А я увижу? Нет: далеко, за звездами. А один святой человек видал, дадено ему было видеть и нам возвестить в старинном то граде было, чтобы не устрашались люди, а жили-радовались.
Потому, милок, и не страшно нам ничего, под таким-то Покровом. Нам с тобой не будет ничего страшно: роботай знай и живи, не бойся, заступа у нас великая.
Теперь, ложась спать, я молюсь Богородице Казанской темная у нас икона в детской. Молюсь и щурюсь Вижу лучики лучики лампадки, будто это на небе звездочки, и там, высоко, за звездами, сверкающий омофор-Покров. И мне ничего не страшно.
Если бы увидать там, высоко, за звездами?!.
Вот и канун Ивана Постного «усекновение Главы Предтечи и Крестителя Господня» печальный день.
Завтра пост строгий: будем вкушать только грибной пирог, и грибной суп с подрумяненными ушками, и рисовые котлетки с грибной подливкой; а сладкого не будет, и круглого ничего не будет, «из уважения»: ни картошки, ни яблочка, ни арбуза, и даже нельзя орешков напоминают «Главку». Горкин говорит, что и огурчика лучше не вкушать, одно к одному уж пусть. Но огурчики длинные!.. Бывают и вовсе круглые, «кругляки», а лучше совсем не надо. Потому, пожалуй, в канун огурцы и солят.
На нашем дворе всю неделю готовятся: парят кадки и кадочки, кипятят воду в чугунах для заливки посола, чтобы отстоялась и простыла; режут укроп и хрен, остропахучий эстрагоник; готовят для отборного засола черносмородинный и дубовый лист для крепкости и духа это веселая работа.
На нашем дворе всю неделю готовятся: парят кадки и кадочки, кипятят воду в чугунах для заливки посола, чтобы отстоялась и простыла; режут укроп и хрен, остропахучий эстрагоник; готовят для отборного засола черносмородинный и дубовый лист для крепкости и духа это веселая работа.
Выкатила кадушки скорнячиха; бараночник Муравлятников готовит целых четыре кадки; сапожник Сараев тоже большую кадку парит. А у нас дым столбом, живое столпотворение. Как же можно: огурчика на целый год надо запасти, рабочего то народу сколько! А рабочему человеку без огурчика уж никак нельзя: с огурчиком соленым и хлебца в охотку съешь, и поправиться когда нужно, опохмелиться первое средство для оттяжки. Кадки у нас высокие: Василь-Василич на цыпочках поднимается заглянуть; только Антон Кудрявый заглядывает прямо. Кадки дымят, как трубы: в них наливают кипяток, бросают докрасна раскаленные вязки чугунных плашек и поднимается страшное шипенье, высокие клубы пара, как от костров. Накрывают рогожами и парят, чтобы выгнать застойный дух, плесени чтобы не было. Горкину приставляют лесенку, и он проверяет выпарку. Огурчики дело строгое, требует чистоты.
Павел Ермолаич, огородник, пригнал огурца на семи возах: не огурец, а хрящ. Пробуют всем двором: сладкие, и хрустят, как сахар. Слышно, как сочно хряпают: хряп и щелк. Ешь, не жалко. Откусят и запустят выше дома. Горкин распоряжается:
На чистые рогожи отбирай, робята!.. Бабочки, отмывай покрепше!..
Свободные от работы плотники, бабы из наших бань, кухарка Марьюшка, горничная Маша, Василь-Василич, особенно веселый, радостной работой заняты. Плотники одобряют крупные, желтяки. Такие и Горкин уважает, и Василь-Василия, и старичок-лавочник Юрцов: пеняют даже Пал-Ермолаичу, что желтяков нонче маловато. А я зеленые больше уважаю, с пупырками. Нет, говорят, как можно, настоящий огурчик с семечками который, зрелый куда сытней: хрипнешь будто каша!
На розовых рогожах зеленые кучи огурца, пахнет зеленой свежестью. В долгом корыте моют. Корыто не корыто, а долгая будто лодка с перевоза. В этом корыте будут рубить капусту. Ондрюш-ка, искусник, выбирает крупные желтяки, вываливает стамеской «мясо», манит меня идти за ним на погребицу, где темней, ставит в пустые огурцы огарки и что за чудесные фонарики! желто-зеленые, в разводах, живые, сочные. Берет из песка свекольные бураки, выдалбливает стамеской, зажигает огарочки и что за невиданный никогда огонь! малиново-лиловый, живой, густой-густой и бархатный!.. вижу живым доселе. Доселе вижу, из дали лет, кирпичные своды, в инее, черные крынки с молоком, меловые кресты, Горкиным намеленные повсюду, в неизъяснимом свете живых огоньков, малиновых слышу прелестный запах сырости, талого льда в твориле, крепкого хрена и укропа, огуречной томящей свежести и слышу и вижу быль, такую покойную, родную, смоленную душою русской, хранимую святым Покровом.
А на солнце плещутся огурцы в корыте, весело так купаются. Ловкие бабьи руки отжимают, кидают в плоские круглые совки и валятся бойкие игрунки зеленые гулким и дробным стуком в жерла промытых кадок. Горкин стоит на лесенке, снимает картуз и крестится.
Соль, робята!.. Чисты ли руки-те?.. Бережно разводи в ведерке, отвешено у меня по фунтикам Не перекладь!.. Лей с Господом!..
Будто священное возглашает, в тишине. И что-то шепчет какую же молитву? После доверил мне, помню ее доселе, молитву эту «Над солию»: «Сам благослови и соль сию и приложи ю в жертву радования»
Молитву над огурцами. Теперь я знаю душу молитвы этой: это же «хлеб насущный»: «Благослови их, Господи, лютую зиму перебыть Покров Мой над ними будет». Благословение и Покров над всем.
Кадки наполнены, укрыты; опущены в погреба, на лед. Горкин хрустит огурчиком. Ласково говорит:
Дал бы Господь отведать. К Филиповкам доспеют, попостимся с тобой огурчиком, а там уж и Рождество Христово, рукой подать.
Наелись досыта огурцов, икают. Стоит во дворе огуречный дух, попахивает укропом, хреном. Смоленные огурцы спят в кадках тихая «жертва радования».
А вот и другая радость: капусту рубим!
После Воздвиженья принимаются парить кади под капусту. Горкин говорит: «Огурчики дело важное для скусу, а без капустки не проживешь, самая заправка наша робочая». Опять на дворе дымятся кадки, столбами пар. Новенькие щиты для гнета блестят на солнце смолистой елкой. Сечки отчищены до блеска. Народу хоть отгоняй. Пришли все плотники: какая теперь работа, Покров на носу домой! Пришли землекопы и конопатчики, штукатуры и маляры, каменщики и кровельщики, даже Денис с Москва-реки. Горкин не любит непорядков, серчает на Дениса: «А ты зачем? На портомойке кто за тебя остался Никола Угодник-батюшка?!.» Денис, молодой солдат, с сережкой в ухе, все говорят, красавец! всегда зубастый, за словом в карман не лезет, сегодня совсем тихий, будто даже застенчивый: в глаза не глядит, совсем овечка. Горничная Маша, крестница Горкина, смеется: «Капустки Денису зажелалось Пусть пожует, малость оттянет, может!» Все смеются, а Денис и не огрызнется, как бывало. Мне его что-то жалко, я про него все знаю, наслушался. Денис выпивает с горя, что Маша выходит за конторщика А потому Маша выходит за конторщика, что Денис пьяница Что-то давно выходит, а все не выйдет, а в водополье при нас это было с Горкиным принесла Денису пирог с морковью, в украдочку, сунула без него и убежала: «это за пескарей ему». Ничего не понять, чего такое. И все-то знают, для какой капусты пришел Денис.
Я, Михал Панкратыч, буду за троих, дозвольте А на портомойке Василь-Василии Ондрейку оставил без меня, дозволил уж и вы дозвольте.
Совсем овечка. Горкин трясет бородкой: ладно, оставайся, руби капусту. И Горкину нравится Денис: золотые руки, на все гожий, только вот пьяница. А потому пьяница, что
Их не поймешь как журавль с цаплей сватаются, вприглядку!
Двадцать возов капусты, весь двор завален: бело-зеленая гора рубить не перерубить. Василь-Василич заправляет одним корытом, другим я с Горкиным. Корыта из толстых досок, огромные, десять сечек с каждого боку рубят, весело слушать туканье как пляшут. В том корыте серую капусту рубят, а в нашем белую. Туда отбирают кочни позеленей, сдают зеленые листья с нашей, а в наше корыто кидают беленькую, «молочную». Называют «хозяйское корыто». Я шепчу Горкину: «А им почему зеленую?» Он ухмыляется на меня:
Знаю, чего ты думаешь Обиды тут нет, косатик. Ваша послаще будет, а мы покрепчей любим, с горчинкой, куда вкусней и как заквасится, у ней и дух пронзей самая знаменитая капуста наша, серячок-то.
Все надо по порядку. Сперва обсекают «сочень», валят в корыто кочни, а самое «сердечко» в корыто не бросают, в артель идет. Когда ссекают будто сочно распарывают что-то совсем живое. Как наполнится полкорыта, Горкин крестится и велит:
С Богом зачинай, робятки!
Начинается сочное шипенье, будто по снегу рубят, такжвакает. А потом туп-туп-туп тупы-туки тупы-туки двадцать да двадцать сечек! Молча: нельзя запеть. И Горкин не запретил бы пригодную какую песню любит работу с песнями, да только нельзя запеть, «духу не выдержать». Денис сильный, и он не может. Глупая Маша шутит: «Спой ты хоть про капусту, в кармане, мол, пусто!..» А Денис ей: «А ты косила?» «Ну, косила, ложкой в рот носила!» Совсем непонятный разговор. «А что тебе, косила, тебя не спросила!» «А вот то, знала бы: что косить что капусту рубить, не спеть». А она все свое: «Пьют только под капусту!» Горкин даже остановил: «Чисто ты червь капустный, тебя не оберешь».
Годи, робята
Горкин черпает из корыта, трясет в горсти: мелко, ровно, капустинка-то к капустнике. Опять начинают сечку, хряпают звонко кочерыжки. Горкин мне выбирает самые кончики от хряпки: надавишь зубом так и отскочит звонко, как сахарок. Приятно смотреть, как хряпают. У молодых, у Маши, у Дениса зубы белые-белые, как кочерыжки, и будто прикусывают сахар, будто и зубы у них из кочерыжки. Редиской пахнет. Швыряются кочерыжками объелись. Веселая капуста эта! Ссыпают в кадки, перестилают солью. Горкин молитву шепчет про «жертву радования»?..
В канун Покрова, после обеда, самая большая радость, третья: мочат антоновку.
Погода разгулялась, большое солнце. В столовую, на паркет, молодцы-плотники, в родовых рубахах, чистые, русые, ясноглазые, пахнущие березой банной, втаскивают огромный рогожный тюк с выпирающей из него соломой, и сразу слышно, как сладко запахло яблоком. Ляжешь на тюк и дышишь: яблочными садами пахнет, деревней, волей. Не дождешься, когда распорют. Порется туго, глухо и вот, пучится из тюка солома, кругло в ней что-то золотится и катится по паркету яблоко, большое, золотое, цвета подсолнечного масла пахнет как будто маслом, будто и апельсином пахнет, и маслится. Тычешься головой в солому, запустишь руки, и возятся под руками яблоки. И все запускают руки, все хотят выбрать крупное самое «царя». Вся комната в соломе; под стульями, под диваном, под буфетом везде закатились яблоки. И кажется, что они живые, смотрят и улыбаются. Комната совсем другая, яблочная. Вытираем каждое яблоко холстинным полотенцем, оглядываем, поминки нет ли, родимые ямки-завитушки заливаем топленым воском. Тут же стоят кадушки, свежие-белые, из липки. Овсяная солома, пареная, душистая, укладывается на дно кадушки, на нее чтобы бочками не касались кладутся золотистые антоновки, и опять, по рядку, солома, и опять яблоки и заливается теплой водой на солоде.