Конечно, а сам-то уже все расписал, изучил сверху донизу, все ждал, когда же наконец московские корреспонденты отзовутся!
А ребята как относятся? Твоя сестра и брат?
Сестра так же, как и я, ей это противно до чертиков. А Валерик младше нас и какой-то такой равнодушный. Ему все до лампочки. Скажем, прислали нам теплые свитера, или грецкие орехи, или изюм, или пластинки, вот и хорошо, он и не задумается ни разу, почему, за что прислали, за какие такие заслуги.
Я мельком глянула на часы. Было уже около одиннадцати.
Слушай, Олег, спохватилась я. Как ты домой будешь добираться?
Он махнул рукой:
Как-нибудь, не беспокойтесь.
А дома что сказал, куда идешь?
Сказал, что к товарищу. Отец никогда не цепляется, идешь, ну и иди, он не против, отпускает
Олег порылся в кармане куртки, вынул газетный лист.
Смотрите
Это была местная газета.
Стертый снимок на второй полосе, однако можно все-таки разобрать пионеров, окруживших какого-то человека.
Внизу подпись:
«Завуч 27-й школы П. Е. Прахов беседует с пионерами».
Я тут тоже, сказал Олег. Только меня не видать, в заднем ряду.
В самом деле, ничего не видно, сказала я.
Я стоял и слушал отца и не знал, куда от стыда деваться, продолжал Олег. Можете себе представить? Говорит о том, каким следует быть правдивым, честным, беречь честь смолоду, благородным, ну, в общем, сами понимаете, что он такого еще мог наговорить. Кто-то из ребят спросил его, правда ли, что он был сыном полка. И он, я просто удивился, как это у него так получается, он ответил: «Что теперь об этом толковать? Многое есть что вспомнить». И начал рассказывать о всяких военных подвигах, и, представьте, так рассказывает, что можно подумать, это он сам все эти подвиги совершил
Я тут тоже, сказал Олег. Только меня не видать, в заднем ряду.
В самом деле, ничего не видно, сказала я.
Я стоял и слушал отца и не знал, куда от стыда деваться, продолжал Олег. Можете себе представить? Говорит о том, каким следует быть правдивым, честным, беречь честь смолоду, благородным, ну, в общем, сами понимаете, что он такого еще мог наговорить. Кто-то из ребят спросил его, правда ли, что он был сыном полка. И он, я просто удивился, как это у него так получается, он ответил: «Что теперь об этом толковать? Многое есть что вспомнить». И начал рассказывать о всяких военных подвигах, и, представьте, так рассказывает, что можно подумать, это он сам все эти подвиги совершил
Ловкий он у тебя! не выдержала я. Просто на редкость ловкий
Еще бы, ответил Олег. И знаете, ведь вот оно как, одно цепляется за другое, сегодня его в нашей газете засняли, завтра письмо послали в московскую газету, послезавтра его на торжественное собрание приглашают, в президиум, а бывает, что он и речь толкнет, недавно в нашей школе была традиционная встреча выпускников, так он сам вызвался, чуть не на целый час речь держал
О чем?
О чем хотите, все больше, разумеется, о себе. Как он детей воспитывает, как прививает им правила добра, правды, справедливости, как нужно жить, чтобы все тебя уважали
Он встал со стула.
Ну все, вот выговорился, вроде немного легче стало
А мне нисколько не легче, сказала я.
Почему?
Во-первых, совестно. Знаешь, есть такое ужасное чувство стыда за другого, совестно за солидного, в летах человека, которого, в сущности, родной сын не уважает, да и уважать, видно, не за что. Потом ругаю себя несусветно, если бы ты только знал, как я себя ругаю!
За что? спросил Олег.
Как это я сразу не сумела разобраться? Почему я верила, безоговорочно верила всему?
Мне вспомнился покойный Еее. Бывало, он говорил: «Нет ничего обманчивей неоспоримых доказательств».
Как это ни парадоксально звучит, но именно так оно и есть, так и не иначе
И не раз советовал не доверять словам, верить только очевидным поступкам и еще собственным ощущениям.
А каково, если так подумать, было мое ощущение? Каким показался мне Прахов с самого начала?
Сколько я себя ни проверяла, могла сказать только одно: никаким он мне не показался, человек как человек
Впрочем, едва увидев его и поговорив с ним, я все никак не могла поначалу решить, нравится ли он мне. Не могла, и все тут!
Поистине, чужая душа потемки
Теперь, после разговора с Олегом, многое стало ясно. Словно пелена разом упала с глаз, и я поняла, что улыбается Прахов чересчур часто, чересчур ласково, что в голосе его звучат излишне сладкие, медоточивые нотки; как же было не понять его сразу, спрашивала я себя, этого ласкового и в то же время настороженного, одержимого тщеславием человека? Болтливого и стремящегося выглядеть наивным, играющего в простодушного, мягкосердечного простака
А до чего же наивной и по-настоящему простодушной оказалась я! Как легко, быстро поверила не только всем этим письмам, но и ему самому и уже почти составила мысленно план будущего очерка, посвященного идеальной семье Праховых
Обняв себя руками за плечи, я шагала по комнате из угла в угол. Мне вдруг стало холодно, словно была я не в теплой комнате, а где-нибудь в открытом поле, одуваемая всеми ветрами.
Дела, говорила я, шагая от окна к двери и обратно. Ну и дела
Вам противно? спросил Олег.
Еще как!
Мне тоже, сказал он. Противно и тошно, и в то же время ничего не могу с собой поделать, не могу позабыть, что он мой отец!
Об этом не позабудешь! вымолвила я.
Он кивнул.
Я все думал, идти рассказать вам или не стоит? Сперва решил, нет, не пойду, пусть оно так и будет, как идет, а потом чувствую, не могу больше молчать
Правильно решил, сказала я.
Я как увидел, как вы нажимаете кнопку магнитофона, как слушаете отца и лицо у вас при этом сосредоточенное, словно вы музыку серьезную слушаете, я понял, что не выдержу. Что бы потом ни было, а я все равно все вам расскажу Он встал со стула. Самое печальное другое, то, что я люблю его. Привык любить и не могу, как бы ни старался, разлюбить. Не уважаю, это безусловно, не принимаю очень многого и все равно люблю
Бывает, согласилась я.
Ладно, сказал Олег. Я пошел.
Пока, сказала я, протягивая ему руку. Будь здоров. И спасибо тебе.
Он все медлил, не уходил, будто бы хотел сказать еще что-то и не решался. Наконец спросил:
Вы не будете писать о нас очерк?
Само собой, не буду.
Я понимаю.
Он опять замолчал, потом заговорил снова:
Отец, наверно, будет ждать вас
Пусть ждет, сказала я.
Он подошел ближе ко мне.
Я вас вот что попрошу, вы, если можно, не пишите о том, что я вам рассказал. В общем, я понимаю, вы очерка о Праховых писать не будете
Не буду, ответила я. И фотокорреспондента не пошлю сюда
Что вы ему скажете?
Что скажу? переспросила я. В самом деле, что сказать? Как вообще, быть?
Олег сложил вместе ладони, похлопал одну о другую.
У меня к вам просьба
Сказал и запнулся
Что за просьба? спросила я.
Он все медлил, похлопывая ладонями.
Если можно, не пишите ничего об отце
Писать? переспросила я. Ты же знаешь, я не буду о нем писать.
Вы не поняли меня, продолжал Олег, стараясь не встречаться со мною взглядом, щеки его пылали. Я вот о чем, я в общем, мне не хочется, чтобы о моем отце был фельетон
Понимаю, сказала я.
И в самом деле, я понимала его. Он не уважал отца, презирал ложь, которую отец наворачивал одну за другой, но не любить его не мог. Как бы там ни было, а это был его родной отец, и как бы он ни возмущался им, как бы ни злился на него, но не мог заставить себя перестать его любить и жалеть. Может быть, даже жалеть больше, чем любить. Или, впрочем, одинаково?
Ладно, подумаю, уклончиво произнесла я.
Не надо, снова повторил Олег. Что с ним тогда будет?..
Я промолчала. Действительно, для отца это большое жизненное крушение, если в газете появится фельетон, который разоблачит все его выдумки и художества. Но ведь он сам во всем виноват. Один он, никто другой
С другой стороны, думала я, нельзя же наказать всех тех, кто писал письма в редакцию. Надо прежде всего доказать, что они были одурачены, а не писали, подчиняясь диктату Прахова. А как доказать?
Какая странная, сумбурная, запутанная история
Олег ушел. Я встала у окна, закурила сигарету.
Попробуй брось курить, когда у тебя такая вот, опасная для жизни профессия!
Уже раз десять я бросала курить и снова нарушала свое слово, и снова бросала.
На этот раз я не курила уже целых три недели и ужасно радовалась: наконец-то, кажется, совсем бросила, даже во сне перестало сниться, что затягиваюсь и пускаю дым
И вот не выдержала, закурила опять
Внизу, во дворе, слабо горел по-ночному тусклый фонарь. Интересно, когда Олег доберется до дому? Через час или раньше? Что скажет отцу, если тот спросит, где он был?
Он вырастет хорошим человеком. Хорошим и правдивым.
Несмотря на все нагромождения лжи, окружающей его, он будет правдивым. А может быть, именно из-за лжи, от которой его воротит, он и станет правдивым, по-настоящему честным?
Мысленно я снова увидела его чуть скуластое, смуглое, как бы хранящее летний загар лицо, красивые, сильные руки
По-своему он, видно, любит отца. Любит и страдает за него. И жалеет. И боится, вдруг ложь выйдет наружу тогда, как говорит его мать, стыда не оберешься.
Разумеется, я могла бы жестоко наказать Прахова.
Могла бы отгрохать ударный фельетон, такой, мимо которого не прошел бы никто. На четвертую полосу, самый что ни на есть хлесткий.
Виктор Ветров считает, что у меня язвительные фельетоны получаются куда лучше, чем хвалебные очерки. Должно быть, потому, что в похвалах зачастую чересчур много патоки.
Да, я бы уж постаралась, я бы, что называется, пропесочила Прахова с его жаждой славы и подарками, которые он получает из разных городов страны. Показала бы его во всей, как говорится, красе.
У меня даже названия фельетона, одно за другим, вызрели в голове: «Жертва собственного вымысла», «Сказки зимнего леса», «Где конец лжи?»
Можно было бы придумать и еще более удачное название. И более острое. Бьющее в цель. Надо только подумать.
Нет, не буду думать. И названия не придумаю, и фельетон не напишу. Ни за что не напишу!
Олег же сказал: «Если можно, не пишите ничего об отце»
Мне снова послышался его немного сиплый, как бы слегка простуженный, мальчишеский голос: «Если можно, не пишите»
Мне снова послышался его немного сиплый, как бы слегка простуженный, мальчишеский голос: «Если можно, не пишите»