Ты что вытворяешь?! Людмила Михайловна стала красной. Ты вообще нормальная?!
Я не обернулась к ней, было слишком страшно. Продолжала вжимать голову в плечи и жмурить от ужаса глаза. Учительница нависала надо мной божественным великаном.
Посмотри, что ты наделала! Звук ее голоса нарастал словно гром. Она обошла меня и теперь смотрела в лицо. Быстро открой глаза!
Я подняла веки и увидела перед собой чистый, белоснежный лист бумаги. Ни единой капли краски синей, красной, желтой не было на нем. Зато деревянный мольберт был весь заляпан разноцветными пятнами.
Боже! А руки?!
Она схватила меня за пальцы и вытянула вперед ладони, расцвеченные немыслимой палитрой. Солнце, лучи, облака, небо все было здесь.
А платье?! взвизгнула она.
Я опустила глаза. И без того пестрое платье впитало теперь еще больше красок. Как так могло случиться?! Я не трогала свою одежду, не хотела ее испортить. Что же теперь будет?! Почему я такая плохая?!
Эт-то что такое?!
Над самым ухом я услышала резкий голос, от которого вздрогнула всем телом и уронила на пол кисть. Пачкая линолеум, та закатилась в угол.
Ты что вытворяешь?! Людмила Михайловна стала красной. Ты вообще нормальная?!
Я не обернулась к ней, было слишком страшно. Продолжала вжимать голову в плечи и жмурить от ужаса глаза. Учительница нависала надо мной божественным великаном.
Посмотри, что ты наделала! Звук ее голоса нарастал словно гром. Она обошла меня и теперь смотрела в лицо. Быстро открой глаза!
Я подняла веки и увидела перед собой чистый, белоснежный лист бумаги. Ни единой капли краски синей, красной, желтой не было на нем. Зато деревянный мольберт был весь заляпан разноцветными пятнами.
Боже! А руки?!
Она схватила меня за пальцы и вытянула вперед ладони, расцвеченные немыслимой палитрой. Солнце, лучи, облака, небо все было здесь.
А платье?! взвизгнула она.
Я опустила глаза. И без того пестрое платье впитало теперь еще больше красок. Как так могло случиться?! Я не трогала свою одежду, не хотела ее испортить. Что же теперь будет?! Почему я такая плохая?!
Я не смела взглянуть Людмиле Михайловне в лицо. Понимала, что ужасно виновата, и стояла, свесив голову на грудь. Ждала наказания.
Марш умываться! Учительницу трясло.
Я чувствовала, что она готова прибить меня и сдерживается из последних сил. В доме ребенка меня бы уже давно наказали за этот страшный проступок, высекли бы как следует скакалкой или ремнем, но в детском доме воспитательницы и педагоги ничего подобного не делали с детьми. Могли изредка шлепнуть тапкой или дать по попе скакалкой, и то мы всегда понимали за что. Каждый раз это было какое-то серьезное непослушание. Но учительница ИЗО даже и в этой ситуации сдержалась. Я боялась смотреть на нее, но все равно краем глаза видела ее побелевшие дрожащие губы и красные пятна на шее.
Через холл, мимо спален и игровой, я поплелась в ванную комнату. Слезы наворачивались на глаза оттого, что я не понимала, чего именно учительница от меня хочет. Как это «рисовать»? Что вообще это значит? Другие дети здесь уже давно, с трех лет, конечно, они прекрасно понимали, чего от них хотят. А как же быть мне? Рисовать. Рисовать. Я ведь не знаю, как это рисовать! Я открыла дверь в ванную комнату спиной, чтобы не прикасаться к ней грязными руками. Пока шла, крепко сжав кулачки, все цвета во вспотевших от страха ладонях перемешались и стали землей. Я с удивлением смотрела на свои руки коричневые внутри, пестрые снаружи и поражалась волшебству, которое сотворили со мной краски. Я хотела оставить всю эту красоту себе, не смывать. Но ослушаться учительницу не могла. Осторожно включила воду, взяла мыло оно тут же окрасилось от моих рук и стала мылить. Разноцветные пузырьки росли и лопались на ладонях, цветная вода стекала в белую раковину и пропадала в неведомых далях. Я любовалась ее многоцветием и представляла себе цветную воду, которая бежит по трубам, неведомым мне туннелям, изгибам и яркой струей врывается в небо. Нарастает. Набирает силу. И превращается в быстрые, освещенные солнцем облака.
Картина с белого листа ожила перед моими глазами. Я видела уже не только небо, но каждый переход цвета на нем, каждое перышко облаков. И деревья, и травы, и цветы каким-то чудесным образом отражались в них.
Соня! Я вздрогнула и обернулась.
Мама Таня открыла дверь в ванную комнату и стремительно вошла.
Что ты здесь делаешь? Все на занятии.
Она подошла совсем близко, заглянула в раковину. Увидела меня, старательно натирающую руки куском похудевшего мыла, и успокоилась.
Ааа, ручки моешь? Ну, хорошо. Только давай возвращайся в класс.
Людмила Михайловна встретила меня подозрительным взглядом.
Отмыла?
Да, ответила я тихо-тихо, едва слышно.
Хорошо, кивнула она, но потом решила проверить лично: ведь ранее уже убедилась в моей отсталости.
Я послушно протянула ей руки для осмотра. Сначала ладонями вверх, потом перевернула их.
Тааак, ее голос снова начал взвиваться, она схватила меня за правую руку, а это что?!
Я смотрела на нее снизу вверх и молчала. Как ей объяснить, что эти пятна со мной навсегда? Что они дались мне от рождения, от моей мамы единственное наследство? Я не могла ничего сказать и молчала.
Иди перемывай!
Я послушалась. Снова пошла в ванную комнату, включила воду, взяла мыло и стала тереть. Взрослые знают лучше. Нужно слушаться взрослых. Если учитель говорит, что руки нужно отмыть, так и нужно делать.
В тот день я ходила мыть руки три раза. И каждый раз мои родимые пятна оставались со мной. В последний раз разъяренная Людмила Михайловна пошла в ванную комнату со мной. Сама включила воду, сама взяла мыло. Стала тереть. Она нажимала на пятна пальцами, и те от надавливания как будто бы исчезали.
Вот же, радовалась она, отмылось!
Но стоило убрать пальцы, как красные пятна появлялись снова словно по волшебству. Учительница негодовала, не понимала, как такое может быть. А я ничего не могла объяснить только покорно протягивала свои ладони. Только после всех тщетных попыток она догадалась, что эти пятна мое, родное. Что краска тут ни при чем.
Людмилу Михайловну я бесила почти все два года в дошкольном отделении детского дома. Она сама мне в этом призналась потом, много лет спустя. Я не умела рисовать, не умела держать кисточку, не знала, что такое краски, мне надо было все потрогать, пощупать, понюхать, лизнуть. За весь первый год занятий я ни разу не попала кисточкой на бумагу. Для меня по-прежнему было немыслимо вмешаться и нарушить гармонию, которая рождалась перед моими глазами на белом листе. Там было море. Там были горы. Там были холмы, покрытые лесом. И много-много пейзажей, которые Людмила Михайловна рисовала для нас, а мы должны были их повторить. Эти картины тут же отражались внутри меня и навсегда оставались там. Я думала, все люди на свете думают так же как я, картинами. Да мне и не казалось тогда, что я использую воображение, воспроизводя внутри себя эту красоту, все фантазии были настоящими и живыми. Они дышали. И я верила в них. Только никому не могла показать. Просто тыкала кистью мимо листа, пачкала мольберт, раскрашивала по локоть собственные руки и заляпывала краской очередное нелепое платье.
Людмила Михайловна отправляла меня мыть руки. Я покорно шла. И она бесилась еще больше от того, что я такая послушная. Мы с ней обе в дошкольном отделении намучились так, что не могли больше друг друга видеть. Я не понимала, чего она хочет от меня, она не подозревала, что во мне когда-нибудь проснется талант. Я была самой глупой и никчемной ученицей на протяжении двух лет, пока жила в дошкольном отделении детского дома.
Зато перед школой, перед тем как идти в первый класс, я нарисовала первый в своей жизни рисунок. Каким-то чудом осмелилась. Взяла обычный лист, красный карандаш и на всем пространстве нарисовала геометрические фигуры, какие видела в жизни. А внутри каждой фигуры поставила красную точку. Потом подошла к маме Тане и, гордая собой, сказала: «Смотрите, это Китай». Даже не помню, где слышала это слово, не знаю, понимала ли тогда, о чем идет речь. Но все было именно так. Тот рисунок, конечно, не сохранился.
Зато осталась работа, которую я нарисовала в начальной школе, когда мне было девять лет. Ее Людмила Михайловна каким-то чудом сберегла и потом, когда я выросла, мне отдала. А еще она опубликовала мои рисунки в книге под названием «Звезда». И именно в тот момент когда она показала эту книгу с моими работами, я почувствовала уверенность. Значит, можно делать так? Значит, разрешено прикасаться кистью к бумаге и не быть за это наказанной? Я полюбила рисовать.
Глава 12
Крещение
В детский дом из дома ребенка со мной перешли все страхи мое имущество. Я до дрожи в коленях боялась зашторенных окон. Между занавесок мне мерещилась огромная голова в бородавках и с носом крючком. Я не могла смотреть ни одной сказки с этой вездесущей бабой-ягой.
Я и сейчас не люблю ни фильмов, ни спектаклей с участием этого персонажа слишком сильные и тяжелые воспоминания накрывают с головой.
А тогда, в детском доме, я все новогодние елки просидела с закрытыми глазами. Для меня она была реальной, живой. Кошмар из детства, способный напугать до полусмерти и причинить сильную боль. Никто не мог избавить меня от него. Вот если бы рядом была моя мама, с ней бы я перестала бояться, она бы защитила. Но мамы не было. И страх следом за мной перешел из дошкольного отделения в школу. Воспитательницы со временем поняли, что бесполезно заставлять меня сидеть на праздничных спектаклях все равно зажмуриваюсь и закрываю ладонями уши. В конце концов мне разрешили на них не ходить. И, пока все смотрели сказки, я убиралась в спальнях, брала дополнительные задания на уроках, помогала мыть посуду на кухне. До сих пор благодарна воспитателям за то, что в этой ситуации они понимали меня.
После дома ребенка все педагоги в дошкольном отделении казались добренькими. Они могли ударить, но только за дело, и для меня это было уже сущей ерундой. Когда сам виноват не обидно.
Если бы я не думала все время после той больницы о маме и не любила ее одну всеми силами своей души, я бы, наверное, могла привязаться к маме Тане или маме Оле. Они всегда ласково разговаривали, не обижали. Уж мне-то было с чем сравнивать. А из дошкольного отделения запомнились только хорошие моменты.