Я отношу себя к сторонникам теории эволюционного развития, и поэтому мне трудно представить, что в нас существуют силы, оказывающие исключительно разрушительное действие. В творении божьем, называемом человеком, у каждого компонента, физического или духовного, обязательно должно быть первичное предназначение с ярко выраженным положительным потенциалом.
Даже западная медицина, веками направленная против повышенной температуры, кашля, насморка, рвоты и других, хорошо знакомых нам симптомов, сегодня видит в них необходимую защитную реакцию организма. Я бы прибавила к этому списку и депрессию. И все же, как воспаление, являющееся естественной защитной реакцией организма, может перейти в хроническую форму, так и депрессия затянувшаяся, повторяющаяся снова и снова теряет свои целительные свойства и сама превращается в болезнь.
«Я хочу отметить ценность такого процесса, как депрессия, говорил по этому поводу Д. В. Винникотт, при этом я не отрицаю, что люди, подверженные депрессии, тяжело страдают и могут нанести себе серьезные повреждения, вплоть до самоубийства»[4]. Итак, в большинстве случаев, какими бы тяжелыми и затяжными они ни казались, как воспаление, так и депрессия выполняют важнейшую целебную функцию. Признав это, нам остается только не мешать вечному тандему души и тела использовать заложенные в них природой способности самоисцеления.
Виннникотт отмечал, что «депрессивное настроение указывает на то, что Я еще не разрушено окончательно и сможет устоять, даже если ему не удастся найти то или иное определенное решение»[5]. Другими словами, существование этого подавленного Я, по определению Винникотта, является обнадеживающим признаком того, что Я не развалилось, не распалось своего рода, «я подавлен, следовательно, существую».
Я бы хотела опереться именно на эту, довольно удручающую фразу, чтобы пояснить, в чем основное отличие моей точки зрения: по-моему, депрессия, по крайней мере, в ее чистой, изначальной форме, не является побочным продуктом, следствием, результатом тяжелого психологического состояния, как это следует из высказываний Винникотта, а оказывается тем самым решением, которое находит для себя растерзанная душа, замыкаясь в своем собственном аду, пассивно выжидая своего возрождения. По Винникотту, депрессия это тяжелый симптом, для меня это горькое лекарство.
Книги-наставники необходимы нашей душе, как поцелуй при ушибе; они пришли на смену повествованиям, пересказываемым длинными вечерами у пылающего очага. В них собранные человеком знания о механизмах самозащиты и самоизлечения неразрывно связанных между собой души и тела. Прислушайтесь к историям Белоснежки, Красной Шапочки, Персефоны, Психеи и всех тех женщин, которые были погребены в глубинах депрессии и восстали из нее вновь, и вам откроется их первозданная мудрость, ставшая источником силы и утешения для многих и многих поколений.
Естественно, я не призываю хвататься за депрессию, как за всемогущую волшебную палочку, но я вижу ее лечебные свойства и предлагаю попытаться найти дорогу (обществу в целом и нам в частности) к ее нашим древним истокам.
Важно, чтобы мы признали эволюционную необходимость ухода от действительности, отказа от бытия, сопровождающих депрессию; а находясь в ее темных глубинных лабиринтах, чтобы помнили, что на самом деле туннель, ведущий на поверхность, существует и в конце его свет и воздух.
Наши великие мифы, легенды и сказки рассказывают нам о тяжелом, полном страданий и боли, но неизбежном путешествии женщин юных девушек в мир депрессии и о возвращении из него. Белоснежка, Красная Шапочка и Инанна проделали этот путь и вернулись, умерли и родились заново. Их истории глубоко укоренились в нашем коллективном подсознании, чтобы служить нам опорой в особо тяжелых обстоятельствах. Эти дремлющие женские архетипы, живущие, как кроты, в глубинных слоях нашей души, существуют, чтобы напоминать нам, что даже если наша депрессия длится сто лет или вечность, если мы кажемся мертвыми, если отравленная игла вонзилась нам в сердце и ядовитое яблоко застряло у нас в горле, если наше гниющее мясо подвешено на крюке в адском подземелье или куски нашего тела перевариваются в кишках хищного чудовища, все равно, несмотря на отчаяние, на ужас, на безучастность, ничто не может остановить невидимого, по-черепашьи медленного процесса пробуждения и восстановления сил, необходимых нам для продолжения жизни. Принц, тот самый жизненный двигатель, внезапно появляющийся в сказках в последнем акте, может возникнуть только при полном бездействии, вплоть до полного отсутствия нашей главной героини; и лишь он способен заставить всю душу в целом совершить еще один, на этот раз успешный виток.
Ну, а раз так, то:
Жила-была девочка. Она умерла. И она родилась заново.
К кому обращаются сказки обратимой смерти
Нам, с детства знакомым с диснеевской Белоснежкой красавицей с осиной талией и эффектной грудью, трудно представить, что Белоснежке, брошенной в лесу по приказу завистливой королевы, едва исполнилось семь лет. Я думаю, что не только сегодня, но и во времена братьев Гримм, когда эти сказки были собраны и записаны, да и еще раньше, когда их только пересказывали, никто из сказочных героев, будь то Белоснежка, Ганс и Гретхен, Василиса, Златовласка или Красная Шапочка, не перенесли бы отведенных на их долю испытаний, если бы им действительно пришлось столкнуться с ними в столь раннем возрасте. Повинуясь замыслам рассказчиков, они борются с кровожадными ведьмами людоедами, злыми колдунами и лютыми волками. Но за захватывающими приключениями скрываются не менее интригующие душевные испытания: они поглощаются собственным безжалостным нутром, они прячутся в дремучих лесах подсознания, воссоединяются со своим началом в его первозданной, инстинктивной, форме; они выпускают на свободу свою тень и противостоят ей, избавляясь от элементов, с которыми они не в состоянии справиться, и сливаясь с теми, которые они в состоянии впитать. И хотя антропософы считают семилетний возраст рубежом детства, вряд ли найдется девочка, какой бы развитой и смышленой она ни казалась, которая выполнит все эти задачи, да и вряд ли от нее это когда-нибудь потребуется. А значит, настоящими героями этих хорошо известных всем историй являются не девочки семи двенадцати или даже шестнадцати лет, а мы, слушающие рассказчика: женщины более или менее зрелые, но оказавшиеся опять на стадии взросления. И пусть зачатки душевных узлов, которые мы вынуждены распутывать, заложены в нашем детстве (а некоторые утверждают, что еще раньше, в предыдущей жизни), саму эту тяжелую работу нам приходится проделывать на гораздо более позднем этапе.
Если же нам действительно пришлось пережить что-то из того, что выпало на долю наших героинь, то процесс исцеления отзовется эхом глубоко внутри нас; и, будто путешествуя во времени, будет продвигаться все глубже и глубже, пока не столкнется с нашим внутренним Я, покоящимся на глубине наших трех, пяти, семи и двенадцати лет.
Именно такой путь я прошла у моей духовной наставницы. Она говорила мне: «Взгляни на себя трехлетнюю. Прислушайся к ней Пожалей ее, если она плачет. Что она говорит? Что ты хочешь сказать ей? Посмотри вокруг. Кого еще ты там видишь?..». Не раз я встречала там, внутри, себя двух-, трех-, десятилетнюю. Иногда мы беседовали, иногда просто немного гуляли вместе. И каждый раз, прощаясь, я с огромной любовью обнимала и сильно-сильно прижимала себя к себе. Встречи такого рода, по-моему, хорошо залечивают застарелые раны.
Целительное влияние сказаний и всякого рода литературных произведений лежит в основе большого числа методик и систем. Преподаватели, работающие в школах Вальдорфской системы образования, используют в лечебных и педагогических целях рассказ, специально написанный для определенного ученика; библиотерапия реализуется на занятиях с детьми и взрослыми, при работе с заключенными и душевнобольными; индийские лекари пересказывают душевнобольным легенды, размышления над которыми должны способствовать их выздоровлению.
Вполне может быть, что сказки возвращения из небытия, как и другие архетипические истории, которые существуют вне времени и пространства и несут в себе вечные человеческие истины, рассказывались, пелись, а возможно, и разыгрывались во время ритуальных обрядов, отмечавших взросление, переход из детства в юность; это был подарок любящих матерей или, скорее всего, бабушек, так как у них было больше свободного времени для болтовни у костра. Эти подарки преподносились девушкам на пороге взросления, затем с появлением первой менструации, и вновь когда они становились матерями, а затем зрелыми женщинами, и снова, и снова с каждым завершением очередного витка великого женского цикла.
Эти сказки не могли бы выжить, если бы не затрагивали вечных общечеловеческих тем, которым не страшны ни время, ни общество. Тысячелетия мы страдаем от той же боли и попадаем в те же ловушки. Наивно утверждать, что знание избавляет от страдания и что те, кто с детства слушал архетипические сказки, могли полностью управлять своими переживаниями и избегать боли и печали. Но у древних женщин, для которых эти метафорические откровения были частью хорошо знакомого ритуала, было одно явное преимущество:
Эти сказки не могли бы выжить, если бы не затрагивали вечных общечеловеческих тем, которым не страшны ни время, ни общество. Тысячелетия мы страдаем от той же боли и попадаем в те же ловушки. Наивно утверждать, что знание избавляет от страдания и что те, кто с детства слушал архетипические сказки, могли полностью управлять своими переживаниями и избегать боли и печали. Но у древних женщин, для которых эти метафорические откровения были частью хорошо знакомого ритуала, было одно явное преимущество:
Как и мы, они знали, что есть путь-дорога.
Как часть из нас, они знали, что им предстоит ее преодолеть.
Но в отличие от нас у них была карта.
Рассказ, история, сказка это карта. Пусть зашифрованная, но доступная.
Карта, которая раз за разом чертилась на песке, рисовалась на пещерной стене, изображалась движением рук в танце, нашептывалась в нежное ушко; отпечатывалась линией судьбы на ладони, когда «сорока ворона кашу варила». Кашу варила, варила и костлявый палец описывает круги в углублении мягкой ладошки и оставляет там свой отпечаток все ту же карту. На этой карте проложен маршрут во внутреннюю преисподнюю и назад, но более того на ней означен путь, проделанный душой на протяжении полного жизненного цикла: от ущербности через депрессию к полноценности.
Если бы тогда, когда я оплакивала мой потерянный плод, в моем распоряжении оказалась бы подобная карта с изображенной на ней дорогой вниз, а затем назад, я смогла бы пройти весь свой длинный путь в себя сама, а не скатилась бы туда против своей воли, оцепеневшая от страха и отвращения. Если бы я имела ее там, внизу, то, возможно, вернулась бы домой намного быстрее.
Шесть лет прошло с тех пор, как во мне начали вырисовываться первые узоры ковра, сотканного из отголосков образов и звуков, обрывков мыслей и путаницы идей, вернувшихся со мной из бездны. Шесть лет работы над текстом, которая порой была настолько спонтанной и быстрой, что мне иногда казалось, будто кто-то невидимый диктует мне эти строчки, а временами каждая буква давалась с таким трудом, словно я выдалбливала ее на неподатливо твердой каменной поверхности.
И вот теперь, стоя на моей в общем-то невысокой скале, я оглядываюсь назад и понимаю, что все эти годы я была не одна, что я не могу назвать себя одиноким путником.
Я, как и все остальные, кто отправляется на поиски затерявшейся тропинки, ведущей в то самое глубинное внутреннее пространство, к которому нас влечет каждый раз, когда мы оказываемся в тупике, убедилась в существовании дорожных проводников, многие из которых обладают древними знаниями, сохранившимися и продолжающими жить в разных уголках мира. У народов Южной Америки и Сибири это шаманы, знахари, духовные наставники, которые, увлекаемые волной галлюциногенных веществ, «зельями познания» и самовнушения, оказываются в местах, для нас простых людей недоступных. Именно о них я читала взахлеб у Карлоса Кастанеды, когда мне было семнадцать.