вообще-то мы все в растерянности.
Так чем же можно бы заняться? спрашиваю я.
Мне ничего не хочется, устало отвечает Кропп. Однажды все равно умрешь и что тогда? Я вообще не верю, что мы вернемся.
Знаешь, Альберт, когда я размышляю об этом, помолчав, говорю я и переворачиваюсь на спину, мне бы хотелось, когда я услышу слово «мир» и вправду будет мир, сделать что-нибудь невообразимое, ведь просто голова кругом идет. Что-нибудь такое, ради чего стоило пройти эту заваруху, понимаешь? Только вообразить себе ничего не могу. Я вижу возможности, но меня тошнит от этой шарманки с профессией, учебой, жалованьем и прочим, ведь все это было всегда и вызывает отвращение. Я ничего не нахожу, Альберт ничего.
Все вдруг кажется мне до отчаяния безнадежным.
Кропп думает о том же:
Вообще-то нам всем придется туго. Интересно, там, на родине, это хоть иногда кого-нибудь тревожит? Два года стрельбы и ручных гранат их с себя не стряхнешь как перчатку
Мы согласны, сходным образом обстоит с каждым, не только с нами здесь, а всюду, с каждым, кто находится в таком же положении, просто один чувствует это больше, другой меньше. Такова общая судьба нашего поколения.
Альберт вслух подытоживает:
Война загубила нас для всего.
Он прав. Мы уже не молодежь. Уже не хотим штурмовать мир. Мы беглецы. Бежим от себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать, мы начинали любить мир и жизнь, а пришлось по ним стрелять. Первый разорвавшийся снаряд попал нам в сердце. Мы отлучены от созидания, от стремления, от движения вперед. Мы более в них не верим, мы верим в войну.