Они всегда были решительным образом несхожи: крупная плечистая Лидия и маленькая Ниночка на тонких ножках, с воробьиным личиком. Единственное, что было у них общим, одиночество, причем одиночество старшей усугублялось тем, что единственная ее дочь, горячо любимая Эммочка, умерла в четырнадцать лет от острого лейкоза, оставив мать на всю жизнь в злобном недоумении.
Смерть девяностолетней матери ничего не изменила в отношениях сестер. Однако впервые в жизни они приняли общее решение: обойтись без вмешательства бесконечных материнских поклонников, которые сразу же алчно потребовали отдать им все ее бумаги
Через полгода они вступили в права наследства квартира, имущество и сберкнижка с неожиданно значительной суммой. И тут они разошлись в намерениях: Лидия хотела бы продать оставшуюся от матери жилплощадь, а Нина считала, что лучше ее сдавать, а деньги ежемесячно делить пополам. Полгода они вели вязкие телефонные переговоры, но при этом никак не могли решить, что же делать со всем бумажным хламом, туго заполнявшим материнскую квартиру. В этой полнейшей растерянности они впервые почувствовали некоторое единение.
Через полгода они вступили в права наследства квартира, имущество и сберкнижка с неожиданно значительной суммой. И тут они разошлись в намерениях: Лидия хотела бы продать оставшуюся от матери жилплощадь, а Нина считала, что лучше ее сдавать, а деньги ежемесячно делить пополам. Полгода они вели вязкие телефонные переговоры, но при этом никак не могли решить, что же делать со всем бумажным хламом, туго заполнявшим материнскую квартиру. В этой полнейшей растерянности они впервые почувствовали некоторое единение.
Предложение Антонеллы приехать в Италию отвлекало от тяжелых квартирных забот. Однако, заглянув теперь в итальянский дом, они мгновенно поняли, что столкнулись с той самой проблемой, которую не могли решить в Москве: те же ворохи бумаги, та же пыль. Имущества, собственно, никакого не было: старые тапочки, халат, два шелковых летних платья. Была такая причуда у матери: носила только шелк все прочие ткани раздражали кожу
Они сидели за большим столом, заваленным итальянскими книгами. На тростниковой салфетке стояла чашка с застывшим навеки кофейным осадком, зеленая мутная ваза с остекленевшим цветком, старинная непригодная для прямого употребления лампа и маленькая плошка с камешками, ракушками, какими-то шишечками неизвестных растений, несколькими венецианскими бусинами и монетой в двести лир, давно вышедшей из употребления.
Ко всему этому было страшно прикоснуться.
Последний раз мать вышла из этого дома в конце августа 2009 года. Долетела до Рима, сделала там на коллегии библейского института ошеломивший всех слушателей доклад, в котором исследовала последние слова Христа «или, или савахфани», произнесенные, по ее убеждению, не на арамейском, как считали, языке, а на галилейском диалекте, который не все понимали и так до сих пор не поняли Потом тот же самый доклад прочитала в библейском обществе в Москве, после чего справила свой последний, девяностый, день рождения, а через два дня упала на ровном месте, в московской квартире, и сломала шейку бедра. Ее отвезли в Боткинскую больницу, где работала знакомая врачиха, но там операцию делать отказались и, продержав две недели, вернули домой в качестве полностью лежачего больного.
Сестры, готовые ухаживать за матерью, обнаружили, что поклонники и ученики Александры Викентьевны уже наняли ей круглосуточную сиделку, в дом приходила уборщица, с которой Александра Викентьевна свирепо ругалась, когда та приподнимала влажную тряпку над рабочим столом, и каждый день помимо сиделки приходили какие-то ее сотрудницы, сидели с ней, даже, можно сказать с натяжкой, работали, изредка в ее доме устраивали семинары, и Лидия с Ниной, слегка обиженные, устранились. Звонили через день, спрашивали, не нужно ли чего, и мать вежливо отказывалась от помощи: все у нее было в порядке. Как всегда. Все места около матери оказались заняты, а они ни при чем.
Через девять месяцев, когда жизнь Александры Викентьевны была налажена самым идеальным образом, случился инсульт, ее повезли все в ту же Боткинскую больницу, где она через несколько часов и умерла, не приходя в сознание.
Стоял запоздалый май, больше похожий на апрель. Несколько смиренных деревьев, росших у входа в морг, едва обрастали листочками. В большом зале перед затворенными дверями собралась огромная толпа людей, которые пришли попрощаться с Александрой Викентьев-ной. Были даже какие-то иностранцы, пожилые дамы и господа посольского вида, один явно пастор. Все сгрудились возле приземистого некрасивого мужчины в очках, который возглавлял кафедру после ухода Александры Викентьевны на пенсию. Сестры жались друг к другу, чувствовали себя здесь совершенно посторонними.
Потом распорядительница раскрыла двери в соседнее помещение. Там на столе стоял открытый гроб, а возле него хлопотал старый священник в бархатной шапке надевал епитрахиль и поручи. Двое его помощников в черном помогали управляться с золотой сбруей.
Сестры переглянулись: верующая? Мать была верующая?
Народ столпился около гроба, и даже не все смогли войти в это длинное помещение. Распорядительница отыскала сестер и поставила у изголовья. Мать была совершенно на себя не похожа: одутловатое в последние годы лицо подтянулось, сузился нос, проступила горбинка, которой никогда не было, а губы были растянуты в подобие насмешливой улыбки. Голова была туго обернута в черный шелковый шарф, такой большой, что покрывал все тело, и никакой одежды видно не было, только скрещенные узловатые кисти рук лежали поверх черной ткани
Было отпевание, потом прощание, потом автобус с распорядительницей увез куда-то гроб, и все пошли в кафе неподалеку от больничного морга там была скромная еда и возвышенно-восторженные разговоры о покойной Вот и все.
Сестры ушли. Сели в темном проходном сквере по дороге к метро «Динамо» и заговорили первый раз в жизни о том, что держали в себе.
Она меня никогда не любила
И меня.
Она была ужасная мать.
Вообще не мать.
Она никого не любила, только свои буковки
Я пошла на бухгалтерские курсы Там все же цифры а буковки ее я ненавидела.
Так я ведь тоже в программисты подалась. Я это ее образование всю жизнь ненавидела.
Нет, не могу этого сказать. Я много лет на нее злилась, что она нам приличного образования не дала. Да ей не до нас было. Когда я поняла, поздно было.
Да. Она жизни наши загубила
Загубила? Не знаю
На том и расстались
Лидия придвинула к себе плошку с ракушками и камешками, стала перебирать их.
Странно, что она собирала
Да, не похоже как-то
Вторая комната была маленькая спальня. Постель была небрежно убрана, как будто хозяйка собиралась скоро вернуться. И маленький рабочий стол, не покрытый ворохом бумаги, а чистый. Только несколько сцепленных скрепкой страниц, и сверху какая-то листовка по-итальянски. На ней было написано: «Nostra Signora della Terza età». Было похоже на какую-то молитву. Дальше шел русский текст, видимо, перевод.
Ты думаешь, она все же была верующая? спросила Нина сестру, разглядывая страницы.
Бабушка Варвара точно. А мать не знаю. Когда-то партийная была Хотя отпевание это. Наверное, она так распорядилась
Лидия надела очки. Почерк был разборчивый, без наклона, даже со склонностью к печатной графике крупные прямые буквы, никакой извилистости строк, слегка увеличенные пробелы между строками и словами, куда прекрасно вплетались бы авторские правки. Но здесь никакой правки не было чистый текст, который выглядел окончательно и даже торжественно.
Начала читать
Благословенны те, кто смотрят на меня с участием
Мне кажется, что все эти ее на нее смотрели просто с обожанием, заметила Нина.
Нин, это же она не про себя, это просто молитва такая, заметила Лида и продолжала:
Благословенны те, кто приноравливает свой шаг к моему, усталому и замедленному.
Какой шаг, пробурчала Нина, она же лежала чуть ли не год.
Не понимаешь, что ли, она же писала это до того, как слегла
Благословенны те, кто громко говорят в мое оглохшее ухо
Нина, перебиравшая на столе камушки и шишки, замерла. Потом спросила тихо:
Лида, это она про себя, что ли? Ведь правда, она последние годы плохо слышала.
Лидия, не поднимая головы, ответила:
Нет, конечно, это вообще и продолжала все медленнее:
Благословенны те, кто ласково сжимают мои трясущиеся руки
Благословенны те, кто с интересом слушают мои рассказы о давно ушедшей молодости
И остановилась:
Нина, а ты вспоминаешь про детство? И вообще, что мы вспоминаем? Я вспоминаю, как с бабушкой в Крым ездили в детстве
Это она только с тобой Меня никто в Крым не возил. В пионерский лагерь меня отправляли.
Ну да, мама вообще отпусков никогда не брала. Как стали выпускать, ездила В Рим, в Иерусалим и никогда мне ничего не рассказывала.
А мне вообще никто ничего не рассказывал ни мама, ни ты пожала плечами Нина. О чем все это? О чем ты читаешь-то? К чему это?
Да подожди, Нина. Я поняла. Она же только перевод делала, писали-то итальянцы какие-то, вот видишь, по-итальянски написано, и тоже десять пунктов.
И продолжала все медленнее:
Благословенны те, кто понимают мою жажду общения
Господи, да какая жажда? перебила Нина. Она со всеми этими общалась по делу только, она только сама себя и занимала, и никто ее не интересовал
Да помолчи, Нин, мы на самом деле этого не знаем. Это нами она не интересовалась, мы ей совершенно не интересны были, а другие-то, с которыми она разговаривала, может, интересны всю жизнь вокруг нее толпились
Благословенны те, кто дарят мне свое драгоценное время
Да помолчи, Нин, мы на самом деле этого не знаем. Это нами она не интересовалась, мы ей совершенно не интересны были, а другие-то, с которыми она разговаривала, может, интересны всю жизнь вокруг нее толпились
Благословенны те, кто дарят мне свое драгоценное время
Чем ты больше читаешь, тем у меня все больше злости, а нам она свое драгоценное время никогда не дарила! Бабушка, может, тебе и дарила! А когда бабушка умерла, только детский сад мне дарил драгоценное время.
Лида отмахнулась:
Да не бурчи ты! Ты просто не понимаешь.
Я все же лучше понимаю, сама уже старуха, мне скоро семьдесят!
Благословенны те, кто помнят о моем одиночестве