Наконец-то, говорит она и подносит его ко рту, а потом хмурится: Черт. Разряжена. Да твою же мать, где мои «Мальборо»?
Никогда в жизни я не чувствовала себя такой бездельницей, но меня это совершенно не беспокоит. Каждый раз, когда я думаю о возвращении домой, мой мозг отчаянно сопротивляется и цепляется за картинки прекрасной, сверкающей жизни, разворачивающейся прямо передо мной: жизни, гораздо более прекрасной, в которой деньги никогда не заканчиваются, не нужно уезжать на учебу, где легко не замечать этот гнусавый внутренний голосок, постоянно нашептывающий мне, что я должна быть полезным членом общества. Всего несколько дней, говорю я себе. Я подумаю обо всем этом через несколько дней.
Сосимон достает из сумки мятую пачку сигарет и серебряную зажигалку. Она закуривает, стонет, затягиваясь, как будто сигаретный дым доставляет ей такое же удовольствие, как шоколадный торт и оргазм вместе. И на какое-то мгновение я всерьез думаю попробовать закурить.
Она делает еще одну длинную затяжку, в сумерках дым кажется оранжевым.
Так когда ты уезжаешь? Недели через три? Клянусь богом, хотела бы я жить, как ты. Провести вот так в Париже все лето, просто гуляя и хихикая.
Я улыбаюсь и, откинувшись назад, смотрю сквозь нее. Ее лицо едва можно разглядеть в клубах едкого дыма. Пытаюсь подобрать слова и прислушиваюсь, не слышна ли в них моя внутренняя паника:
Осенью начинается моя учеба в бизнес-школе.
Прикрыв глаза на секунду, глубоко вздыхаю: слышна.
Фонарные столбы вдоль улицы оживают, отбрасывая ореолы света на тротуар внизу. За плечом Симон я вижу знакомый силуэт: высокий и подтянутый, узкие бедра и сильные широкие плечи. На секунду я окунаюсь в воспоминания о прошлой ночи: как мои руки обнимали его тонкую талию, как он двигался внутри меня, какое милое у него было выражение, когда он просил разрешения быть нежным. Я даже вцепляюсь пальцами в стол, чтобы прийти в себя.
Ансель оглядывается на углу и, заметив меня, ускоряет шаг.
Привет, говорит он и, наклонившись, целует меня в обе щеки. Черт, я люблю Францию. Не обращая никакого внимания на Симон, глаза которой расширяются, а рот открывается, он слегка отстраняется, а потом снова целует меня, на этот раз в губы.
Ты сегодня рано, мурлычу я между поцелуями.
Я вдруг понял, что мне трудно сосредоточиться на работе вечерами в последнее время, говорит он с легкой улыбкой. Интересно, почему?
С улыбкой я пожимаю плечами.
Могу я угостить тебя ужином? спрашивает он, поднимая меня со стула и сплетая свои пальцы с моими.
Привет, здоровается Симон, переступая с ноги на ногу, и он наконец удостаивает ее взглядом.
Я Ансель. Он приветственно целует ее в щеку, и я испытываю маленькое злорадное удовольствие при виде ее разочарованного лица, когда он отворачивается от нее ко мне.
Ансель мой муж, добавляю я, и на лице Анселя расцветает такая широкая и довольная улыбка, что, кажется, она ярче, чем все фонари на улице Сент-Оноре вместе взятые. А это Симон.
Муууж, тянет Симон и быстро моргает, как будто видит меня впервые. Ее глаза перебегают с меня на Анселя, и она почти раздевает его взглядом. Она явно впечатлена. Дрожащей рукой она закидывает сумку на плечо, а потом говорит что-то о вечеринке, на которую опаздывает, и бросает в мою сторону: «Неплохо сработано!»
Она приятная, замечает Ансель, глядя ей вслед. Очень любезная.
На самом деле нет, возражаю я со смехом. Но что-то подсказывает мне, что теперь будет.
МЫ ПРОХОДИМ пару кварталов и оказываемся на улочке, узкой даже по парижским стандартам. Как и большинство ресторанов поблизости, наш ресторанчик очень маленький и тесный, в нем едва хватает места для четырех столиков снаружи. Над входом красуется коричневый с оранжевым тент и вывеска Ripaille. Отделан он кремовыми панелями, на черных графитовых досках написаны специальные предложения из меню, а длинные узкие окна светятся желтым, немного таинственным светом, отбрасывая длинные тени на тротуар снаружи.
Ансель открывает дверь и входит, я иду за ним, нас встречает высокий, тощий как жердь мужчина с доброжелательной улыбкой. Ресторанчик маленький, но очень уютный, внутри пахнет мятой и чесноком и еще чем-то острым и вкусным, что я не могу сразу определить. В единственном зале стоит несколько столиков.
Bonsoir. Une table pour deux?[25] спрашивает мужчина, протягивая нам меню.
Я киваю и говорю:
Oui[26], и вижу довольную и гордую улыбку с чудесной ямочкой на лице Анселя. Мы идем к столику у стены, и Ансель пододвигает мне стул и ждет, пока я сяду, а потом садится сам.
Мерси.
Видимо, то, что я понимаю эти несколько слов, вводит официанта в заблуждение, ибо он начинает пространно рассказывать мне о специальных предложениях меню. Ансель ловит мой растерянный взгляд, и я едва уловимым кивком даю понять, что лучше ему послушать и потом рассказать все мне. Ансель задает официанту несколько вопросов, а я смотрю на него и молчу, думая, что просто смотреть на него, слушать, как он говорит, видеть, как он жестикулирует, да просто смотреть на него, что бы он ни делал, это самое сексуальное, что можно себе представить.
Господи, я совершенно увязла.
Когда официант отходит, Ансель перегибается через стол и своими длинными, изящными пальцами показывает мне в меню несколько наименований. Мне приходится моргнуть несколько раз, чтобы вернуться в реальность и сосредоточиться.
Меню всегда для меня самое трудное. Есть, конечно, несколько спасительных подсказок: boeuf мясо, poulet курица, veau говядина, canard утка, poisson это рыба (мне совершенно не стыдно признаваться, что то я узнала после бесчисленных просмотров «Русалочки»). Но как это все приготовлено и с какими соусами подается, с какими гарнирами сервируется во всем этом я пока не ориентируюсь, и мне требуется помощь в большинстве ресторанов.
У них сегодня есть langoustine bisque, это Он делает паузу, хмурится и смотрит в потолок. Хм это моллюск?
Я улыбаюсь. Одному Богу известно, почему мне так нравится его смущенное выражение лица.
Лобстер.
Да. Лобстер, кивает он удовлетворенно. Лобстер с мятой, подается с маленькой пиццей. Очень хрустящей, с лобстером и вялеными томатами. Еще есть le boeuf
Лобстер, решаю я.
Ты даже не хочешь услышать другие предложения?
А ты считаешь, что можно придумать что-то лучше, чем лобстер с пиццей? Я вдруг замираю, озаренная догадкой. Если, конечно, ты не имеешь в виду, что потом не сможешь меня поцеловать.
Хорошо, говорит он, махнув рукой. Целовать я тебя могу всегда, при любых обстоятельствах.
Тогда лобстер. Bisque.
Отлично. А я, наверно, возьму рыбу, говорит он.
Официант возвращается, и они с Анселем терпеливо слушают, как я пытаюсь заказать выбранное блюдо и большую тарелку зелени с заправкой. С улыбкой, которую он не может скрыть, Ансель делает свой заказ, добавив в него по бокалу вина для каждого из нас, и кладет руку на спинку пустого стула рядом с собой.
Смотри-ка, я тебе даже не нужен, замечает он.
Ну, не совсем. Как иначе я могла бы узнать, как попросить фаллоимитатор нужного мне размера? Я имею в виду это ведь действительно очень важное знание, возражаю я.
Ансель заливается смехом, глаза его изумленно сужаются, а руками он смущенно прикрывает рот в притворном ужасе. Несколько других посетителей оборачиваются на нас, но, кажется, ни у кого его громкий смех не вызывает отрицательных эмоций.
Ты дурно на меня влияешь, говорит он, успокоившись, и берет свой бокал.
Я?! Вообще-то это не я внесла в список слов для изучения фаллоимитатор, так что нечего на зеркало пенять.
Но зато ты нашла магазин костюмов, возражает он, глядя на меня через стекло. И должен сказать, я бесконечно благодарен тебе за это.
Я чувствую, как мое лицо вспыхивает от его взгляда и от смысла сказанного.
Это правда, признаю я шепотом.
Приносят нашу еду, и она оказывается выше всяких похвал. Мы едим в молчании, если не считать моих стонов и пожеланий родить от шеф-повара детей.
Официант уносит опустевшие тарелки, и Ансель заказывает десерт для нас обоих: fondant au chocolat[27], который выглядит очень увеличенной версией шоколадного лава-кейка, который мы едим дома, и подается с перечно-ванильным мороженым. Ансель закрывает глаза и стонет над каждой ложкой.
Мне даже как-то неловко смотреть, как ты это ешь, говорю я, глядя, как он облизывает ложку.
Это мое любимое, признается он. Хотя, конечно, тут его делают не так вкусно, как готовит моя мама, когда я приезжаю к ней в гости.
Я все время забываю, что ты упоминал, что она окончила кулинарную школу. А я вот не могу вспомнить ни одного десерта, который моя мама не купила бы в магазине. Она, так сказать, домохозяйка без фанатизма.
Как-нибудь, когда я приеду к тебе в Бостон, мы поедем в мамину кондитерскую в Бриджпорте и она приготовит для тебя все, что ты захочешь.
Я почти слышу оглушительный звон, с которым эти слова разбиваются в головах у нас обоих. Огромный предупредительный знак загорается у нас перед глазами, он ощутим, реален, он как будто сидит сейчас вместе с нами за этим столом, и уже невозможно делать вид, что его не существует.
Сколько у тебя осталось времени? спрашивает он. Две недели? Три?
Мысль «ты мог бы попросить меня остаться» мелькает в моей голове, но я гоню ее прочь, потому что я не могу остаться, потому что нет, нет, правда не могу, и это на самом деле ужасная, ужасная мысль.
Сколько у тебя осталось времени? спрашивает он. Две недели? Три?
Мысль «ты мог бы попросить меня остаться» мелькает в моей голове, но я гоню ее прочь, потому что я не могу остаться, потому что нет, нет, правда не могу, и это на самом деле ужасная, ужасная мысль.
Я опускаю голову и разглядываю тарелку, стоящую на столе между нами, наблюдая, как шоколадный соус смешивается с тающим мороженым.
Думаю, мне лучше уехать через две недели. Мне нужно найти квартиру, записаться на занятия
Позвонить отцу, думаю я. Найти работу. Заново построить свою жизнь. Завести друзей. Решить, чем я хочу заниматься, когда закончу учебу. Постараться найти способ быть счастливой, приняв это решение. И считать секунды до того, как ты приедешь ко мне.
Даже несмотря на то, что ты не хочешь.
Не хочу, мрачно говорю я. Я не хочу провести следующие два года своей жизни в школе, чтобы потом получить возможность найти работу, которую я буду ненавидеть, с людьми, которые будут мне чужими и неприятными, и оказаться однажды запертой в четырех стенах ненавистного офиса.