Сказав так, товарищ в галифе ушел в тамбур курить махорку и нервничать.
Возможно, этот случай не имел бы последствий, но запаниковал Прохор, унаследовавший от деда Дементия страх перед всяческим начальством.
Посадят, упавшим голосом сказал он, когда за товарищем бухнула дверь. Ить это он за конвоем пошел. Истинный бог. Пропали, мать!
И так пропали и так пропали, ответила Татьяна. Один конец. Которые сутки едем, а куда неизвестно.
Надо слезать Слезать надо, бормотал Прохор, слепо хватаясь за узлы. Собирай ребят, мать.
Татьяна, знавшая, что в такие моменты спорить с мужем бесполезно, заплакала второй раз за этот день и принялась собирать ребятишек.
Они вылезли тайком, много не доехав до своей станции.
Местность называлась город Коканд И так далеко от него лежала родная Землянка, что от одной думки об этом у Татьяны становилось холодно под сердцем.
С год назад, однако, Прохор зачудил. Избушка деда Мосея так ему не поглянулась, что он, заходя в нее, даже шапку не снимал с головы. Да он туда редко и заходил. Больше сидел во дворе или шлялся по дружкам. Ни скотины, хотя бы и отцовской, ни земли у Прохора в один день не стало, и он с непривычки тяжело затосковал. В это время пристрастился он играть в карты. Правда, заядлым картежником не успел стать. Как-то за одну ночь Прохор проиграл в очко все деньги, вырученные женой за корову, и навсегда отшиб охотку.
Сильнее всего Прохора поразило не то, что он большие деньги спустил, а то, что он, получалось, целой коровы за ночь лишился.
Как же так, мать? изумлялся утром Прохор. Ить по копейке же ставил!.. Вот это сыграл!
Татьяна поубивалась несколько дней, а потом решила: бог с ней, с коровой, мужик зато уцелел.
Зимой Прохор наладился ловить зайцев. Охотился он на них способом хитроумным, но тяжелым и маловыгодным. Зима была теплой, земля глубоко не промерзла Прохор рыл ямы, закрывал их сверху прутиками вершинки навстречу, а над ямой привешивал к ветке приманку. Зайцы сбегались, прыгали за приманкой и булькали в яму. Прутики их пропускали и обратно схлестывались над головой.
Утром приходил Прохор с мешком, спускался в яму, вязал зайцев, как пьяных мужиков, и выбрасывал по одному наверх. В первый раз он связал их так: передние ноги с передними, задние с задними и когда сам вылез из ямы, увидел, как последний заяц редкими прыжками, падая и опять вскакивая, улепетывает в лес.
«Надоть переднюю к задней вязать, сообразил Прохор. Так его не удержишь». Смекнул он это сразу же, но и на другой день, и на третий продолжал вязать зайцев по-прежнему, а сам, покуривая возле ямки, глядел, как разбегаются они по кустам, петляя и тыкаясь мордами в снег.
Ближе к лету Прохор засобирался уезжать из Землянки.
От младшего брата Сереги, раньше уехавшего куда-то в Среднюю Азию, пришло неожиданное письмо. «Чего ты ждешь там? писал брату Серега. Чего высиживаешь? Бросай все и приезжай. Мы здесь по яблокам ходим»
Куда еще поедем нищетой трясти? засомневалась Татьяна. Здесь надо обживаться. Давай в колхоз запишемся.
Чего я там не видел, в колхозе? отвечал Прохор. В драных-то штанах я и один прохожу.
Теперь все же полегче, уговаривала жена. Мунехина, вон, сняли слышал? Головокружение будто нашли.
Мне мать его так чего у него нашли! закипел Прохор. У этого головокружения, а у другого, может, что похуже. А мы нюхай.
Смотри, Прохор, качала головой Татьяна. Наплачемся. Локти кусать будем.
Тогда упершийся на своем Прохор сказал:
Кто бабу слушает, тот не человек.
Приходил уговаривать Прохора даже снятый товарищ Мунехин.
Ты, Гришкин, говорил он, вполне теперь доспел для новой жизни, и тебе здесь ее надо строить, на месте. Повремени чуток, ты скоро по-другому кругом глянешь сознательными глазами.
А я и так гляжу, отвечал Прохор. Я к тебе вон давно приглядываюсь: ты когда еще доспел, а тебя чегой-то по шапке мешалкой.
На! кричал товарищ Мунехин, протягивая Прохору худые веснушчатые руки. На, отсеки мне их! Отсекешь а я зубами буду за советскую власть грызться!
Да грызися ты, пятился от горячего товарища Мунехина Прохор. Меня-то чего дёржишь? Ты же один привык тебе напарников сроду не надо было Вот и грызися.
На базаре в Коканде Прохора Гришкина обворовали.
Сначала все шло будто неплохо. Товарища в галифе увез поезд, и Прохор повеселел.
Ничего, мать, не пропадем! говорил он. Вот пиджак продам сегодня. Гляди, какая тут теплынь нагишом ходить можно. Продадим пиджак, билеты купим и дальше. Нам ведь только до места добраться, до Сереги.
Пиджак у Прохора сторговал молодой нерусский парень. Они долго рядились: нахальный парень этот чуть не задаром норовил купить пиджак. Прохор не уступал и сердился.
Ты подумай, что даешь, черт печеный. Креста на тебе нет.
Крест надо? Будет крест! Парень исчезал в галдящей толпе и тут же выныривал обратно, держа в горсти десяток медных нательных крестиков. Сколько возьмешь?
Да на кой они мне, отпихивался Прохор. Мне деньги нужны дальше ехать.
В конце концов парень поимел совесть накинул маленько, и пиджак перешел к нему. Денег оказалось чуть больше, чем на два билета. Прохор купил круглую булку белого хлеба и, посомневавшись, огромный полосатый арбуз. Арбуз не обхватывался свободной рукой Прохор снял рубаху и кое-как запеленал его.
При выходе с базара Прохора сильно толкнули в спину.
Роняя покупки, он упал лицом в пыль, а когда, поднявшись, проморгался ни хлеба, ни арбуза рядом не нашел. Пропали из кармана и билетные деньги.
Тогда Татьяна продала последнее, что было, обручальное кольцо, доставшееся ей от бабки. Вырученных денег хватило только на один билет. По этому билету усадили в вагон Татьяну с детьми, а Прохора взял к себе машинист. Можно сказать, что Гришкиным повезло. В Коканде санитары сняли с паровоза опившегося холодной водой кочегара: вот на его место и напросился Прохор пошуровать за так несколько прогонов.
При выходе с базара Прохора сильно толкнули в спину.
Роняя покупки, он упал лицом в пыль, а когда, поднявшись, проморгался ни хлеба, ни арбуза рядом не нашел. Пропали из кармана и билетные деньги.
Тогда Татьяна продала последнее, что было, обручальное кольцо, доставшееся ей от бабки. Вырученных денег хватило только на один билет. По этому билету усадили в вагон Татьяну с детьми, а Прохора взял к себе машинист. Можно сказать, что Гришкиным повезло. В Коканде санитары сняли с паровоза опившегося холодной водой кочегара: вот на его место и напросился Прохор пошуровать за так несколько прогонов.
С братом Серёгой они столкнулись прямо на станции, хотя уговору о встрече не было. Первой увидела его Татьяна. Серёга стоял почерневший, как головешка, худой и дряблый. И одет был хуже всякого босяка: тюбетейка на голове, дырявая майка без рукавов, выгоревшие куцые штаны и кореженные сандалии на босу ногу. В руках он держал грязный узелок.
Здравствуй, Сергуня, сказала Татьяна. Где же яблочки твои? Дай и нам по ним пройтися.
Серега молча отворотил лицо.
От паровоза спешил Прохор. По голому животу его катился черный пот.
Зря ты приехал, брат, сказал Серёга, не подавая руки. Мы тут с голоду пухнем Вот хочу в табак-совхоз податься. Он тряхнул узелком.
Прохор встал, как громом ударенный.
Ты зачем же звал, пёс?!
Тут Серёга оскалился, став на момент прежним Серёгой, нахальным и дурковатым, и сказал страшные слова:
А так вас, дураков, и учат.
Ну, спасибо, брательничек! поклонилась Татьяна. За детей моих спасибо тебе!
Мать! Прохор заскреб ногтями локоть, подсучивая несуществующие рукава. Убить его, выродка, мать?!
Не трожь, Проша, сказала Татьяна. Не связывайся. Ума из него все равно не выколотишь Что ж теперь делать. Раз приехали надо жить
Лежала вокруг горячая, как сковородка, чужая земля.
В тени, под навесом, дремали на корточках три старых узбека.
У коновязи кричал, заглушая паровоз, тощий ишак.
Они казались себе стариками, прожившими длинную жизнь, из которой на этот новый берег не привезли даже малого обломка.
А им было сорок пять лет на двоих.
И это была только первая их дорога
Вчера, сегодня, завтра
(вместо эпилога)
С некоторых пор я разлюбил приезжать к своим родственникам. Меня угнетает обстановка вечной какой-то недоустроенности жизни. На посторонний взгляд, и сам я, наверное, живу, как говорится, по-птичьи. Но к собственным трудностям и нехваткам я научился относиться легко «отфильтровывать» их, не замечать. А вот когда мы собираемся вместе, встречи эти выливаются в длинные разговоры, в попытки разобраться в чьей-нибудь судьбе, поправить ее и спланировать. Причем от меня, как от старшего, ждут самого авторитетного мнения. Мнение такое у меня находится, я всегда высказываю его и всегда знаю, что прозвучит оно впустую. Важны не слова, а пример, однако я, к сожалению, не умею в жизни поступать так же трезво и расчетливо, как советую другим. Вообще, у нас дома не умеют планировать видать, это наша фамильная черта. У нас «загадывают» есть такое словечко. И загадки наши редко сходятся с действительностью.
Вот и теперь я еду к младшему брату Косте, и миссия мне предстоит сомнительная. Я должен поговорить с Костей, наставить его на путь истинный. Можно бы, наверное, и в письме, да мать убеждена, что на словах лучше. Соберутся, мол, сыновья, усядутся за стол, насупят деловито лбы, задымят табачком Всю жизнь мечтала она почувствовать рядом такую вот мужскую обстоятельность.
Константин у нас отмочил номер. Еще четыре года назад жил он в областном городе, работал электромонтером, заканчивал вечернюю школу. Гулял себе по асфальту в модном плаще и короткополой шляпе, квартира у него была однокомнатная тесноватая, конечно, на троих (с женой и дочкой), но другие ребята из его цеха и такого не имели. И прямая дорога ему вырисовывалась в институт, в инженеры.
А он, оказывается, под пижонской шляпой своей вынашивал совсем другую мечту сделаться сельским учителем. Несерьезно все это было, тем более, что видел себя Костя не у классной доски со строгой указкой в руках, а где-нибудь на берегу тихой речки, с удочкой.
И увидел. Он только поступил в пединститут на заочный, а уж товарищи из облоно ухватились за него двумя руками. Им такие энтузиасты по ночам во сне снятся. Буквально в двадцать четыре часа и контейнер емy организовали, и грузчиков выехал наш Костя в глухой кержацкий поселок, на 540-й километр, и принял там школу-четырехлетку. Вторым учителем оформили его жену.