Коновал покосился на Василису, выпил стаканчик и закашлялся. Василиса пихала ему уже в руки кусок булки.
Закусите вот скорей булочкой. Трудно оно после вчерашняго-то проходит. Булочка чистая, давеча только к чаю брала, добавила она.
Чистая! Поди уж опакостила. Потому это ваше самое любезное дело, сказал коновал, но взял кусок булки, понюхал его и начал жевать.
Огурца-бы вам солененького Огурцом-то оно лучше, да я-то, дура, забыла.
Известно дура. А то кто-же?
Василиса замолчала и продолжала убирать комнату. Коновал сидел на постели и смотрел как мелькали её голые, полные локти, как изгибался стан. От выпитого вина в голове его сделалось легче. «А ведь баба-то важнец! Вишь сдобья-то сколько!» подумалось ему и он осклабился. «И работящая какая! Так шаром и катается».
Василиса, хочешь я в тебя эту змею впущу? сказал он наконец, указывая на подоконник, прищурил глаз и улыбнулся.
Заметив улыбку, Василиса приободрилась. Это была первая улыбка в разговоре с ней, со дня его переселения на квартиру.
Зачем-же, Данило Кузьмич, этакую нечесть в меня впускать? отвечала она. Мы знаем, вы люди умные, все можете, только зачем-же?
Знамо дело, все могу. Захочу, так и изсушить могу. Вот как эта угриная шкура будешь.
Я, Данило Кузьмич, к вам всей душой, а вы все этакое сулите Вчера пришли хмельные, я вас поддержать хотела, а вы сейчас в грудь Еще и посейчас больно
Знамо дело, все могу. Захочу, так и изсушить могу. Вот как эта угриная шкура будешь.
Я, Данило Кузьмич, к вам всей душой, а вы все этакое сулите Вчера пришли хмельные, я вас поддержать хотела, а вы сейчас в грудь Еще и посейчас больно
Так тебе и надо Ништо, не суйся! и коновал снова улыбнулся Садись, что словно верстовой столб стоишь! прибавил он.
Василиса так и зарделась от радости.
Ничего, постоим, сказала она и села на стул.
Ты вдова?
Вот уж третий год вдовою. Муж был солдат, да на работах убило. Стену валили, стеной-то его и придавило. Не знаю, где и похоронен.
Дети были?
Нет, детей не было. Да и слава Богу, а то куда-бы я с ними теперь.
Вишь локти-то как у тебя исцарапаны, заметил коновал. Поди, все полюбовники обхватали?
Нет, Данило Кузьмич. Что вы это?.. Видит Бог, нет Я с полюбовниками не вожусь. Потому уж ежели сойтиться с человеком, так не на один день, не на месяц. Я себя соблюдаю, отвечала Василиса, потупилась и начала теребить руками передник.
Ну вот, толкуй тут! сказал он, замолчал и начал её рассматривать. Она была баба белая, полная, румяная то, что называется кровь с молоком. До сего времени коновал совсем не обращал на неё внимания, но теперь она ему понравилась. Кроме лица, ему нравились в ней и её безответность, тихий и кроткий характер. Он встал с постели, прошелся несколько раз по комнате, выпил еще стаканчик водки, подошел к Василисе, ткнул её под мышку и спросил:
Щекотки боишься?
Как-же нашей сестре не бояться? Ведь щекотно, отвечала она, вся съежилась и захихикала.
Ну, ну, сиди смирно. Вишь жиру то нагуляла, словно коломенская купчиха! сказал он, хлопнув её по спине, и сел с ней рядом.
Она немного отодвинулась. Сердце у неё так и стучало, лицо горело.
Что рыло-то воротишь? Аль не люб?
Зачем воротить, мы завсегда к вам с почтением, потому вы умные, прошептала Василиса.
Коновал обнял её.
Весь этот день Василиса пробыла у коновала; два раза бегала за водкой, два раза ставила самовар и пила с ним чай.
Василиса переселилась к коновалу, но переселение это совершилось не вдруг. Сначала в его комнате на стене появилось её новое платье, на том основании, что у неё в комнате чугунка дымит, потом был поставлен сундук, так как он почему-то мешал гладить белье и наконец появилась кровать с подушками в ситцевых наволочках и в углу был повешен образ со стеклянной лампадкой. Положение её в отношении коновала, однако, нисколько не изменилось к лучшему, а даже ухудшилось. Проблески ласки проявились только на один день, и он по-прежнему стал обращаться с ней грубо и сурово и даже отымал у неё себе зарабатываемые ею деньги. Когда-же она не давала, то он и бивал её. Василиса втихомолку плакала.
Коновалу она, впрочем, очень нравилась, и он часто хвастался ею. За глаза он её звал «своей беззаконницей».
Посмотри-ка: какова у меня беззаконница-то! просто кровь с молоком, говаривал он кому нибудь в трактире.
Прозвание «беззаконница», данное ей коновалом, так и осталось за ней навсегда. Весь околодок звал её этим именем, но только за глаза, в глаза же звал Василисой Тимофеевной и, по коновалу, оказывал даже некоторыя почести. Одному только дивились все: как такая красивая, молодая баба связалась с таким плюгавым и ледащим мужиченком, как коновал.
Ведь ни красы, ни радости в нем. Так слюной перешибить. Просто мразь говорили мужчины; женщины же решили, что он безприменно приворожил её каким-нибудь зельем.
Между тем как соседи переколачивали о Василисе и её сожителе, Василиса жила надеждами, что коновал изменится в обращении с ней к лучшему. К лучшему, однако, он не изменялся, а делался всё хуже и хуже. Она уже начинала каяться.
«Вот не было печали! Всё жила и горя не знала, так попутал бес связаться с человеком» думала она часто, но бросить коновала всё еще не могла. Она любила его.
Коновал между тем делался всё драчливее и буйнее. Дело всегда происходило из-за денег и очень редко из ревности. Как только он напивался пьян, сейчас начинал подозревать её в утайке заработанных ею пятаков и гривенников и вымогал их побоями. Сначала побои эти производились валеным сапогом, потом кулаками и наконец в дело была пущена даже лошадиная челюсть. Синяки уже не сходили с тела Василисы, так как коновал, по причине увеличивающейся практики и неизбежного с ней угощения, очень часто напивался пьян, а, следовательно, и бил её. Она уже не плакала больше втихомолку, а всякий раз после первого удара бежала на двор и ревела там среди собравшихся на её плач соседок.
Батюшки, убил! Совсем убил! Утюгом горячим пустил! кричала она обыкновенно.
Дура! Да что ты с ним на муку себе маешься! Уйди! Ведь не перевенчаны говорили женщины.
Уйду, безприменно сегодня же уйду от него кровопийцы! Голубушки, ведь все думала, что остепенится да обзаконит!
Да, обзаконит он тебя как нибудь пудовой гирей в темя вставлял свою речь какой нибудь мастеровой.
Ну, и обзаконит, а все бить будет, разсуждали женщины. Тогда уж не убежишь по этапу приведут.
Да ведь то муж, голубушки, шамкала, пригорюнясь, какая-то старуха.
Чтож, баушка, мужнин-то кулак слаще, что ли? отчеканивал мастеровой. Что муж семь шкур спустит, что другой кто сласть-то одна.
Уйду, уйду! вопила Василиса и точно уходила к кому нибудь из соседок, но только для того, чтоб переждать гнев своего сожителя и, спустя час, снова уже сидела в его комнате.
На коновала, впрочем, нападали и ласковые минуты. Минуты эти были, обыкновенно, на другой день после пьянства и учиненных им побоев, и заключались в том, что он приносил яблоко или пряник, взятые им в дань с какого-нибудь торговца в силу своей лекарской мудрости и всемогущества, и, подавая их Василисе, говорил:
На вот гостинчика. Поешь.
Не надо мне вашего гостинчика. Лучше-бы вы поменьше надо мной командывали.
На-же, дура! Ешь, коли дают.
Василиса брала и ела, улыбаясь сквозь слезы.
Коновал ходил очень часто в трактир. Трактир был для него то-же, что для купца биржа. Отсюда его приглашали, обыкновенно, на практику. Здесь он узнавал о недугах лиц своего околодка. Однажды он пришел в трактир и заметил сидящего за чаем кучера купца Толстопятова. У Толстопятова были хорошия лошади, но коновала ни разу не призывали их лечить. Он уже давно точил на них зубы, потому что от богатого купца можно-бы было поживиться хорошо. Кучер был навеселе. Коновал подсел к нему. Слово за слово разговорились. Оказалось, что кучер был недоволен хозяином, так как получал всего семь рублей в месяц жалованья и жил только потому, «что у купцов хлебно и езды мало».
Да, жаден у вас хозяин. Вот и я копейки от него не видал, сказал коновал. Купца Толоконникова вон лечил от запою, подмешивал ему в вино мыло и лошадиную пену и хорошо поживился, а от вашего синя пороха не видал. Что-ж, на овсе что-ли выгадываешь? спросил он.
Какое выгадываешь! Везде сам входит. Как слободен, так из конюшни не выживешь.
А хочешь, я тебя научу нажить копейку?
Зачем не хотеть? Научи.
Коновал наклонился к кучеру.
Запусти жеребу-то шип под копыто. Пусть его маленько похромает, сказал он, сдерживая голос. А потом на меня и укажешь. Я вылечу, а деньги, что удастся содрать, пополам Что-ж, в самом деле, он словно собака на сене. Нужно и от него пощетиться. Ходит, что ли?
Это что! Это можно! согласился кучер.
Результатом соглашения была потребованная с обеих сторон водка, вследствие чего коновал напился пьян и, придя домой, сильно избил свою беззаконницу и завалился спать.
Поутру, проспавшись, он отправился опохмеляться, а также узнать, запустил ли кучер жеребцу шип. Василиса осталась одна. Поглядев на себя в осколок зеркала, она увидала, что весь левый глаз был у неё в синяке. Поплакав ещё раз и решив бросить коновала, ежели побои повторятся, она принялась за работу и села у окна шить. Шила она не долго и вдруг услыхала, что кто-то спрашивает в кухне Данилу Кузьмича.
Дома нет! По лекарскому делу ушел, а может в трактире торчит, отвечала хозяйка.
А сожительница их дома? допытывался голос.
Та дома. Ступай вон туда.
В комнату вошел небольшого роста мужчина средних лет. Он был с бритым подбородком, в усах, в пальто, и в брюках, запиханных в сапоги. В руках он мял фуражку.
Нам-бы Данилу Кузьмича. Мы насчет болезни, так как мы жестянщики и оловом себе ногу облили, проговорил он тихо и робко.
Василиса прикрыла платком подбитый глаз.
Он скоро придет, зайдите ужо после обеда или подождите теперь, сказала она.
Лучше уж подождать. Конечно, хоть мы и не дальние, вот тут сейчас в улице, а все лучше Пожалуйте это вам-с кофейку сказал он, вынув из кармана полуфунтовой тюрюк с кофеем и подавая Василисе.
Зачем это? Не надо, сказала она.
Помилуйте, это ничего не стоит Где-ж вам взять-то? Мы тоже о ваших страданиях наслышаны.
Василиса взяла кофей и попросила пришедшего сесть. Он сел, побарабанил себя пальцами по коленам и сказал:
Помилуйте, это ничего не стоит Где-ж вам взять-то? Мы тоже о ваших страданиях наслышаны.