Оба приветствия прозвучали так холодно, что Лабрюйер догадался: перед ним соперники.
В просторной светлой комнате было еще немало народу исключительно мужчины, главным образом сравнительно молодые, в штатском и в мундирах.
Все в сборе, Федор Федорович, сказал Калепу Виктор Владимирович. Можно начинать.
Тут ворвались Феликс Розенцвайг и Теодор Рейтерн.
Рейтерн оказался похож на своего папеньку такого же крепкого сложения, с широким лицом но не круглым, а уже по-мужски оформившимся. Его русые волосы были коротко подстрижены видимо, такими же были и отцовские, пока не поседели.
Я собрал вас тут, господа, чтобы окончательно решить, какой из аэропланов мы выберем для постройки. Хотелось бы к началу лета иметь экземпляр для пробных полетов, сказал Калеп. Вот модель «Гаккель-пять», творение всем нам известного Якова Модестовича Гаккеля. Вот модель «Дельфин». Если кто не знает конструктора, господина Дыбовского, вот он, вчера только приехал из Санкт-Петербурга. Задача всем ясна нужна машина, которая может садиться и на суше, включая в понятие суши палубу корабля, и на воде. То есть требуется гидроаэроплан. Для чего думаю, всем понятно. Господин Гаккель, слово вам.
Мой аэроплан-амфибия построен два года назад на «Руссо-Балте», господа, и желающие могут его там видеть на заднем дворе, сказал Гаккель. Первый российский морской аэроплан стоит на заднем дворе, вместе с ненужными железками и сломанными станками, господа. Прежде, чем попасть туда, он получил серебряную медаль на воздухоплавательной выставке в Санкт-Петербурге, это было в апреле одиннадцатого года. Я надеялся, что мой гидроаэроплан станет надежным средством морской разведки, но неизвестные мне знатоки сочли конструкцию слишком ненадежной. Я внес кое-какие исправления и вновь предлагаю вам свою модель. Готов ответить на все вопросы.
Вы, Виктор Владимирович, сказал Калеп Дыбовскому.
Мы с братом Вячеславом, приступая к работе, знали о претензиях к аэроплану очень нами уважаемого господина Гаккеля, сказал лейтенант. К тому же я сперва моряк, потом военный летчик, это мое ремесло, и я знаю о море и об аэропланах то, чего в книжках не прочитаешь, таких книжек еще не написано. Нехорошо хвастаться, но я, кажется, первый доказал, что авиаторы могут обнаруживать в море подводные лодки. Испытывал в воздухе радиопередатчик Тушкова, летал на «ньюпоре» и на «блерио», занимался аэрофотосъемкой Я более практик, чем если бы окончил знаменитый рижский политехникум. Поэтому, работая над «Дельфином», я учитывал, что мой гидроаэроплан будет оснащен российским мотором, а не «Эрликоном», как у господина Гаккеля. Я уже имел дело с мотором конструкции Федора Федоровича весной минувшего года, как раз в Риге, мы его испытывали, и результат выше всяких похвал. Я отдаю должное Якову Модестовичу он действительно сконструировал первый гидроаэроплан. Это прекрасная работа а мы с братом сконструировали боевую машину, не столь элегантную, зато надежную и быструю.
Отчего вы решили, будто ваш «Дельфин» быстрее моего моноплана? спросил Гаккель.
Мы с братом делали опыты. Если обтянуть фюзеляж брезентом, скорость заметно возрастает. До сих пор никто не использовал брезент.
А о том, что под вашим брезентом мотор будет перегреваться, вы подумали?
И завязался спор, в котором Лабрюйер через полминуты перестал хоть что-либо понимать. Звучали совершенно для него невразумительные «монокок двоякой кривизны», «пилон крепления шасси», «обратная стреловидность крыла», «обводы фюзеляжа».
Дыбовский потребовал дать слово исполнителю, инженеру, чьей фамилии Лабрюйер в общем гомоне не разобрал.
Мы получили чертежи «Дельфина» еще в декабре, сказал этот инженер. Мы все просчитали, до последнего болта. Единственное, что нас смутило, если использовать рекомендованные господином Дыбовским материалы, вес получается слишком большой. Тут придется обсуждать каждую деталь в отдельности.
Вот, вот! воскликнул Гаккель. Это в моей модели тоже учитывается!
Калеп с усмешкой следил за спором.
В столице уже почти решено, что мы будем строить «Дельфин», сказал он Лабрюйеру. Но сейчас сказано много умного, и Дыбовскому придется над этим крепко подумать.
К ним подошел Розенцвайг.
Господин Калеп, мне в руки попал любопытный чертеж, сказал он. Я не конструирую аэропланов, хотя очень хотел бы. Мое последнее задание крыша для пассажирского вагона второго класса. Вот, поглядите.
Он достал из папки чертеж гения Собаньского.
Как, он и до «Феникса» добрался? удивился Калеп. Видел я это изобретение, хотя и не так безупречно начерченное. Это смешно но меня преследуют изобретатели вечного двигателя, пушек для запуска ядра на Луну и тому подобных недоразумений. Теперь вот объявился человек, утверждающий, что аэроплан может висеть в воздухе, как стрекоза. И что такому подвисанию способствуют эти боковые колеса. Доводы рассудка бессильны он убежден, что я могу написать государю императору и получить приказ немедленно приступить к постройке этого летающего парохода. Он как-то научился проникать на территорию завода и норовит всюду меня подстеречь со своей затеей.
Я должен был догадаться, горестно вздохнул Розенцвайг. Сумасшедшие обожают старательно вычерчивать свои прожекты.
Да, он не в своем уме, согласился Калеп. Впрочем, это безобидный сумасшедший, он не кричит и в драку не лезет. Его даже подкармливают наши сердобольные рабочие. Он с кем-то в слесарном цеху подружился
Лабрюйер задумался. Он вспомнил Собаньского. Ведь люцинский гений не один вечер потратил на свой великолепный чертеж. Он должен был хотя бы попытаться его вернуть. И начать поиски ему следовало с Конюшенной улицы. А он там после того, как Панкратов его выставил, ни разу не появился.
Дискусия о гидроаэропланах меж тем подошла к концу. Калеп своей директорской властью окончательно прекратил ее и отправил подчиненных на рабочие места. Вместе с инженерами ушел и Дыбовский. В комнате остались только Калеп, Лабрюйер и Гаккель.
Если бы объединить ваш талант и опыт Дыбовского, мир бы имел гениального конструктора, сказал Гаккелю Калеп. Но вы не летчик, а он не имеет ваших знаний. Подружиться с ним вы, боюсь, не сумеете
И не собираюсь! отрубил изобретатель.
Если вы хотите добиться правительственного заказа на свой аэроплан, вам только им и нужно несколько лет заниматься. А вы чего только не пробовали.
И всюду достиг успеха!
Калеп покачал головой. А Лабрюйер вдруг вспомнил, с каким ошарашенным лицом сидел Гаккель в автомобиле, взлетевшем на сугроб.
Господин Гаккель, вы собирались помочь своему шоферу, напомнил он. Бедняга, наверно, до сих пор не вылез из Ноева ковчега.
Какого ковчега? Ах, да! Федор Федорович, мне нужно человека четыре самых здоровых грузчика!
Узнав подробности, Калеп рассмеялся и вдруг сильно закашлялся.
Что-то я в последнее время совсем расклеился, пожаловался он Лабрюйеру. Яков Модестович, догоните Рейтерна, он вам даст грузчиков. А модель пусть пока останется тут.
Нет. Не хочу, чтобы Дыбовский ее изучал.
С тем Гаккель и побежал искать Теодора Рейтерна.
Удивительный человек, сказал о нем Калеп. Прекрасное образование, строил в Сибири первую линию высоковольтных передач, в Санкт-Петербурге трамвайное сообщение проектировал, потом аэропланами увлекся. На его «Гаккеле-седьмом» Алехнович той весной всероссийский рекорд высоты в Москве поставил шестьсот тридцать четыре сажени. И вот надо же, потянуло его к морской авиации
Я, если позволите, сейчас поеду прочь, ответил Лабрюйер. Был рад встрече. Кстати, где теперь госпожа Зверева и Слюсаренко?
Сию минуту, насколько я знаю, в столице. А весной собираются открывать в Зассенгофе, тут поблизости, настоящую летную школу и строить авиационные мастерские.
Конкуренты? усмехнулся Лабрюйер.
Не совсем. У них другая задача. Изобретать аэропланы они не будут, а будут, если смогут получить заказ от Военного министерства, делать «фарманы» по французскому образцу, но на свой лад, с укороченными крыльями и иными нововведениями. Зверева своего добилась она спроектировала отличный самолет-разведчик. Говорят, будет развивать скорость более ста двадцати верст в час.
Калеп покосился на большие настенные часы. Это не было намеком. Лабрюйер и без намеков понимал, насколько занят директор завода.
Она дама решительная и отступать не умеет, согласился Лабрюйер. Рад, что у нее все хорошо. Если появятся вопросы я вам телефонирую.
Вы ведь на ормане прибыли?
Вы ведь на ормане прибыли?
Да, так смешно получилось он ждет меня где-то на заводской территории. Я его на весь день нанял, объяснил Лабрюйер. Честь имею кланяться.
Бертулис Апсе действительно ждал неподалеку поставил свою пролетку в тупичок и курил трубку в компании двух мужчин; один был в длинном промасленном фартуке, другой в грязном халате, сильно смахивавшем на подрясник. Судя по веселым физиономиям, в компании шел обмен непотребными историйками.
Едем, сказал орману Лабрюйер.
Сейчас ему срочно требовалось одиночество.
Молодые офицеры и инженеры так галдели, что Лабрюйер малость ошалел от их жизнерадостного шума. Он даже позавидовал этим мужчинам, способным с таким азартом обсуждать лошадиные силы в моторе. Обсуждение моделей оказалось, как это ни странно, утомительным.
И вдруг тот маленький Лабрюйер, который жил в голове у большого Лабрюйера (большой, откинувшись на спинку сиденья, даже закрыл глаза и попытался задремать, пока пролетка несла его по Калнцемской улице к реке), внятно произнес:
Наташа, если бы ты знала, как я устал
Написать ей такое было невозможно.
Наташа, это ничего, это пройдет. Соберусь с силами и распутаю запутанные клубочки, пообещал Лабрюйер и понял, что вот теперь он, кажется, на верном пути. Примерно так и нужно начать письмо: «Наташа, мы здесь заняты каверзным, сложным и пока совершенно непонятным делом, но я думаю о тебе, я помню о тебе и я говорю с тобой»
Так сразу на Александровскую? спросил, обернувшись, Бертулис Апсе.
На Александровские высоты. Там мне теперь самое место
Глава восьмая
Лабрюйеру нужно было понять, как расположено богоугодное заведение и есть ли там какие-то дырки в заборе. По опыту Лабрюйер знал, что дырки есть всюду и всегда, а особливо там, где всякие строгости. Если бедным безумцам запрещают пить спиртное и курить табак, наверняка найдется старичок в приюте при лечебнице, который за малое вознаграждение сбегает в лавку, и не через главные же ворота он побежит.