Василиса взяла кофей и попросила пришедшего сесть. Он сел, побарабанил себя пальцами по коленам и сказал:
Буйны они очень, ну да это они от того, что все в забытье, своим ведомством заняты и к тому же малодушество к этому самому вину питают.
Вон как разукрасил, сказала она.
Ай-ай-ай! процедил сквозь зубы жестянщик и прибавил: избави Господи, кто пьет. Кажется, хуже и болезни нет. Я по себе знаю, потому не приведи Бог как пил. И все из-за жены. Только не я её бил, а она меня. Верите ли, приведет в дом полюбовников и заставит их, чтоб они меня били. И оттого я и малодушествовал к этому самому вину до того, что раз жизни себя лишить хотел. Вот оно питье-то до чего доводит! На всю жизнь отметка осталась. Жестянщик привскочил на стуле, подошел к Василисе и показал ей свое ухо, от которого осталась всего только четвертая часть.
Отчего-ж это у вас? Зашибли? Спросила она.
Никак нет-с, совсем в контру. Городовые оторвали, в чувство приводивши, отвечал он.
Коновал всё не приходил. Жестянщик ждал его. Он оказался до нельзя разговорчивым и когда говорил, то у него даже брызгали слюни из рта. Через четверть часа Василиса узнала, что жена его была дочь извозчика, содержателя карет, но «только крепко набаловавшись с господами офицерами, так как те у них на постое стояли», что женили его обманом и подпоив; что теперь жена его хотя и жива, но уехала в другой город и живет с теми же «господами офицерами».
Также поведал он ей, что во время пьянства были ему всевозможные видения. То видел он сам себя висящим в петле удавившимся, то видел бесов, которые водили его по помойным ямам и отхожим местам и старались утопить, то вдруг икона запрещала ему, как «окаянному, смердячему грешнику» молиться себе и раз даже плюнула на него.
Не человек я был в те поры, а просто червь какой-то, гад ползучий, продолжал он. И решил я покончить с собой удавиться, потому что уж коли иконы меня к себе не принимали, так чтож-я был после этого? Снял с себя крест и полез в сундук, чтоб взять полотенца и разрезать их, так как веревки у меня не было. Открыл я крышку и уж запустил руку, глядь на нутро-то А на нутре-то у меня картина была прилеплена: генерал князь Кутузов едет на коне и саблей машет. Взглянул на него ну просто живой. Глазами на меня моргает, саблей машет и шепчет: Ан не удавиться тебе, Кузя! Ан не удавиться!..
Ах, страсти какия! всплеснула руками Василиса.
Позвольте-с, перебил её жестянщик. Не удавиться, говорит, Кузя. Саблей это машет, да как звизданет ей самой меня в темя! Тут я всех семи чувств лишился, упал замертво и очнулся в больнице. Полтора месяца вылежал и с тех пор пить бросил. Вот уж третий год не пью.
Жестянщик замолчал. Василиса покачивала головой.
Как вас звать-то? спросила она.
Кузьма Семеныч.
Натерпелись же вы, Кузьма Кузьма Семеныч.
Истощал-с, утробы даже лишился. Все кишки и печенки из меня вышли. А вас как величать?
Василиса сказала.
Вскоре пришел коновал. Осмотрев ногу, он велел жестянщику приходить каждый день, так как на ноге была рана и её нужно было примачивать сулемой и присыпать купоросом. К тому же это было и выгодно, потому что жестянщик, еще перед показыванием ноги отвалил за визит полтину. Василисе он очень понравился за его простоту и разговорчивость. По уходе его, она подумала: «вот кабы Данило-то Кузьмичь такой был. Рай красный с ним жизнь-то была-бы».
Жестянщик являлся почти каждый день. Коновалу он давал по полтине, а Василисе всегда что-нибудь съедобное: то фунт сахару, то булок, то ягод. Василиса привыкла к нему и, в тот день, когда он не приходил, даже скучала. Она любила слушать его разговоры о житье святых, о чудотворных иконах. Жестянщик был грамотный и много читал «божественных книжек».
Однажды, вечером Василиса сидела у открытого окна и плакала. Её опять побил коновал, и, побив, отправился в трактир. По улице шёл жестянщик. Завидя плачущую Василису, он остановился у окна, поклонился и спросил:
Что, Василиса Тимофеевна, опять верно аспид-то вас теребил?
Опять. Страсти Божия как! отвечала она. И из-за чего началось? Говорит, что я у него сальный огарок стянула.
Ах, Господи! Что же с ним жизнь волочить. Надо же перепону сделать. Уходите это него, ведь вы не перевенчаны.
Уйду, уйду, безпременно уйду! твердила Василиса свою всегдашнюю фразу. Обносилась я вся с ним. Что ни заработаю всё отымет.
А коли уходить будете, так перебирайтесь ко мне. У меня для вас завсегда почтение и угол найдется. Стряпать будете и ни копейки я с вас не возьму, а еще сам презентики делать буду. Что с ним, с извергом-то жить.
Да уж и то правда. Благодарствуйте, Кузьма Семеныч. Верите ли, вся в синяках: как синяк сойдет, смотришь, уж другой наскочил.
Жалости вы подобны Верите-ли, сердце у меня надорвалось, на вас глядючи, проговорил он, потупился, полез в задний карман пальто, вынул оттуда две винные ягоды, и подавая ей, сказал покушайте-ка с приятством.
Василиса взяла, а жестянщик завидя приближающегося коновала, снял шапку и пошел своей дорогой.
По уходе жестянщика, Василиса окончательно решила уйти от коновала, о чём и объявила ему тотчас-же по его приходе.
Ну, Данило Кузьмич, вот тебе мой сказ: как только ты меня теперь пальцем тронешь, сейчас я от тебя уйду, сказала она ему: потому что уж синяки мне надоели.
Не бойсь, не уйдешь, отвечал коновал, ухмыляясь.
Нет, уйду! Как только побьешь сейчас уйду.
Случай битья не заставил себя долго ждать. Не прошло и недели, как коновал пришел опять пьянее вина, и бросился было бить Василису, но та вырвалась от него, спряталась у соседа, и, выждав пока коновал повалился на свое ложе и заснул крепким непробудным сном таким сном, что у него в это время, по уверению хозяйки, можно было горох на брюхе молотить, и то не услышит она пришла в его комнату, вытащила оттуда все свои немногочисленные пожитки и на легковом извозчике переселилась к жестянщику. Когда коновал на утро, проснулся, его «беззаконницы» уже не было в доме, а о происшествии этом говорила чуть не вся Ямская.
Проснувшись, коновал не увидал ни платья Василисы, обыкновенно висящего на стене, ни сундука, ни образа, а от кровати остался один только деревянный, некрашенный остов. Коновал, как бы облитый водой, тотчас вскочил с постели и бросился в кухню к хозяйке.
Где Василиса? спросил он её.
Уехала на другую квартиру, отвечала хозяйка, дрожа всем телом. Только, Данило Кузьмич, верьте, что я тут ни причем. Я даже ещё уговаривала её, дуру.
Знаем мы, как ты уговаривала то!
Коновал злобно сверкнул глазом, схватил картуз и бросился в трактир.
Слышал про беззаконницу? спросил он у стоявшего на углу городового.
Слышал. Что ж, сам виноват. Зачем душу из неё вышибал? Тоже ведь человек.
Да как из нея, из шельмы, не вышибать то было? Милый ты человек
Коновал хлопнул себя по бёдрам и отправился своей дорогой. В трактире буфетчику был предложен тот же вопрос, что и городовому. Оказалось, что и буфетчик слышал.
Плюньте вы на неё, Данило Кузьмичь, баба внимания не стоящая, сказал он коновалу. Конечно, вы над ней тиранствовали, только, надо статься, за дело.
Как-же не за дело, коли она меня, паскуда, каждый день обкрадывала. Где она теперь?
Известно где: у жестянщика.
Коновала так и кольнуло в сердце.
Нет, я её так не оставлю, я её испорчу, окаянную. Безпременно изведу, проговорил он.
Да и следует, поддакнул буфетчик.
Выпив два стакана водки, он отправился домой.
Когда он шёл по улице, ему казалось, что все встречные над ним подсмеиваются. Всем и каждому он разсказывал о намерении своем напустить на Василису порчу. Пришедши домой, коновал сел на свое одинокое ложе и задумался. На его рябой и темной щеке блестела слеза. Он уже привык к Василисе, прожив с ней год. Он уже любил её. Весь этот день он не выходил из дома и ждал Василису. Ему все думалось, что она одумается и придёт. Но Василиса не приходила ни в этот день, ни в следующий.
Нет, я её так не оставлю. Я на неё напущу порчу, говорил он хозяйке. Пусть её как щепка изсохнет, и начал подкарауливать Василису у дома жестянщика, чтоб сообщить ей о своем намерении лично, запугать её и тем заставить воротиться к нему обратно.
Случай скоро представился. Коновал стоял за углом дома. Василиса вышла из ворот. Она шла зачем-то в лавочку и держала в руках тарелку. Коновал вышел ей навстречу. Завидя его, она вздрогнула, побледнела и прислонилась к стене.
Кузьма Данилыч, ради Бога ради Бога Ей-ей, караул закричу, заговорила она.
Не трону, дура, не трону сказал коновал. Слышь. Василиса, переезжай обратно Бить не буду и платье матерчатое куплю.
Не надо мне вашего платья. Не могу я к вам переехать.
Не переедешь?
Не перееду.
Не надо мне вашего платья. Не могу я к вам переехать.
Не переедешь?
Не перееду.
Ну так ладно же: я на тебя напущу порчу и изведу.
Что ж, уж лучше от порчи погибнуть, чем от ваших кулаков, отвечала Василиса и направилась в лавочку.
Смотри, твой след вырезаю! Худо тебе будет! крикнул коновал.
Она обернулась и увидала, что он вырезывал ножем землю, где был её след, и собирал себе в платок. Она перекрестилась. «Пусть будет, что будет», решила она и продолжала свой путь.
Прошла неделя. Коновал все ещё не терял надежды на возвращение Василисы, но она не являлась; тогда он решился прибегнуть к последнему средству: к «напусканию порчи» через заклинание. Заклинание это, для наведения страха, он обставил со всевозможною таинственностию, какую мог только, придумать, а для того, чтоб Василисе это всё передали, пригласил, как зрительниц, всех соседок.
Заклинание совершилось на огороде. Коновал был одет в тулуп, вывороченный шерстью к верху и свою голову покрыл чугунником, в котором он обыкновенно варил лекарство. Бормотав таинственные слова, он разложил на трех кирпичах небольшой костер, вынул из кармана платок с землей от вырезанного Василисина следа и половину земли высыпал в огонь, а другую, положил себе на ладонь и пропев «какуреку», сдунул по направлению к тому месту где жила Василиса. Совершив все это, он залил костер кринкою молока. Во время этого заклинания, стоящия поодаль женщины и ребятишки шептались, толкая друг друга под бока и крестились. Но нашлись и скептики. Так один мастеровой также смотрел на это представление, прыснул от смеха и бежал. Коновал пустил в него камнем. Заклинание совершилось. Женщины обо всем этом, разумеется, передали Василисе. Сначала она испугалась, поскучала несколько дней, но к коновалу всё-таки не возвращалась. Соседи даже начали замечать, что она не только не изводилась и не сохла, но даже, видимо, начала полнеть. Синяки, разставленные по всему её телу коновалом, сошли, румянец заиграл на щеках. Коновал видел это и злился, однако всем и каждому говорил: