У него был кто-то, кроме тебя?
Ты за кого меня принимаешь? Конечно, не было. Мне и одной едва хватало. Стала бы я еще с кем-то делиться!
Ее рот недобро кривился, серые глаза потемнели. В мгновение ока она из очаровательной девушки преобразилась в торгующую собой хабалку, которая ни за что не упустит своей выгоды. Опалин смотрел на нее с сожалением.
Он задал еще несколько вопросов, спросил лист бумаги и стал на краю стола писать протокол допроса свидетеля.
Слушай, я должен был сразу же об этом спросить: ты Ванда или все-таки Люська? Я имею в виду по документам.
Ванда я, Ванда, даже не сомневайся, ответила собеседница и в доказательство даже показала документ.
Сама себя окрестила?
А что, нельзя, что ли? А то Люська да Люська. Кругом каждая вторая Люська. Надоело. Вот Ванда совсем другое дело.
Что же ты теперь будешь делать? спросил Опалин.
Для протокола интересуешься или просто так?
Вообще.
Ну, деньги у меня пока есть, а там начну потихоньку по театрам ходить, по ресторанам. Кого-нибудь найду.
Смотри не прогадай, не удержался Опалин.
Не прогадаю, твердо ответила собеседница.
Она расписалась со множеством затейливых завитушек, и гость ушел.
Глава 18
Зануда
Петр Яковлевич Должанский прочитал стихи молодого, но уже подающего (неизвестно кому) надежды поэта, привычно расставил недостающие знаки препинания, исправил орфографические ошибки, которые кишели в тексте, как тараканы на грязной кухне, заменил слова «пулемет клокотал» на «пулемет стрекотал» и отправился искать заведующего редакцией.
Однако Поликарпа на месте не оказалось, и никто не мог сказать, где он.
Внизу он, объявила наконец старшая машинистка Тетерникова, у которой было самое острое зрение. В машине Оксюковича сидит. Вместе с редактором и его пасынком.
А почему в машине? удивился Должанский.
Тетерникова пожала плечами и застучала по клавишам. Она работала десятью пальцами, позволяя себе лишь минимальные остановки, и печатала со сверхъестественной скоростью, которая приводила ее коллег в трепет. Под треск «Ундервуда» Петр Яковлевич покинул кабинет и остановился в коридоре, задумчиво потирая подбородок.
Там его едва не сбил с ног Стенич, который писал для отдела о спорте. Стенич был круглым, как колобок, и на вид совершенно неспортивным, однако, когда того требовали обстоятельства, он мог перемещаться в пространстве еще быстрее, чем Тетерникова печатала на машинке.
Спасайся кто может, Петров идет! прокричал он, ловко ввинтился в один из кабинетов и запер дверь изнутри на двойной поворот ключа.
Два или три месяца назад Матюшин необдуманно написал в хронике о полотере Петрове, который напился пьяным и пытался зарубить топором жену, однако ж не преуспел: жена мало того что отобрала топор, но еще и от души поколотила супруга. Через несколько дней в редакцию явился печальный человечек в толстовке, видавших виды штанах и растоптанных сапогах.
Он ходил из кабинета в кабинет и ныл, что ему испортили жизнь: на работе сочли, что он и есть тот Петров, который пьет и кидается на жену. А между тем произошла ошибка, граждане. Он другой, но тоже Петров и полотер. Однако не виноват ни в чем подобном.
Хорошо, сказал Поликарп Игнатьевич, выслушав бедолагу, мы напечатаем особое прибавление, что тот Петров не вы. Вас как зовут?
Александр.
И его тоже зовут Александр, заметил Матюшин. Где вы живете?
К счастью, выяснилось, что тезки проживают по совершенно разным адресам, и «Красный рабочий» опубликовал крохотное сообщение, что вот, мол, мы писали о полотере Петрове, который по пьяни пытался убить жену, но это не Петров из Проломного переулка, а Петров с Кропоткинской улицы, так что коллеги первого Петрова могут быть совершенно спокойны.
Через пару дней Петров вернулся в редакцию и стал жаловаться, что хронику, в которой его обвиняли, читали все, а сообщение, напечатанное мелким шрифтом внизу страницы, никто не заметил. Так вот, нельзя ли пропечатать его покрупнее, а то над ним все смеются, что он бросался на жену с топором, а она его отколошматила.
Товарищ, сказал Поликарп Игнатьевич, несколько утомленный оборотом, который принимало дело, мы не печатаем опровержения по нескольку раз Обратитесь в суд, если вы считаете, что ваши права были нарушены.
Товарищ, сказал Поликарп Игнатьевич, несколько утомленный оборотом, который принимало дело, мы не печатаем опровержения по нескольку раз Обратитесь в суд, если вы считаете, что ваши права были нарушены.
Да что ж суд, разве ж у меня есть время судиться? обиженно сказал Петров. Я человек рабочий, мне некогда
Секретарь редакции Эрманс предложил ему носить с собой экземпляр газеты и каждому, кто вздумает его в чем-то обвинять, показывать опровержение. То же самое посоветовали страдальцу Матюшин, Фарбман и даже завсегдатай бегов Ракицкий.
Когда Петров исчез, все вздохнули свободно. Но оказалось, что они рано радовались.
Петров стал допекать редакционных работников, используя для этого все свое свободное время а его, как оказалось, у него было предостаточно. О нет, он никому не угрожал и не делал ничего противозаконного. Он просто приходил во Дворец труда, слонялся по кабинетам, задавал сотрудникам безобидные вопросы и не упускал случая напомнить, что они испортили ему репутацию, на работе на него смотрят косо и, если он теперь запьет и на кого-нибудь набросится, виноваты будут служащие «Красного рабочего».
Первой не выдержала Теплякова:
Послушайте, Поликарп Игнатьевич, но это невыносимо! Ноет, сопит, слоняется из угла в угол, бубнит, несет всякую чушь! Невозможно при нем работать! Может, поставить при входе милиционера и сказать ему, чтобы он никого из посторонних не пускал?
Но это было невозможно. Во Дворец труда каждый день приходили сотни, а то и тысячи человек, и большинство являлось по делу, в отличие от Петрова. Кроме того, он не совершал ничего такого, за что его законным порядком можно было отлучить от редакции.
Он к вам не приставал? с затаенной надеждой спросил заведующий.
Нет! взвизгнула Теплякова.
«Все ясно потому ты на него и взъелась», подумал желчный заведующий. Но когда жалобы стали прилетать с разных сторон, он решил, что пора положить им конец, и уведомил Петрова, что газета согласна опубликовать опровержение достаточно крупным шрифтом, но только не на первой странице, которая зарезервирована для мировых новостей, и не на второй, потому что там идут новости с просторов СССР.
Теперь уже поздно, вздохнул невыносимый посетитель. Все верят, что это сделал я. Им и жена моя говорила, что я ни при чем, а они все равно не верят.
Он продолжал терроризировать редакцию своими неожиданными появлениями. Избавиться от него было невозможно. Он не снисходил до оскорблений или рукоприкладства он всего лишь приходил и зудел, ныл, канючил без конца. Излюбленных тем у него было две: путаница с Петровым-буяном и жестокосердие сотрудников «Красного рабочего». Последние запирались в кабинетах и бегали от него, но он все равно ухитрялся застигать их в самый неожиданный момент. Все знали историю о том, как он подстерег возле уборной пасынка Оксюковича, лощеного юношу, который числился в газете главным бухгалтером, и засыпал его своими жалобами, так что тому пришлось бежать в туалет на другой этаж.
Впрочем, не исключено, что сейчас пасынок предпочел бы вновь пережить тот унизительный момент, потому что разговор на повышенных тонах в машине редактора достиг, так сказать, точки кипения.
Я не понимаю, чем ты думал! кричал Оксюкович. На щеках у него проступили зловещие красноватые пятна, характерные для чахоточных больных. Неожиданно он бурно закашлялся и выхватил из кармана платок. Когда редактор отнял его от губ, Антон и заведующий увидели на ткани пятнышки крови.
Мы не можем долго сидеть в машине, вмешался Поликарп Игнатьевич. Все видят, что шофера нет, а мы тут заняты черт знает чем. Пойдут слухи
Они уже идут! отрубил редактор.
Мы могли поговорить в кабинете, заикнулся Антон. Заведующий бросил на него уничижительный взгляд.
Там слишком много ушей, через пять минут вся редакция была бы в курсе наших проблем. Теперь вот что: сколько денег у вас осталось, Антон?
Пять с половиной тысяч, прошелестел тот.
Что?! болезненно вскрикнул Оксюкович.
Костя, не горячись Заведующий повернулся к Антону. Давайте так. Вы продаете все, что у вас есть. Украшения, мебель, ковры не знаю, что еще. Сколько это даст, в сумме?
Нисколько, с вызовом ответил Антон. Судя по его виду, он еще хорохорился и не желал сдаваться без боя. Я не буду ничего продавать.
Тогда я звоню в ГПУ и обвиняю вас в растрате 55 тысяч. Выбирайте
Тогда я звоню в ГПУ и обвиняю вас в растрате 55 тысяч. Выбирайте
Послушайте, взмолился Антон, но даже если я все продам, то не наскребу и десяти тысяч!
Куда ты их спустил, скотина? заревел редактор, не выдержав. Такие деньги! Куда ты их просадил? На что? Я не понимаю! Многие люди на сто рублей в месяц живут Он зашелся в приступе кашля.
Я ходил на бега пролепетал жалкий человечишка. Рестораны девушки Черт возьми, я не аскет! И я не понимаю, почему мы не можем спихнуть все на этого дурака, Колоскова
Потому что на документах везде твои подписи, оборвал его заведующий. Колосков не лазил в общую кассу Да, он мухлевал с рекламой, но делал это умно, надо отдать ему должное! Тебе еще у него учиться и учиться
Антон отвернулся. «И когда уже они заткнутся и отпустят меня», мелькнуло у него в голове. Разоблачения он не боялся и в глубине души был уверен, что никакое ГПУ ему не грозит. Оксюкович слишком порядочный человек, он сделает все, чтобы защитить семью. В том и беда с порядочными людьми, что они никогда не отступают, даже когда речь идет о защите таких, как он, Антон.
Уйди, попросил Оксюкович, обмякнув на сиденье и вытирая рот платком.
Пошел вон, сказал заведующий бухгалтеру.
Антон насупился, но проглотил оскорбление и кое-как вылез из машины. Он не закрыл дверцу, и Поликарп Игнатьевич захлопнул ее сам.
Это конец, сказал редактор убитым голосом. Конец. Чем мы будем платить людям?
Есть деньги за рекламу.
Их хватит?
Надеюсь, да. Кстати, мы можем повысить расценки
Нет, тотчас же ответил Оксюкович, без согласования наверху этого делать нельзя. Кроме того, это могут истолковать как подтверждение слухов Какой позор, ах, какой позор! Он горько покачал головой.
Заведующий немного подумал:
Если Колосков не объявится, мы можем попытаться списать на него часть растраты, которую произвел Антон. Но не 55 тысяч
У меня дома есть четыре тысячи. Я их отдам.