Для Дмитриева-Плоткина такого рода выходки были немыслимы. Дмитрий Матвеевич руководствовался принципом: «Работать головой, а не кулаками», сам не бил, да и другим сотрудникам не рекомендовал. О пыточной практике, заведённой тогда в стенах управления, известно из первых уст из коллективного письма, переданного осенью 1938 г. арестованными сотрудниками НКВД в Москву. Если арестанта требовалось подвергнуть пытке, его приводили в заблаговременно оборудованное для этого помещение. В кабинетах надземной части здания избиения не разрешались. Избивали резиновыми шлангами, что здоровью не угрожало, но субъективно воспринималось как очень болезненная процедура. Лишь одного из пяти упомянутых в письме сотрудников избивали 6 раз, остальные прошли через эту процедуру единожды. Одного из арестантов поместили в камеру смертников и устроили имитацию расстрела. Всех лишали сна и устраивали допросы, растягивавшиеся на десятки часов. Все арестованные сотрудники госбезопасности содержались в холодных сырых камерах. Вот, в общем-то, и весь набор методов воздействия. Конечно, перечисленное совсем негуманно, но никаких поджогов волос на голове, закладываний пальцев в створки дверей, забивания гвоздей в пальцы и кисти рук, ничего похожего на тушение папирос о лицо, что можно в избытке встречать в описаниях пыток, принятых в то же самое время в других управлениях НКВД и даже в Москве, на Лубянке, мы в Свердловске не видим.
Дмитриев учил, что основная работа с арестантом должна проводиться отнюдь не в пыточной камере. Побои выполняли роль сугубо прикладную с их помощью следователь давал понять арестанту, что прав у того нет ни малейших и с ним можно сделать все, что угодно надзорный прокурор не вмешается, а адвокаты согласно принятому большевиками Уголовно-процессуальному кодексу на этапе дознания и следствия вообще не допускались к обвиняемому. Иными словами, у бедолаги, попавшего в чекистский застенок, правовой защиты не существовало в принципе, и избиение выражало его полное бесправие в наиболее доходчивой и конкретной форме. Тем не менее унижение арестанта являлось не самоцелью следствия, а лишь инструментом; задача же заключалась в том, чтобы обвиняемый оговорил сам себя и своих товарищей, сделал это максимально убедительно и придерживался оговора на всем протяжении своего пребывания в изоляторе. Так сказать, топил сам себя не за страх, а за совесть.
В этом деле допросным мастерам помогала внутрикамерная агентура величайшее, пожалуй, изобретение советской ЧК и её восприёмников в лице ГПУ-ОГПУ-НКВД. Ни в одной стране мира не наблюдалось такого широчайшего вовлечения сокамерников-провокаторов в следственный процесс. Точная статистика на этот счёт неизвестна, но трудно отделаться от ощущения, что внутрикамерное осведомление позволило раскрыть больше преступлений, реальных и вымышленных, чем работа всех вместе взятых оперативных подразделений.
На практике работа внутрикамерных стукачей выглядела примерно так. В камеру с объектом «разработки» помещался под видом соседа-арестанта агент НКВД. Этот человек являлся либо настоящим арестантом, либо уже осужденным, но оставленным тюремной оперчастью в тюрьме именно с целью его последующего использования в агентурной работе. Иногда таких агентов могло быть в одной камере несколько и они проводили заблаговременно согласованную линию поведения в отношении «разрабатываемого». Кто-то изображал из себя злобного упыря, другой честного и справедливого, третий был юридически подкован и давал ценные советы. Если один, к примеру, пытался отнять вещи арестованного, то другие его защищали. Разыгрывались настоящие мини-спектакли, в ходе которых «разрабатываемого» могли «подставить», то есть свалить на него вину за какой-то умышленно подстроенный проступок, а потом милостиво «простить». Заготовок разной степени достоверности и изощрённости существовало огромное количество. Каждый из подсадных агентов отыгрывал свою роль таким образом, чтобы в процессе вынужденного общения один из них вошёл в доверие к ничего не подозревавшему объекту «разработки», после чего на правах старшего и более опытного товарища принимался давать ему советы.
В этом деле допросным мастерам помогала внутрикамерная агентура величайшее, пожалуй, изобретение советской ЧК и её восприёмников в лице ГПУ-ОГПУ-НКВД. Ни в одной стране мира не наблюдалось такого широчайшего вовлечения сокамерников-провокаторов в следственный процесс. Точная статистика на этот счёт неизвестна, но трудно отделаться от ощущения, что внутрикамерное осведомление позволило раскрыть больше преступлений, реальных и вымышленных, чем работа всех вместе взятых оперативных подразделений.
На практике работа внутрикамерных стукачей выглядела примерно так. В камеру с объектом «разработки» помещался под видом соседа-арестанта агент НКВД. Этот человек являлся либо настоящим арестантом, либо уже осужденным, но оставленным тюремной оперчастью в тюрьме именно с целью его последующего использования в агентурной работе. Иногда таких агентов могло быть в одной камере несколько и они проводили заблаговременно согласованную линию поведения в отношении «разрабатываемого». Кто-то изображал из себя злобного упыря, другой честного и справедливого, третий был юридически подкован и давал ценные советы. Если один, к примеру, пытался отнять вещи арестованного, то другие его защищали. Разыгрывались настоящие мини-спектакли, в ходе которых «разрабатываемого» могли «подставить», то есть свалить на него вину за какой-то умышленно подстроенный проступок, а потом милостиво «простить». Заготовок разной степени достоверности и изощрённости существовало огромное количество. Каждый из подсадных агентов отыгрывал свою роль таким образом, чтобы в процессе вынужденного общения один из них вошёл в доверие к ничего не подозревавшему объекту «разработки», после чего на правах старшего и более опытного товарища принимался давать ему советы.
Советы, кстати, не всегда были вредными, скорее напротив, большинство из них были вполне здравы как вести себя с сокамерниками, как добиваться встречи с родными, как правильно построить общение с тюремным врачом и т.п. Пребывание в следственном изоляторе это целая наука, и там есть масса нюансов, о которых рядовой обыватель даже не догадывается. Но после того, как устанавливалась нужная степень доверия и взаимопонимания обычно на это уходило не более двух-трёх дней агент-провокатор приступал к своей основной миссии. Доходчиво, со ссылками на свой собственный опыт и опыт товарищей он доказывал «разрабатываемому», что дела его швах!; у «следаков» доказательного материала очень много, коли его, бедолагу, маринуют в изоляторе, а потому тупое запирательство не поможет. Дескать, защиту свою надо строить тоньше, а то и до суда не доживёшь. Главное дожить до суда, а во время процесса заявишь о незаконных способах ведения следствия, дело отправят на дорасследование и вуаля! новый следователь во всём разберётся. И даже если будет обвинительный приговор, то ничего страшного в этом нет, надо будет написать апелляцию, а её рассмотрение растянется на год минимум. Опять-таки, будет новый следователь, и он-то точно внимательно изучит все материалы дела, коли ты невиновен, так ничего тебе не грозит. Не надо бояться расстрела, в Советском Союзе так просто не расстреливают!
Хорошенько избитый к тому времени подследственный слушал эти россказни, разинув рот. Полностью дезориентированный, запуганный, шокированный тяжестью обвинений, несчастный арестант воспринимал советы внутрикамерного агента как изречённую истину в последней инстанции. И когда провокатор ему советовал придумать достоверный рассказ, такой, чтобы следователь поверил, то объект «разработки» действительно начинал такой рассказ сочинять.
Бытует представление, согласно которому в сталинское время существовали две специализации следователей одни назывались «кольщиками», потому что «кололи» арестантов во время интенсивных допросов посредством пыток и унижений, а другие «писатели», поскольку, владея хорошим литературным языком и имея живое воображение, могли придумывать правдоподобные сюжеты выдуманных преступлений. Это деление на «кольщиков» и «писателей» очень сильно смахивает на домыслы литераторов, весьма далёких от реальной следственной кухни советского НКВД. В региональных управлениях (краевых, областных, автономных республик) никаких следователей-«писателей» не существовало. Просто потому, что следственные подразделения в этих управлениях не справлялись с загрузкой и следствие вели оперативные сотрудники.
Ужас террора 1930-х гг. заключается в том, что люди, попавшие в лапы НКВД, не просто становились жертвами некоей абстрактной неведомой и неуправляемой силы, а целенаправленно оговаривали себя сами. Они выдумывали правдоподобные обвинения, и если эти выдумки не устраивали следователя, то они изобретали другие, более правдоподобные, и так продолжалось до тех пор, пока следователь не приходил к выводу, что придумано достаточно. Этот психологический аспект массового террора, в отличие от экономического или политического, пока ещё не изучен должным образом историками и психологами.
Пусть только читатель вдумается на секунду в чудовищность сценария: перед разумными, адекватными, весьма неглупыми людьми ставилась задача: «Оговори себя так, чтобы я поверил», и эти люди истово, со всей готовностью и фантазией принимались выдумывать повстанческие организации, диверсионные ячейки, теракты на транспорте и промышленных объектах, планы биологической войны. Вся эта фантасмагорическая ересь заносилась в протоколы, и обвиняемые подписывались под каждой страницей. Такое поведение жертвы кажется абсурдным. Но именно так технология самооговоров и последующих убийств и работала.
Итак, резюмируем сказанное (вряд ли современному читателю так легко это понять): арестанты наговаривали на себя сами просто в силу того, что их умело ломали на первых допросах, а внутрикамерная агентура развивала первоначальный успех следователя. Описанная технология прекрасно решала стоявшие перед следственным аппаратом задачи! Если кто-то всерьёз думает, что с ним такая проделка не удалась бы, то.., не надо зарекаться от сумы и от тюрьмы!
Чтобы дать читателю наглядное представление о том, как работала описанная выше технология, можно привести замечательный пример, сославшись на следствие по делу Михаила Андреевича Павлова, начальника Пермского отделения железной дороги имени Лазаря Кагановича. Подопечные Дмитрия Дмитриева арестовали его в начале 1938 г. (Пермь тогда входила в состав Свердловской области), и Павлов очень скоро оговорил самого себя и некоторых из своих товарищей, кстати, без всяких побоев и пыток! Но случилось чудо после ареста Дмитриева в конце июня 1938 г. в Москве следователь, работавший с Павловым, сам отправился под суд. Дело Павлова было пересмотрено и в конечном счёте расстрельный приговор оказался отменён. Приведем всего две цитаты, в которых одно и то же следствие описано с разных точек зрения следователя и обвиняемого. Они настолько красноречивы, что комментировать их попросту незачем.