Валерия Вербинина
Дом на Солянке
Данный роман является вымыслом. Любое сходство с реальными людьми или событиями случайно.
Глава 1
Явление поэта
Денег нет, сказал кассир.
Но позвольте начал Басаргин.
Нет денег, Максим Александрович, повторил кассир, и в его тоне собеседник уловил нечто вроде сочувствия. Заведующий распорядился вам не давать. Вы, говорит, материал не сдали. Аванс брали и не вернули
Послушайте, начал заводиться Басаргин, это какое-то недоразумение. Глебову можно сколько угодно брать авансы и кормить всех обещаниями, Стеничу а я только один раз Я статью не сдал, потому что болен был!
А Поликарп Игнатьевич в курсе? мягко осведомился кассир. И хотя тон его был предельно корректен, по выражению глаз, по тому, как остро они блеснули под стеклами очков, стало ясно, что человек, сидящий за окошечком кассы в редакции «Красного рабочего», не слишком-то склонен верить в отговорки собеседника.
Басаргин смирился. В конце концов, если он поругается еще и с кассиром Измайловым, ничего хорошего из этого не выйдет. Кассиры народ злопамятный и всегда найдут способ напакостить, если редакционный работник задел их самолюбие. Придешь, к примеру, деньги получать, а кассир раз и перерыв объявит или просто захлопнет окошечко без всяких объяснений. Опыт научил Максима Александровича никогда не ссориться с теми, кто ведает финансами: это всегда выходит боком.
Скажите, начал Басаргин, нервно растирая лоб, потому что у него вдруг начала болеть голова, а если Поликарп Игнатьевич
Если Поликарп Игнатьевич скажет, что можно, тогда другое дело, с готовностью отозвался Измайлов. А так, поймите, нехорошо выходит. Он сам велел Басаргину авансов не давать
Чертыхнувшись про себя, Максим Александрович отправился искать заведующего, а найти его было весьма непросто. Редакция «Красного рабочего» помещалась в огромном здании на Солянке, которое некогда было воспитательным домом, а при Советах превратилось в Дворец труда. Сюда, как спички в коробку, кое-как втиснули несколько десятков учреждений, в числе которых оказались издательства, редакции журналов и газет, художественная выставка, сберкасса, всевозможные профсоюзные организации, почтовое отделение и магазин. Каждое утро трамваи приносили к Дворцу труда сотни служащих, которые ручейками вливались внутрь и растекались по бесчисленным кабинетам. Жизнь кипела в бывших дортуарах сирот, стрекотали пишущие машинки, верстались газетные полосы, из курилки в курилку носились последние сплетни. Человек, который попадал в лабиринт коридоров дворца впервые, был, наверное, очарован здешней суетой, но Максим Александрович Басаргин шагал, как приговоренный к смерти, и думал только о том, что у жены Вари нет приличного зимнего пальто и, стало быть
А, Максим!
Кто-то с размаху хлопнул его по плечу, Басаргин дернулся и повернулся. Так и есть Глебов, его манера. Степан Сергеевич Глебов был розов, щекаст, жизнерадостен, и глаза его взирали на мир с непоколебимой уверенностью в своих силах. Он всюду ходил с трубкой, но, разумеется, совсем не потому, что главный редактор «Красного рабочего» Оксюкович курил трубку. И авансы за статьи Глебову с легкостью давали, конечно, потому что считали его талантливым, а не потому, что он был вхож в дом Оксюковича на правах кого-то вроде жениха.
Ну? Что? Как? Вообще? в присущей ему манере сыпал отрывистыми вопросами Глебов и тут же, не дожидаясь ответа, продолжал: Слышал новость? О Колоскове?
Нет, хмуро ответил Басаргин.
Колосков был заместителем главного редактора. В августе он ушел в отпуск и должен был отправиться на юг, где его уже ждала отбывшая ранее жена с детьми, но на место назначения не приехал. Среди сотрудников «Красного рабочего» ходил упорный слух, что Колосков сбежал к любовнице, но кем она была, никто не мог сказать по причине того, что зам умело скрывал свою личную жизнь.
Нашелся! Глебов залился счастливым смехом. Видели его! В Харькове! Там у него пассия Говорят, певица! И красоточка Все на месте!
Басаргин слушал, насупившись, и думал: почему все вокруг считают Глебова ловким малым и вообще молодцом, который своего не упустит, между тем как совершенно очевидно, что Степа самый обыкновенный круглый дурак. «А может быть, он именно этим и берет, мелькнуло в голове у Максима Александровича, все видят, что он дурак, потому его не опасаются и хвалят, отлично зная ему цену». Вслед за этим пришла другая мысль, куда менее утешительная: «Но если он дурак, а я умный, почему я не могу выбить какой-то жалкий аванс? Почему»
Степа, прервал он поток фраз Глебова, который живописал пассию Колоскова, ради которой тот бросил жену и троих детей, так увлеченно, словно пять минут назад видел певицу своими глазами, мне нужен Поликарп, где он?
Заведующий редакцией носил двойную фамилию Федотов-Леонов, которая ставила Басаргина в тупик да, впрочем, не только его. Так или иначе, по фамилии заведующего никто не называл, а говорили коротко и просто: Поликарп.
С утра был здесь, сообщил Глебов. Он сунул в рот трубку, выпустил дым и небрежно добавил: Он попросил у меня книжку моих рассказов.
Это означало, что Глебов навязал заведующему свою книжку. Степа был косноязычен, не умел придумывать сюжетов и считал, что стряпчий это повар, но зато у него имелось неоспоримое пролетарское происхождение и три месяца пребывания в Красной армии под конец Гражданской войны. Сейчас, в 1928 году, ему исполнилось 27 лет, и он с энтузиазмом смотрел в будущее, веря, что лично ему оно принесет только хорошее. Максим Александрович Басаргин был на десять лет старше собеседника и весь свой энтузиазм давно растерял. Верил он, пожалуй, только в литературу, которую любил всем сердцем, но не в литературу Глебовых. Для «Красного рабочего» Басаргин сочинял фельетоны, писал очерки, разбирал бы и шахматные партии, если бы ему это поручили. Все говорили, что у него легкий стиль, не подозревая о том, скольких мучений ему стоит эта легкость. Работой своей Басаргин тяготился и по вечерам сочинял комедию, в которой отводил душу. Весной он отнес пьесу в театр, но шел уже сентябрь, а о пьесе не было ни слуху ни духу. Значит, опять убогая газетная работа без надежды напечататься по-настоящему, отдельной книжкой, опять нужда, опять жалобы Вари
И он опять не сможет ничем ей помочь.
Леля, спросил Глебов у проходящей мимо машинистки в вязаном жилете поверх белой блузки. Поликарп сейчас не у себя?
Выяснилось, что заведующего недавно видели в кабинете Лапина, который руководил отделом «За оборону СССР». Лапин, человек с суровым обветренным лицом и колючими глазами, не пользовался в редакции особой популярностью. Он прошел всю Гражданскую, ходил с орденом Красной Звезды, после полученных на войне ранений и контузий хромал на левую ногу и был глуховат. Басаргин подозревал, что Лапин, который воевал по-настоящему, а не три месяца, в глубине души презирает своих коллег, людей в массе штатских и к боевым действиям равнодушных. Когда того требовали обстоятельства, он мог изобразить сердечность, но вообще предпочитал держаться особняком и даже в столовой обычно садился за отдельный стол.
Интересно, что Поликарп забыл у Лапина? спросил Глебов и, не дожидаясь ответа, высказал догадку: Наверное, от Кострицыной прячется. Небось опять ему скандал устроила из-за своих выкроек.
Несколько раз в месяц «Красный рабочий» печатал уменьшенные выкройки одежды, и каждый раз происходило одно и то же: места никогда не хватало, в итоге чертеж втискивали на какой-нибудь огрызок в несколько квадратных сантиметров. Рассмотреть пояснения к такому чертежу можно было разве что с лупой, и то не всегда. Это являлось источником постоянных переживаний для создательницы выкроек Кострицыной, которая относилась к своему делу серьезно, обижалась до слез на такое отношение и самозабвенно ругалась с редакторами.
Поликарп Игнатьевич, ну как вы могли? Вы же обещали! Опять люди жалуются, что ничего не разобрать Да у вас реклама какого-нибудь «Ночного экспресса» больше места занимает, чем мои несчастные выкройки!
«Ночной экспресс» объявление коммерческое, за деньги, отвечал заведующий. Фильм с Гарри Пилем[1], сверхбоевик как-никак
Поищем Поликарпа у Лапина, предложил Глебов, поворачиваясь к Басаргину.
Максим Александрович предпочел бы идти один, но Глебов увязался за ним. У Лапина они выяснили, что заведующий уже ушел.
Кажется, он сейчас у Должанского, сказал бывший военный.
Должанский занимался в газете поэтическим отделом и был известен тем, что каждому автору вежливо говорил, что его стихи обещают большое будущее. Но Басаргину приходилось наблюдать и другого Должанского, который так выразительно зачитывал вслух худшие места из графоманских виршей, которые ему присылали, что присутствующие буквально катались от хохота.
Идем к Должанскому, объявил Глебов, и вдвоем с Басаргиным они покинули кабинет Лапина с портретом Фрунзе на стене.
Идем к Должанскому, объявил Глебов, и вдвоем с Басаргиным они покинули кабинет Лапина с портретом Фрунзе на стене.
Максим Александрович повеселел, и даже голова у него перестала болеть. Ситуация стала казаться абсурдной, и по писательской привычке он стал прикидывать в уме сюжет: «Учреждение, затерянное в недрах ну, скажем, московского небоскреба Служащие ищут начальника и никак не могут его найти»
Старик, я слышал, ты комедию написал? донесся до него голос Глебова.
Максим Александрович вздрогнул и остановился возле стенда, который доступными средствами призывал к активной борьбе с пьянством. На самодельном плакате из бутылки вылезала зеленая змея и пыталась вцепиться в синего гражданина, нацелившегося эту бутылку выпить. Судя по решительному виду пьяницы, змее всерьез грозила участь быть употребленной на закуску. Между собой остряки Дворца труда называли этот плакат «Призрак коммунизма» и «Чудное виденье».
Кто сказал начал Басаргин.
Леля, ответил Степа, усмехнувшись. Сказала, что перепечатывала текст для тебя на машинке И ты просил никому не говорить.
Писатель уже овладел собой и, как ему казалось, принял безразличный вид.
Ну, слушай Это так Первый опыт Пьесы вообще писать тяжело
Я знаю, небрежно кивнул Глебов. Сам собираюсь написать одну штучку Ты куда свою пьесу отнес? К Мейерхольду? В Художественный?