В Театр сатиры.
Ну ну А что так? Думаешь, там больше шансов? Не, брат. Только что Басаргин был «стариком», и вот уже Степа определил его в «братья», не замечая, насколько дико звучат такие перемены. Дерзать надо. Надо дерзать Сатира это что? Мещанский театр, мещанская публика нэпманы
Басаргину сделалось скучно. Он отлично знал, почему Глебову хотелось попасть на сцену: театр был золотой жилой, драматурги получали не только гонорар за пьесу, но и отчисления с каждого представления. Именно поэтому в театр рвались все, кто с грехом пополам освоил правила правописания, и именно поэтому в драматургической сфере так ожесточенно топтали конкурентов, не гнушаясь никакими методами. «Ну а я? подумал Басаргин. Чего же хочу я? Ведь не ради же денег я затеял все это точнее, не только ради денег Хотя какая разница все равно же ничего не вышло»
Когда Максим Александрович и его несносный спутник вошли в кабинет Должанского, тот говорил по телефону, время от времени делая заметки на лежащем перед ним листе бумаги. Заведующий редакцией стоял возле окна, засунув руки в карманы. Это был высокий, могучий человек, про которого ходили слухи, что ему довелось одно время быть на Волге бурлаком, чтобы прокормить семью. Он не говорил, а громыхал, и по лицу его, когда он заметил Басаргина, пробежала легкая тень.
Поликарп Игнатьевич, бодро заговорил писатель, я согласовал тему с Эрмансом Эрманс был секретарем редакции. Столетие со дня рождения Льва Толстого
Темы надо не с Эрмансом согласовывать, а со мной, прогромыхал гигант. Это во-первых. Во-вторых вы меня простите, Максим Александрович, но о Льве Толстом в этом году только ленивый не писал На кой черт нам сто первый очерк о Льве Толстом? Что он нам дает?
Басаргин молчал и не потому, что ему было нечего сказать, а потому, что если человеку надо объяснять значение Льва Толстого, обсуждать с таким собеседником нечего. Должанский бросил на писателя быстрый взгляд и отвел глаза.
Да, да бормотал он в трубку. Конечно это может быть интересно
А вы, Максим Александрович, подвели редакцию, продолжал громыхать заведующий. Обещали побывать на матче сборной Москвы против сборной Ленинграда, помните? Ну и кто выиграл?
Пять три, Москва, бодро пискнул откуда-то Глебов.
Я заболел, мрачно сказал Басаргин.
Да, как на футбол ходить, так все больные. Поликарп Игнатьевич недобро прищурился. А как авансы брать, так почему-то здоровые
Басаргин мог ответить, что посещение матчей вообще не входит в его обязанности, отделом спорта занимается Стенич, но вспомнил, что тот был в отпуске и поэтому, собственно, злополучный матч свалили на него.
Чего вы от меня хотите? не выдержал писатель. Чтобы я дал статью о матче, о котором все уже забыли? Я же не говорю, что не собираюсь отрабатывать аванс. Лев Толстой вас, очевидно, не устраивает что же тогда? Нет, ну я не спорю что такое Лев Толстой против футбола, добавил он, саркастически скривив рот. Я могу для отдела театра что-нибудь написать. Для изо. Так назывался отдел о живописи, графике, скульптуре и архитектуре. Даже для «Науки и жизни» что-нибудь наплести про омолаживание, о котором сейчас говорят столько чуши
Тяжелый вы человек, Максим Александрович, вздохнул заведующий, качая головой. Скажите, почему вы перестали писать фельетоны?
Вот, пожалуйста. Начинается.
Я кхм Почувствовал, что стал повторяться Послушайте, Поликарп Игнатьевич, к чему этот разговор? Вы не хуже меня знаете, что мои последние фельетоны не были приняты.
И что?
Так. Не хочется, знаете ли, работать впустую.
Ты, старик, не прав, вклинился Глебов. У меня тоже не все принимают так что ж теперь, не писать?
Заведующий пристально посмотрел на Басаргина, побарабанил пальцами по столу.
Скажите, как вы смотрите на то, что мы отправим вас брать интервью у Горького? неожиданно спросил гигант.
Даже не глядя на Глебова, Басаргин почувствовал, как тот замер и напрягся. Однако неужели Степа претендовал на то, чтобы встретиться со стариком и выудить у него несколько абсолютно ничего не значащих шаблонных фраз? В этом году Горький вернулся в СССР после нескольких лет отсутствия, но ходили слухи, что он вот-вот снова уедет обратно в Италию. Ходили, впрочем, и другие: уехать ему не дадут, потому что время такое пролетарские писатели нужны здесь, а не где-то за границей, где они общаются черт знает с кем.
Мне с товарищем Горьким говорить не о чем, твердо и четко промолвил Басаргин, глядя заведующему в лицо.
«Взорвется? Станет кричать, что я ничего не понимаю? Ну и пусть».
О Льве Толстом могли бы поговорить, мягко, к его удивлению, заметил заведующий. Алексей Максимович же знал его Что нам с вами делать, Максим Александрович? сам себя спросил он и тут же ответил: Вот что. Дайте нам рассказ. Для литературной странички. В завтрашний номер
Басаргин похолодел.
В завтрашний номер ведь рассказ Черняка взяли заикнулся было Глебов.
Заведующий махнул рукой.
Плагиат. Из «Сатирикона»[2]. Думал, раз старый журнал, то никто не догадается, но я все равно вспомнил, где читал его раньше Не слово в слово, но явно плагиат. Даже некоторые имена совпадают.
Вы хотите, чтобы я написал рассказ сегодня и сдал его до вечера? спросил Басаргин сердито.
Так ведь аванс вы взяли? Вернуть его не можете? Конечно, нет. Дайте мне нормальный рассказ. С человеческой интонацией, как вы умеете а вы умеете. И не надо мне говорить, что у вас нет темы для рассказа, что вы больны и прочее. Не надо! Все у вас есть. Поймите, Максим Александрович, когда Колосков вернется а он вернется, он опять поставит вопрос о вашем увольнении.
Опять? машинально переспросил писатель.
Ну, да. Вы совершенно зря с ним повздорили, лишнее это. Он еще до отпуска хотел вас выставить, но в общем, не важно. Напишите хороший рассказ, чтобы мне было что предъявить. Мол, вы ценный работник, сколько лет отдали газете. Анкета у вас, правда, нехорошая
Сидевший за столом Должанский повесил трубку и, потирая переносицу, несколько мгновений задумчиво смотрел на исписанный лист на столе. Потом взял его и, изодрав в клочья, выбросил в мусорную корзину, уже наполовину наполненную обрывками.
Пойду покурю, неизвестно кому сообщил он и вышел из кабинета.
Доклад бы вам сделать какой-нибудь на общем собрании, о первой пятилетке, например, продолжал Поликарп Игнатьевич. Ну, подумайте Жду рассказ. И никаких отговорок, Максим Александрович!
Он удалился, скрипя сапогами. Басаргин предпочел бы, чтобы Глебов тоже убрался вместе со своей вонючей трубкой и оставил его одного, но Степа мешкал.
Ты это серьезно, о Горьком? спросил он наконец. Но так же нельзя. Он живой классик.
Сволочь он, не удержался Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Нашел с кем откровенничать, в самом деле. Разнесет Глебов эти слова по редакции, и представят его в контрреволюционном свете. Мало ему подозрительной анкеты и непролетарского происхождения!
Не, ну, сволочь не сволочь, промямлил Степа, в непритворном изумлении глядя на собеседника, но ведь такой случай представляется Он молодых писателей любит
Какой я молодой, бросил Басаргин в сердцах.
Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя «интересным мущиной», коллеги считались с его мнением, а он он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего
Какой я молодой, бросил Басаргин в сердцах.
Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя «интересным мущиной», коллеги считались с его мнением, а он он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего
Его отвлек тенорок Глебова, который никак не мог слезть с темы Горького и зудел:
Все знают, что Алексей Максимович любит возиться с начинающими, советы дает, то-се Зря ты о нем так, старик! Пришел бы на интервью, ну и того мог бы с ним поговорить заодно Насчет твоих книжек. Ну, или пьесы А что? Он мог бы похлопотать наверное. Наверху его слушают
Дверь отворилась, взвизгнув, как рыночная торговка, которой попытались всучить фальшивый червонец, и на пороге возникло новое лицо. Это был молодой брюнет угрюмого вида, одетый вполне по советской моде 1928 года, то есть черт знает как в гимнастерке, темно-серых брюках и почему-то новеньких бежевых ботинках. Поверх гимнастерки красовался бесформенный черный пиджак явно с чужого плеча.
Вам кого, товарищ? спросил Степа.
Вместо ответа незнакомец смерил его взглядом и переключился на Басаргина.
По-моему, ему Должанский нужен, негромко заметил Максим Александрович коллеге.
Глебов развеселился: спасаясь от визитов самопровозглашенных поэтов, Должанский даже обзавелся дверной табличкой с надписью «завхоз», но ничто не помогало. Имя было на слуху, его знали, ему несли и несли километры виршей нескладных, безграмотных, кое-как срифмованных, восхваляющих революцию, ругающих контрреволюцию и как можно было предъявлять претензии к их авторам, когда ведущие журналы были забиты точно таким же псевдопоэтическим хламом, только срифмованным чуть лучше и написанным более гладко?
А, значит, ты Должанского ищешь! Степа приосанился. Сталкиваясь с неопытными новичками, он особенно остро чувствовал свою значимость, а ему ужасно нравилось быть значительной персоной. Если у тебя стихи про революцию, они могут пойти к 7 ноября, а сейчас рано.