А в обычных обстоятельствах педагоги наши не очень-то себя утруждали. Одна из них, например, все время сидела у себя в комнате и смотрела бесконечные сериалы. У нее был портативный DVD, и она с ним не расставалась. Выходила только на обед, завтрак и ужин. Ну и ночью обходы делала иногда следила за нами, чтобы не сбежали и что-нибудь не натворили. Другая по будням, когда мы работали, ездила вместе с нами на сбор урожая. Контролировала нас там. Она не работала в садах, просто за нами следила. То есть воспитатели были с нами как сопровождающие, но в вопросы воспитания не влезали.
Мы должны были разбираться сами. И у меня в голове была такая установка, что если воспитатели этого не делают, то мне нужно подавать младшим детям пример самой. Показывать им, что хорошо, а что плохо, как надо себя вести, а как нельзя. Детям-сиротам всегда очень трудно справляться с собой, не зная общепринятых принципов. Самую простую вещь «воровать нельзя» невозможно было до них донести. Это как привычка, как развлечение дети постоянно ходили и воровали в ларьках. Увидели что-то, понравилось, взяли. Ложки, вилки, сувениры, футболки. Надо не надо, вообще все подряд. Один отвлекает, а остальные берут.
Когда я много лет спустя стала изучать этот вопрос, то выяснила, что воровство одно из прямых следствий нарушения привязанности. Дети все время хотят пополнить недостающий ресурс. Заменяют отношения с близким взрослым, которых у них нет, материальными благами. Не знаю, почему лично у меня при всех остальных нарушениях уход в себя, страх отношений, недоверие к людям, ненависть к тактильному контакту была твердая внутренняя мораль. Наверное, из-за убеждения «моя мама хорошая, и я тоже хорошая», с которым я все время жила. Я всегда сверялась с образом мамы, который был в моей голове, и думала, как правильно поступить.
А с девочками приходилось устраивать долгие беседы, делать внушения. Я пыталась их образумить.
Просто представьте, говорила я, придут эти продавцы к нам на работу и станут забирать у вас из ведер собранные персики. Или еще хуже черешню. Вы весь день работали, с ног валитесь, а результата ноль.
Не, ну это другое!
То же самое! старалась я донести суть. Вы собирали-собирали, мучились на жаре, а у вас взяли и все украли. И надо заново собирать! Плохо, обидно?
Да.
Вот и им также! Только этим тетенькам в ларьках не чипсы и жвачки надо покупать себе, как вам, а детей своих кормить. И если вы что-то украли, денег они за работу не получат! Будут возмещать хозяевам ущерб.
Аааа, теперь понятно, тянули они, опуская глаза.
Еще раз что-то такое себе позволите, в город больше никогда не повезу.
Они на меня не обижались. Мы хорошо ладили, обходились без побоев с моей стороны и без ненависти с их.
И вот однажды, уже в конце лета, воспитатели собрали очередную линейку. Выстроили всех, и первым слово взял Василич. Ему к тому времени исполнилось уже тридцать лет, взрослый мужчина, но ничего в его «воспитательных методах» не поменялось.
Соня, он повернулся ко мне, ты у нас тут кто? Последний из могикан?
В каком смысле?
В прямом! Он подошел ко мне вплотную. Семь лет уже ездишь, порядки в лагерях знаешь, все своими глазами видела.
И что?
Ты почему, он скривил рот, не воспитываешь девочек?
Я этим и занимаюсь постоянно! Разговариваю с ними, подаю пример, и только тут до меня начало доходить, что он имеет в виду.
Не воспитываешь, как надо. Он сделал страшные глаза.
Ты имеешь в виду, меня трясло от него, я должна их бить? Я не буду их бить! Я не буду бить никого и никогда.
И тут на меня стали орать все педагоги сразу. Сначала повысил голос и перешел на крик Василич, потом к нему присоединились остальные воспитатели, стали на меня наезжать. От одной из них я в принципе такого не ожидала она казалась мне хорошим добрым человеком.
Я потом много размышляла об этом. Почему взрослые в той ситуации не встали на мою защиту? И пришла к выводу, что не было у нас там ни хороших, ни плохих воспитателей: все оказались двуличными и поддерживали самую жестокую систему дедовщины. Взрослым не было дела до того, как мы общаемся между собой. Их не интересовало, кем мы вырастем после их «методов». Главное, чтобы здесь и сейчас дети ходили шелковые, не смели даже пикнуть. Чтобы от воспитателей не требовалось никаких усилий. Они не были нам родителями, не болели за нас душой.
Они на меня не обижались. Мы хорошо ладили, обходились без побоев с моей стороны и без ненависти с их.
И вот однажды, уже в конце лета, воспитатели собрали очередную линейку. Выстроили всех, и первым слово взял Василич. Ему к тому времени исполнилось уже тридцать лет, взрослый мужчина, но ничего в его «воспитательных методах» не поменялось.
Соня, он повернулся ко мне, ты у нас тут кто? Последний из могикан?
В каком смысле?
В прямом! Он подошел ко мне вплотную. Семь лет уже ездишь, порядки в лагерях знаешь, все своими глазами видела.
И что?
Ты почему, он скривил рот, не воспитываешь девочек?
Я этим и занимаюсь постоянно! Разговариваю с ними, подаю пример, и только тут до меня начало доходить, что он имеет в виду.
Не воспитываешь, как надо. Он сделал страшные глаза.
Ты имеешь в виду, меня трясло от него, я должна их бить? Я не буду их бить! Я не буду бить никого и никогда.
И тут на меня стали орать все педагоги сразу. Сначала повысил голос и перешел на крик Василич, потом к нему присоединились остальные воспитатели, стали на меня наезжать. От одной из них я в принципе такого не ожидала она казалась мне хорошим добрым человеком.
Я потом много размышляла об этом. Почему взрослые в той ситуации не встали на мою защиту? И пришла к выводу, что не было у нас там ни хороших, ни плохих воспитателей: все оказались двуличными и поддерживали самую жестокую систему дедовщины. Взрослым не было дела до того, как мы общаемся между собой. Их не интересовало, кем мы вырастем после их «методов». Главное, чтобы здесь и сейчас дети ходили шелковые, не смели даже пикнуть. Чтобы от воспитателей не требовалось никаких усилий. Они не были нам родителями, не болели за нас душой.
Почему ты их не воспитываешь, как надо?
Они по-другому не понимают!
С этими можно только силой!
Я стояла, слушала это все, и слезы сами покатились из глаз настолько это было обидно. Я всеми силами удерживала девочек от нехороших проступков, старалась, как могла, и главное, у меня получалось! Я справилась: не дала никому разбежаться, не позволила воровать, напиваться, драться. Пресекала всякую дедовщину на корню в моей группе никто ни с кем физическими методами отношения не выяснял. Даже «спортивных» наказаний не применяла из разряда «беги двести кругов» или «сто раз приседай», как делали все «старшаки» в детском доме. Мне удалось объяснить своим подопечным, что воровать плохо. Что огрызаться на людей не стоит: всегда есть более действенные способы договориться с ними. И за это меня сейчас поливали грязью?! Унижали меня, причем на глазах моих же девочек! Конечно же, я расплакалась. Развернулась и просто ушла с линейки, которую собрали для того, чтобы устроить мне «публичную порку». Вернулась в комнату и лежала там до тех пор, пока детей не отпустили. После этого мои девочки на цыпочках пробрались ко мне. Двое сели на краешек моей кровати, как воробышки. Остальные толпились вокруг.
Соня, не плачь, пожалуйста!
Мы исправимся, Соня.
Они говорили наперебой, а я слышала в их голосах слезы. Они жалели меня и были на моей стороне.
Мы будем вести себя как ты скажешь.
Не плачь только, мы же ничего плохого не сделали.
Верю, я как могла улыбнулась, вы у меня хорошие.
После этого все десять дней до отъезда из лагеря мои девочки вели себя идеально. Никто ни разу не получил даже замечания. Не ссорились между собой. И даже воровать перестали. Наверное, поняли, через что мне приходилось проходить, чтобы уберечь их от побоев и физических наказаний. Как непросто было идти против системы, которая сложилась давным-давно и не менялась десятилетиями.
Ты только не переживай, они то и дело подходили ко мне, мы всем докажем, что мы хорошие!
В итоге даже воспитатели стали ко мне подходить с комплиментами нашей группе те самые, которые орали во время линейки, что я обязана своих подопечных бить.
Соня, что это ты с ними сделала? Они у тебя просто шелковые.
Я ничего с ними не делала, говорю, а вот вы со мной сделали!
Но они не понимали меня. Пожимали плечами, дескать, подумаешь, накричали, большое дело, и дальше шли своей дорогой.
Наши педагоги, люди, чьей профессией было воспитание детей и забота о них, не сознавали самых простых вещей: все дети управляемы, если нормально с ними разговаривать. Если не кричать, не оскорблять и не бить, они рано или поздно пойдут на контакт. Уважение нужно каждому ребенку, неважно, сколько ему лет пять или семнадцать.
Я находила язык с самыми сложными подростками, а взрослые не понимали, как у меня это получается. Просто сгружали мне год за годом самых непослушных, на пике подросткового кризиса в тринадцать-четырнадцать лет. Тех, с кем не могли справиться сами. Но кого бы мне ни давали, у нас в итоге был самый адекватный отряд во всем лагере. Я работала с девочками бок о бок, и они видели, как нужно относиться к труду. Жалела их, когда они болели. Помогала, когда им было сложно. И они отвечали мне тем же. А воспитатели с детьми не справлялись, потому что не хотели вникать, не желали тратить на нас свои силы. Зачем? Когда можно смотреть фильмы и купаться в море. Легче переложить на кого-то ответственность. Так они и делали.
Даже повзрослев, не могу простить им ту позорную линейку. После нее осталась уверенность, что взрослые в отличие от детей не исправляются никогда. Вот их перевоспитывать уже точно поздно!
Глава 24
Воспитательница
Из ЛТО я всегда возвращалась с температурой под сорок. И в первый раз так было, и в последний, и всегда. Уже в поезде мне стало плохо и начиналась страшная ангина. Я не понимала, что происходит болезнь набрасывалась, как зверь. Может быть, организм протестовал против возвращения в детский дом? Может быть, это была защитная реакция против среды, в которую мне не хотелось снова погружаться? В первый год температура поднялась до сорока двух, воспитатели в итоге не спали всю ночь бегали по вагону, меняли влажные тряпки на моей голове. Спасибо им за это. Естественно, сразу по приезде я слегла, меня поместили в изолятор. Там-то я познакомилась со своей новой воспитательницей в шестом классе нас опять передали другому человеку. Алие Имировне. Она сама пришла меня навестить. Входит, я на нее смотрю и понимаю, что эта женщина мне не нравится. Невозможно даже объяснить почему неприятно, и все. Хотя во внешности ее не было ничего отталкивающего, просто она не вызывала доверия. Восточная маленькая женщина с темными волосами, полненькая, ходила как пингвинчик тын-тын-тын-тын, широко расставляя ноги.