Ну и Бог с ней, сказал себе Лабрюйер. Женюсь на ком-нибудь
Это была страшнейшая угроза самому себе.
Утром, проснувшись, Лабрюйер сразу вспомнил о двухфунтовой стопке фотографических карточек и чуть не застонал.
Позавтракав на скорую руку (кофе вскипятил на спиртовке, достал из полотняного мешочка, висевшего за окном, кусок деревенского сала и отрезал два порядочных ломтика для бутербродов), Лабрюйер отправился в фотографическое заведение. По дороге купил хорошую лупу.
К ужину он уже составил план действий. Нужно было отыскать мать третьей из убитых девочек и узнать все, что только возможно, о пропавшей гувернантке.
Тем временем из столицы пришла телефонограмма. Хорь записал ее и отдал Лабрюйеру.
Да, действительно, в Выборге пропала девочка тринадцати лет, из хорошей семьи, с длинными светлыми косами, и как раз в то время, когда под причалом возле двинских спикеров нашли тело. Теперь следовало составить другой запрос в выборгские полицейские участки, занимавшиеся тогда розысками девочки. Любая подробность могла стать решающей.
Лабрюйер подготовил запрос, но без Енисеева отправлять не стал. Зато он телефонировал Аркадию Францевичу Кошко в Москву. Кошко уже более четырех лет был начальником Московского уголовного сыска и придумал для подчиненных особый значок с буквами «МУС». Он не мог предвидеть, что московское жулье вскоре придумает для его агентов прозвище «мусора».
Аркадий Францевич, помощь нужна, прямо сказал Лабрюйер. По делу, которое оказалось более серьезным, чем все мы полагали.
Он сам еще не был убежден, что взял верный след. Однако старался говорить уверенно и объяснил, кто ему требуется: родня убитой шесть лет назад Марии Урманцевой. Желательно мать. Если у этой госпожи есть дома телефонный аппарат то вовсе замечательно.
В то время как девочку убили, Кошко уже служил в Санкт-Петербурге и подробностей дела не знал. Лабрюйер вкратце рассказал о трех поднятых телах.
И, полагаю, их было побольше трех, просто остальные злодей сумел хорошо спрятать, завершил он. Вы же знаете, Аркадий Францевич, что такое маньяк. Начнет так уж его не остановить.
Да, это точно, согласился Кошко. Чем могу помогу.
Глава третья
Утром Лабрюйер написал целый меморандум для Енисеева и отдал Хорю. Потом он пошел взглянуть на дом, где нашли вторую убитую девочку. На всякий случай взял с собой револьвер. Московский форштадт не то место, где можно вести розыск безоружным.
Этот дом заставил задуматься
Московская улица шла почти параллельно речному берегу и соединялась с этим берегом короткими безымянными переулками. В одном из них, выходившем к протоке, за которой был остров Звирзденхольм, и стоял дом, который уже не был заброшенным кто-то в нем поселился.
Причал у спикеров, дом в трех шагах от реки, Лоцманская улица на северной оконечности Кипенгольма, там, где он шириной не более сотни сажен
Лодка, сказал Лабрюйер, причем довольно громко.
Но какой безумец возьмется сосчитать все лодки, что шныряют по Двине?
Срочно нужны были подробности об исчезновении девочки в Выборге! Выборг он ведь как будто у воды стоит?
Лабрюйер вышел на Романовскую и быстрым шагом понесся в свое фотографическое заведение.
Там он обнаружил двух хорошеньких певиц, Минни и Вилли. Хорь развлекал их как умел.
А мы пришли узнать, не нашелся ли для нас итальянец. Или хоть итальянка, спросила темненькая, Вилли.
Лабрюйер хлопнул себя по лбу.
Простите, барышни! Столько дел, столько заказов! Но мы найдем, мы непременно найдем! Фрейлен Каролина, сбегайте к госпоже Круминь
По взгляду Хоря Лабрюйер понял сейчас парня от девиц и упряжкой владимирских тяжеловозов не оттащишь.
Или нет, я сам к ней зайду, попрошу, чтобы сварила кофе! поправился он. Заодно и принесу пирожных из кондитерской. А вы, фрейлен, пока развлекайте красавиц!
С тем Лабрюйер и убрался прочь через черный ход.
Попросив госпожу Круминь подать кофе в большом кофейнике, он поспешил в любимую кондитерскую у Матвеевского рынка.
В дневное время кондитерскую посещали семьями, Лабрюйер не обращал внимания на детский гомон и целенаправленно пробивался к стойке, за которой трудился буфетчик, ловко хватая с подносов и упаковывая пирожные и булочки.
Господин Лабрюйер, услышал он. Его позвал женский голос, мягкий и сильный.
Лабрюйер обернулся и увидел Ольгу Ливанову. Она сидела за столиком с дочкой, сыном и гувернанткой.
Добрый вечер, сударыня, сказал он, подойдя.
Добрый вечер. Я уж не знала, как с вами встретиться. В вашу «фотографию» заходить побоялась. Как бы не навредить А бродить по Александровской, дожидаясь, пока вы выйдете, тоже как-то не с руки она смутилась. Бог весть за кого примут. Посылать письмо с мальчишкой тоже рискованно я не хотела, чтобы господин Енисеев знал про это письмо.
Да какое письмо?!
Лабрюйер уже понял какое! Но верить своей догадке не желал.
К счастью, оно у меня с собой. Наташа вложила его в конверт, адресованный мне. Вот так и ношу его
Ольга достала из хорошенького бархатного ридикюля, украшенного модной вышивкой, сложенный вдвое конверт.
Да забирайте же, тихо приказала она. Можно подумать, я пытаюсь вам всучить любовное признание, а вы меня гордо отвергаете.
Простите
Лабрюйер быстро сунул конверт в карман. Он настолько ошалел, что не понимал, как продолжать разговор.
У нее все хорошо, сказала Ольга. И она, и Сережа в безопасном месте. Родня мужа до нее там уже не доберется.
Честь имею кланяться пробормотал Лабрюйер и, как сомнамбула, вышел из кондитерской. На улице он понял, что забыл купить пирожные. И встал столбом, мучительно пытаясь принять решение: возвращаться ли в кондитерскую или искать пирожные в ином месте.
Наконец он додумался, что можно взять что-то сладкое во «Франкфурте-на-Майне», напротив фотографического заведения.
В ресторане при гостинице его знали и предложили выпить чашку кофе, пока соберут для него пакет с пирожками и печеньем. Он охотно согласился это давало возможность прочитать наконец письмо в полном одиночестве. Посетители ресторана не в счет.
«Я не знаю, как к тебе обратиться., так начала Наташа. Не писать же, право, Милостивый государь Александр Иванович. Просто Александр сухо, жестко. А хотелось бы Саша, Сашенька Но могу ли?.. Я, кажется, смертельно перепугала тебя своим признанием. Если так прости меня. Ты единственный, кому я хотела рассказать о себе, чтобы ты понял, отчего я такая»
Лабрюйер понимал женщин настолько, насколько обязан сообразительный полицейский агент и толковый полицейский инспектор. Он знал, на что способны воровки и проститутки, знал также, как становятся воровками благовоспитанные дамы из хороших семейств, знал, как они губят нежеланных детей и зажившихся стариков. Но тонкости и оттенки женского любовного переживания были ему совершенно чужды и он растерялся.
«Но я не стану начинать с детства, хотя детство в моей истории много значит, писала она далее. Любви между родителями не было, ненависти, как это случается, тоже не было, а я, совсем еще дитя, видела только скуку. Да, скука в их отношениях преследовала меня, она стала страшнейшей из угроз. Вот почему я мечтала о любви страстной, необычной, сметающей все препятствия. И я, неопытная дурочка, отдала эту любовь чуть ли не первому, кто догадался тайно взять меня за руку и поиграть пальчиками»
Этого еще не хватало пробормотал Лабрюйер.
Он имел в виду дамскую экзальтированность. Мода на роковых женщин достигла, разумеется, и Риги с поправкой на немецкую сентиментальность и основательность.
Несколько строк он пропустил возможно, правильно сделал.
«и я шла под венец с совершенно неземным восторгом. Потом началась семейная жизнь, и у меня хватало сил не обращать внимания на досадные мелочи, хотя иные терпеть и не стоило, признавалась Наташа. Я верила, что обрела свою единственную любовь. Потом родился Сережа, и я стала счастливой матерью. До той поры, когда я узнала, что муж мне неверен, я жила в идеальном мире. Вечно это продолжаться не могло. Но я теперь понимаю, что идеальный мир хрупок. Тогда я была наивной дурочкой. Мне казалось, что наступил тот самый, обещанный Иоанном на Патмосе, конец света»
О том, как неудачно Наташа стреляла в неверного мужа, Лабрюйеру рассказывал Енисеев. Знать подробности он совершенно не желал. Он вдруг понял одну важную вещь чтобы мужчина и женщина были счастливы вместе, им совершенно незачем знать прошлое друг друга во всех мелочах, довольно того, чтобы в общих чертах.
«Когда я вышла из суда, меня встретили овациями, курсистки бросали мне белые цветы. Только не подумай, Саша, будто я хвастаюсь этим, нет, клянусь тебе, нет! Я в тот день вообще очень плохо соображала. За неделю до того умер Григорий»
Какой еще Григорий?.. удивился Лабрюйер. Не было никакого Григория!
Он еще не дошел до того, чтобы в ресторане вслух с самим собой разговаривать. Но внутренний голос оказался довольно громким Лабрюйер даже испугался, что это уста заговорили. Несколько секунд спустя он понял речь о покойном Наташином супруге. Том, кого она желала застрелить, но промахнулась. Супруг оказался трусом вместо того, чтобы прикрикнуть на обезумевшую жену, сиганул в окошко, неудачно упал, расшибся, образовалось внутреннее кровотечение. Человек, насмотревшийся на покойников и побывавший во всяких переделках, знает, что это за гадость.
«и накануне суда ко мне пришла его матушка. Боже, как она кричала! Когда я вернулась домой, Сережи там уже не было, его увезли. Я с ног сбилась, отыскивая следы. Светские знакомые, которые сперва осыпали меня комплиментами, понемногу все от меня отвернулись. Я поняла цену их дружбы»
Да уж буркнул Лабрюйер. Он очень хорошо понимал людей, которые перестали приглашать к себе даму, что хватается за револьвер из-за сущего пустяка, мужниной интрижки.
«Теперь ты понимаешь, Саша, в каком я была состоянии, когда собралась уйти в монастырь»
О Господи прошептал он.
Честно говоря, Лабрюйер прекрасно обошелся бы без этой исповеди. Ему бы вполне хватило простых слов: соскучилась, часто тебя вспоминаю, жду встречи. Он свернул письмо и сунул в карман, решив дочитать на досуге. Что-то с письмом было не так оно не вызывало желания сразу написать ответ, как полагалось бы. Нужно было думать, а думать об отношениях с женщиной, анализируя их во всех причудливых тонкостях, для многих мужчин сущий ужас. Так что Лабрюйер взял приготовленный для него сверток, надел пальто и котелок, вышел на Александровскую и лихо перебежал ее прямо перед трамваем.