Ты ещё остришь! кричит на него актер. Говорю, что валялся в грязи, и всем буду про это говорить. Пошел прочь!
Валялся в грязи! Стану я валяться в грязи! Да, что я, свинья, что ли?
Конечно, свинья. Подари мне твою собаку, а то всем и каждому буду рассказывать, как ты в луже валялся и пылью себя посыпал.
Не могу, Вася. Собака эта такая, я тебе скажу, что просто чудо! Она у меня в городе сама у парадных дверей на лестнице в колольчик звонит. Схватится зубами за ручку и дёрнет; водку пьет. Она даже понимает, кто ко мне зачем ходит. Ежели кто придет деньги мне платить, на того молчит, а кто получать с меня, так и лает, так и лает. Смотри, какие умные глаза.
Конечно, умнее твоих. Не серди меня! Ну, подари собаку, иначе
Ей-Богу, не могу, Вася. Лучше я тот долг тебе сотру. Помнишь, сорок два рубля?
То само собой. Да с чего ты взял, что я тебе буду отдавать деньги? Вот ещё!
Ну, прощай, Вася. Тремоль, идём! кричит охотник собаке. Прощай, давай руку.
Чёрт с тобой, я подлецам руки не даю, отвечает актёр.
Купец уходит.
Актёр, оставшись один, начинает зевать. Дудки перепелиные надоели, собака выдресирована до того, что даже перестала слушаться, ружьё вымазано салом, водки нет, что делать? Спать? Но он час назад только встал.
Напрасно я Гришку-то от себя прогнал. Можно-бы было в орла и решетку на рублишко ему бок начистить, бормочет он. Разве на взморье пройтись? задает он себе вопрос. Эх, брюки-то надевать лень. Ну, да я так, пальтишко накину.
Актер надевает пальто и шляпу и идет по улице. Тишина. Бродят нищие, останавливаясь у окон и прося подаяния. Где-то плачет ребенок. Двое мальчишек играют у забора в бабки. В одном из палисадников копошится священник, присев на корточки. Он в подряснике и с заплетеной косой.
Духовенству ядовитое почтение с кисточкой! возглашает актер и останавливается: Чем это вы, святыня, занимаетесь?
А червей копаю. Ужо рыбу удить идём, отвечает поп. Слышали осетра-то какого на Козлах поймали? полторы сажени длины.
Слышал и даже видел его. Осетр-то, говорят, жалованный, с медалью
Ну, что вы врёте. Разве осетры бывают жалованные? улыбается священник.
А ты думал как? Помнишь осетриху с серьгой в ухе поймали? Осетрих жалуют серьгами, ну, а осетров медалями. Сам видел: так это она на груди у него и висит.
Да вы, может быть, про купца Осетрова, что в Милютиных рядах?
Нет, про осетра. Сходи в Зоологический сад посмотри, говорит актер и спрашивает:
Водка есть?
Есть то есть, только я в эту пору не пью. Без благовремения зачем же?
Ты сам и не пей, а меня поподчуй. Вели-ка попадье соорудить.
Неловко, осердится. Так с медалью? Вот диво-то!
Ты зубы-то не заговаривай. Осердится? Какая же ты глава в доме, коли жены боишься. Ну, рюмка за тобой.
Актёр идет далее. У окна, заставленного плющём, остановились нищие и просят. Вдруг раздаются звуки тромбона. Кто-то рявкнул из «Роберта». Нищие так и отшатнулись от окна. Старичишка даже запнулся и шарахнулся на землю. Из комнаты слышится хохот.
Микешка, это ты? кричит актёр.
Я, здравствуй, Вася! откликается голос. Вот потеха-то! А я, брат, разнощиков и нищих трубным голосом пугаю. До тошноты надоели приставаньем. Только этим и спасаюсь.
На крыльцо выходит жирный блондин, с тромбоном в руках. Он в коломенковом халате, надетом на голое тело, и в туфлях. Халат распахнулся и обнажил полную грудь.
На крыльцо выходит жирный блондин, с тромбоном в руках. Он в коломенковом халате, надетом на голое тело, и в туфлях. Халат распахнулся и обнажил полную грудь.
Плясуну и жрецу Терпсихоры толстое с набалдашником! возглашает актёр и протягивает руку. А где-же плясовица?
Купаться ушла, а ребятишек разогнал мух ловить. Теперь плотва появилась На муху-то чудесно. Войди. Я совершенно один. Прохладительное питьё от скуки из коньяку со льдом и лимоном делаю.
С утра-то? Да ты с ума сошёл? Ведь это разврат.
С утра-то и прохлаждаться. Хочешь хлобыснуть стаканчик? Долбани.
Вот что ты уж мне дай лучше гольём. Что доброе портить. У Петра Семенова новую собаку видел? Вот, брат, так сука! На каждую птицу особую стойку делает.
Полно врать. Ничего нет особенного. Мой кобель в десять раз лучше. Он у меня теперь пятиалтынный от гривенника отличает. Дашь ему пятиалтынный кланяется, дашь гривенник трясет головой, дескать не надо.
Актер взбешён.
Дура с печи! Да разве для охотничьей собаки это нужно? кричит он. сТут стойка, трель в лае нужна. Фокусам-то можно и дворняжку обучить. У меня Арапка вон даже часы смотрит. Спрошу который час, ну, она сейчас лапой.
Видел я твою Арапку. Прошлый раз четырнадцать часов насчитала.
Что ж такое? и человек ошибиться может. А у тебя твой Фингал тетерьку на охоте съел, ногу твою за тумбу принял. Ну, молчи, давай коньяку-то
Да ты посмотри его прежде. Эй, Фингал, иси! Ты погляди у него нос. Ну, пощупай. Масло сливочное. Возьми его за брюхо
Давай, говорю, коньяку! пристаёт актёр.
Приятели входят в комнату. Начинается глотание. Смотрят и собаку. Актер рассматривает ошейник с надписью: «Фингал. П. Л. Столетова».
Ты зачем же это над своим именем корону-то сделал? говорит он. Разве ты граф или князь? Короны дворянские бывают, а ты прохвост.
Хозяин обижается.
Нет, врешь. Я отставной балетный артист. Да у меня и корона не дворянская, отвечает он. У меня на ложках и на посуде
А то какая же? Балетные короны разве бывают? Тебе лиру следует.
Да разве я на лире играю?
Дурак. Впрочем, я и забыл: и лира тебе не по чину. Ведь ты скоморох, плясун, Тебе погремушки и колпак дурацкий.
А ты-то кто?
Я драматический актёр. Я страсти олицетворяю. Понял?
Это стулья то вынося на сцену, страсти олицетворяешь?
Ах ты, дубина, дубина!
Балетный танцор вспыхивает.
Как ты смеешь ругаться в моем доме? кричит он. Мое пьешь, мое ешь и меня-же ругаешь? Пошел вон! Фингал, пиль его! Ах ты прощалыга! Шулер биллиардный! Тебе-бы только полушубки купцам начищать, выжига ты этакая.
Ну-ну, ты не очень Я ведь и сам отвечу спадает в тоне актер и ретируется. Балетная корона! вот дурак-то! бормочет он.
Ему попадается купец.
Пьют что-ли, там? обращается он с вопросом, и, не дождавшись ответа, говорит: а я, брат, вчера с Фомкой двух зайцев Не зайцы, а телята, в одном пуд десять фунтов. А все Нерон. Не собака, а роскошь! Да куда ты?
Отстань. Объясни пожалуста этому болвану, что балетной короны не бывает. После этого и купцы корону имеют.
А то нет, что ли? Купеческая корона завсегда имеется.
Купеческая корона вот как хвачу по затылку! замахивается актёр.
На улице толпа. Идут мужчины, женщины, дети; виднеются дамские зонтики.
Федя, куда это вы? окликает кого-то купец.
Собаку топить. Ивана Кузьмича собака, Дианкина мать, чума у неё. Лечит, лечит никакого толку. Пойдем, посмотрим. Интересно. Да и лучше: некоторые говорят, что бешенная.
И купец, и актёр, и танцор выходят за калитку и присоединяются к толпе.
Вдруг, в одном из палисадников раздается выстрел; за выстрелом крик; какой-то мужик машет руками.
Иван Норфирьич! Нешто возможно в куриц чужих стрелять? Разве это охота? кричит он.
Я нечаянно, я по ошибке, я хотел в ворону. Мне чтоб ружье попробовать.
Попробовать! Ворона на дереве, а вы по земле стреляете. Курица только нестись начала.
Ну, молчи, Ферапонт, я деньги отдам.
Мне не деньги ваши нужны, курица полтора рубля, а вы можете в человека попасть. Ведь опять на меня своротите. Прошлый год и то целый заряд дроби в повивальную бабку всадили. Спасибо ещё, что карнолин её спас, а меня к мировому таскали.
Ну, довольно, довольно!
Толпа останавливается и начинает глазеть.
VIII. Карповка
Карповка это речка, отделяющая Аптекарский остров от Петербургской стороны. Карповка это родная сестра Черной Речки, что можно тотчас же узнать по их фамильному благоуханию, по готовой «ботвинье», всегда имеющейся в достаточном количестве в недрах их мутных вод, которую так любят месить веслами обитатели той и другой речек. Карповка это первая ступень дачной жизни. Серый купец, познавший прелесть цивилизации в виде дачной жизни, и решаясь впервые выехать на лето из какой-нибудь Ямской или с Калашниковой пристани, едет на Карповку и потом, постепенно, переходя к Черной Речке, Новой Деревне, Лесному, доходит до Парголова и Павловска. На Карповке он отвыкает от опорок, заменяя их туфлями; ситцевую рубаху с косым воротом и ластовицами, прикрытую миткалевой манишкой, меняет на полотняную сорочку, начинает выпускать воротнички из-за галстука, перестаёт есть постное по средам и пятницам, сознаёт, что можно обойтись и без домашних кваса и хлебов, начинает подсмеиваться над кладбищенскими стариками, наставниками древнего благочестия, сознаёт, что и «прикащики то же люди», укорачивает полы сюртука, отвыкает от сапогов со скрипом и впервые закуривает на лёгком воздухе «цигарку»; одним словом, приобретает лоск и быстро идёт по пути к прогрессу.
Карповка это речка, отделяющая Аптекарский остров от Петербургской стороны. Карповка это родная сестра Черной Речки, что можно тотчас же узнать по их фамильному благоуханию, по готовой «ботвинье», всегда имеющейся в достаточном количестве в недрах их мутных вод, которую так любят месить веслами обитатели той и другой речек. Карповка это первая ступень дачной жизни. Серый купец, познавший прелесть цивилизации в виде дачной жизни, и решаясь впервые выехать на лето из какой-нибудь Ямской или с Калашниковой пристани, едет на Карповку и потом, постепенно, переходя к Черной Речке, Новой Деревне, Лесному, доходит до Парголова и Павловска. На Карповке он отвыкает от опорок, заменяя их туфлями; ситцевую рубаху с косым воротом и ластовицами, прикрытую миткалевой манишкой, меняет на полотняную сорочку, начинает выпускать воротнички из-за галстука, перестаёт есть постное по средам и пятницам, сознаёт, что можно обойтись и без домашних кваса и хлебов, начинает подсмеиваться над кладбищенскими стариками, наставниками древнего благочестия, сознаёт, что и «прикащики то же люди», укорачивает полы сюртука, отвыкает от сапогов со скрипом и впервые закуривает на лёгком воздухе «цигарку»; одним словом, приобретает лоск и быстро идёт по пути к прогрессу.
Обитатели Карповки делятся на «жильцов» и «дачников». Пояснять отличие тех от других я не стану, ибо оно и само понятно. Жильцы состоят, большей частью, из мелких чиновников; дачники есть всех сословий. Большинство дачников, кроме купцов, переселяется сюда «со всей своей требухой», не оставляя за собой городской квартиры, и старается прожить как можно дольше, иногда до октября, соблюдая выгоду, ибо за дачу платится в лето, а не помесячно. Домохозяева не любят этих дачников. Иногда случается, что дачник, дождавшись первого снега, зимует на даче и превращается в жильца. Жильцы всегда во вражде с дачниками, хотя, в сущности, им делить нечего. У жильцов господствует какая-то зависть к дачникам. Особенно это заметно у женщин. С завистью смотрят они на наряды дачниц, на их летние платья, шляпки, и, покупая себе на обед у рыбака десять ряпушек и окунька с плотичкой, питают даже ненависть к дачницам, приобретающим у того же рыбака матерого сига на пирог.