Ты в своем уме? возмутился Поликарп Игнатьевич. Так нельзя. Кроме того, четыре тысячи нам не помогут Нам не хватает сорока, не меньше.
И где же мы их возьмем?
А что, если
Заведующий замолчал.
Что? поторопил его редактор.
Я думаю о Ракицком, с расстановкой ответил Поликарп Игнатьевич. Что, если он укажет нам верную лошадь?
Ты с ума сошел, сокрушенно проговорил Оксюкович. Он и Федотов-Леонов знали друг друга давно, еще с дореволюционных времен, потому позволяли себе не выбирать слов в критических ситуациях. Какой Ракицкий? Ты что, предлагаешь поставить на лошадь, которую он укажет?
Есть же верные лошади, усмехнулся заведующий. И он должен их знать. Я не хочу сказать, что результаты всех заездов известны заранее, но есть же случаи, когда победитель точно известен Это выгодно и жокеям они сговариваются, через знакомых ставят на верную лошадь и В общем, выгодно разным людям, заключил он. Главное знать наверняка
Ты сошел с ума, повторил Оксюкович, качая головой. Это же обман, по сути! А если ничего не получится? Мы все потеряем, и тогда нам крышка.
Нет. Но нам придется посвятить Ракицкого в наши дела. Ему самому невыгодно, чтобы редакцию начали трясти из-за растраты. Тогда много чего интересного может всплыть в том числе о его братьях, которые воевали в армии Врангеля и бежали за границу. Заведующий насторожился, вглядываясь в какого-то человека, который только что подошел к главному входу. Хватит с нас и того, что этот олух из угрозыска ходит сюда как на работу.
Как по-твоему, он знает? спросил Оксюкович.
Эта сука Теплякова хвасталась Кострицыной, что ходила в угрозыск и все им рассказала. Давно надо было закрыть ее ублюдочную рубрику и выставить эту тварь за порог
Редактор промолчал.
Неужели ты думаешь, что мы и правда можем поправить дела, поставив на лошадь? вырвалось у него.
Если выиграем, Костя. Только если выиграем.
Нет, решительно ответил Оксюкович, мы не имеем права. Послушай, я прекрасно знаю, что умираю, но я имею право сдохнуть с чистой совестью, черт возьми! Он полез за трубкой, рассыпал табак. Руки у него дрожали, и заведующий отвел глаза. Если бы со скачками дело обстояло так просто, как ты говоришь, сам Ракицкий давно бы купался в деньгах Допустим даже, что он действительно узнает ну какая лошадь выиграет. А если она сломает на дорожке ногу? Что тогда? Мы все проиграем! Так что не спорь со мной: заберем остаток денег у Антона, заставим его все продать
Ты сказал, что у тебя есть четыре тысячи? напомнил заведующий. Вот их мы и пустим в дело, я от себя еще подкину. Редактор притих, пораженно глядя на него. Мы поставим свои деньги, только и всего. Выиграем закроем дыру в финансах редакции, проиграем Он тяжело вздохнул.
Собеседники не видели человека, который, стоя возле окна лестничной клетки, внимательно смотрел то на машину, в которой они сидели, то на Опалина, входящего в трудовой дворец. Бросив графоманские вирши на подоконник, Петр Яковлевич Должанский чиркнул спичкой, зажег папиросу, с наслаждением затянулся и сощурил глаза, которые у него были, кстати сказать, стального цвета.
Ну-ну буркнул он себе под нос и задумался.
Кто-то замешкался возле него.
Спичечки не будет ли, гражданин? спросил тихий, заискивающий голос.
Должанский резко повернулся и узнал Петрова:
О! Давно вас не видели!
Да я что ж пришел, как только смог пробормотал тот, конфузясь и разводя руками.
Скажите, зачем вы вообще сюда ходите? поинтересовался Должанский, протягивая ему коробок.
Петров закурил и, возвращая спички собеседнику, ответил:
Да я что ж Нельзя, что ли? Некоторым все можно, а другим ничего нельзя Жизнь портить можно. Покажи, говорят, как у тебя жена топор отбирала А я человек смирный. Кого хотите спросите, смирный я человек
Он покосился на бумагу, лежавшую на подоконнике:
Это стихи? Ваши?
Нет, ответил Должанский и, усмехнувшись, прибавил: Бог миловал.
А стихи сложно писать?
Понятия не имею. Я этим не занимаюсь.
Но Петров уже вцепился в него клещом и, когда Петр Яковлевич уходил, поплелся за ним, городя всякий вздор.
Надо сказать, что в редакции и так и этак гадали, не сумасшедший ли Петров и нельзя ли на этом основании как-нибудь от него избавиться. В качестве эксперта даже призвали Басаргина как бывшего врача, и Максим Александрович, пообщавшись с Петровым, вынес свой вердикт: тот не сумасшедший, но страдает чем-то вроде идеи фикс, а впрочем
А впрочем, товарищи, я не психиатр все-таки! Лучше вам спросить у кого-нибудь другого
Шедший по коридору Лапин увидел, что навстречу ему движется Должанский в сопровождении надоевшего всем зануды, слегка переменился в лице и совершил военный маневр под названием «бегство», причем даже хромота не помешала ему набрать приличную скорость. Должанский попробовал сунуться к машинисткам, но они предусмотрительно заперлись. Тут в коридоре, на горе себе, показался Степа Глебов с неизменной трубкой в зубах. Он как раз собирался поделиться новостью о том, что Горький не снизошел до интервью Черняку и его секретарь ответил за своего патрона пришлите, мол, вопросы в письменном виде и таким же порядком получите ответы, а беспокоить Алексея Максимовича личной встречей нужды нет. Степа считал такое отношение унизительным (Черняку, кстати, было совершенно наплевать, потому что поездка к Горькому заняла бы минимум полдня и отняла бы время, за которое он мог накропать еще что-нибудь). Но мнение других Глебова интересовало мало: он мерил всех по себе и всерьез полагал, что Черняк только делает хорошую мину при плохой игре, а на самом деле он, как Степа, был бы не прочь воспользоваться встречей с влиятельным писателем в своих собственных интересах.
Здорово, старик! кинулся Глебов к Должанскому. Слышал, как Алексей Максимыч-то нашего интервьюера отшил? Хо-хо!
Но тут он узнал Петрова, и улыбка покинула его розовое щекастое лицо.
Никто никого не уважает, серьезно промолвил полотер, переключаясь на него, вот, к примеру, пропечатали же вы меня
Должанский улизнул. В кабинете заведующего сидел Опалин и, хмурясь, слушал его рассуждения о том, что после исчезновения Колоскова по редакции бродят странные слухи о каких-то грандиозных растратах, например, но все это вранье, и вообще все авансы и прочие выплаты производятся своевременно.
Стихи для завтрашнего номера, коротко сказал Петр Яковлевич, протягивая заведующему листок.
Тот взял стихотворение, пробежал его глазами, вздохнул, вычеркнул сначала вторую строфу, затем третью, затем все остальные, кроме первой и последней.
Отнесите Эрмансу и скажите, что пойдет в печать, если в последний момент не найдется что-нибудь получше До пяти вечера еще есть время.
Там Петров, кашлянув, заметил Должанский.
Мне уже сказали. Заведующий поморщился и повернулся к Опалину. Вот, кстати, Иван Георгиевич
Отнесите Эрмансу и скажите, что пойдет в печать, если в последний момент не найдется что-нибудь получше До пяти вечера еще есть время.
Там Петров, кашлянув, заметил Должанский.
Мне уже сказали. Заведующий поморщился и повернулся к Опалину. Вот, кстати, Иван Георгиевич
Григорьевич.
Да-да. Смотрите, какой казус: приходит в редакцию человек, городит чепуху, всем мешает, но не буйствует и вроде бы ничего незаконного не делает. Нельзя ли его как-нибудь выставить?
Это не по моей части, хладнокровно ответил Опалин. Скажите, вам известно, что Колосков получал угрозы?
Угрозы? Хм. Нет, он мне ничего не говорил
Должанский ушел, а помощник агента угрозыска отправился к главному редактору. Покопавшись в памяти, Оксюкович вспомнил: действительно, Колосков как-то упоминал о том, что нашел у себя на столе какой-то странный листок. Но ни он, ни прочие сотрудники редакции, которым Опалин позже показывал послание с угрозой, понятия не имели, кому могут принадлежать эти каракули.
Глава 19
Приключения носа
Художник Окладский закончил набрасывать на листе бумаги профиль машинистки Лели. Девушка поглядывала на него весьма благосклонно, и он рассчитывал, что ему удастся завлечь ее сегодня в кино, а может быть, еще куда-нибудь.
Затем Окладский принялся рисовать портрет Тетерниковой и изобразил ее за пишущей машинкой. Подумав, он пририсовал Марье Дмитриевне лишнюю пару рук, которой она стучала по клавишам, а потом еще одну.
Чай закончился, объявила старшая машинистка. Они сидели в кабинете, как в осаде, и остерегались высунуть нос за дверь, зная, что где-то поблизости бродит страшный Петров.
Проходя мимо с заварочным чайником в руках, Тетерникова бросила поверх плеча Окладского взгляд на его рисунок. По правде говоря, она побаивалась, что он мог изобразить ее чересчур карикатурно, но увиденное ей польстило.
Как вы думаете, это правда, что Алексею Константиновичу угрожали? спросила Леля.
Кому он нужен пробормотал Окладский себе под нос. Спер деньги да и сбежал, а бумажку сам себе подкинул, чтобы следствие вокруг пальца обвести. Вон сколько Беспалов про разных растратчиков пишет, все они одинаковы: наворовать да удрать.
Его слова почему-то наполнили сердца присутствующих тревогой.
Я спрашивала у Измайлова, есть ли деньги в кассе, сказала Тетерникова. Он заверил меня, что все в порядке.
А что он мог сказать? Окладский желчно усмехнулся. Что замредактора все спер?
Надо у Басаргина спросить, он же общается с этим из угрозыска, заметила одна из девушек-машинисток.
Они сегодня втроем в машине сидели и что-то обсуждали, гнул свою линию Окладский. Главред, Поликарп и Антон. Наверняка совещались, как покрыть растрату А как ее покроешь? Так что я уверен скоро мы с вами все узнаем, заключил он.
В дверь снаружи кто-то заколотил:
Откройте, черт возьми! У меня репортаж горит
Все узнали голос Беспалова, и Тетерникова поторопилась открыть дверь.
Опять Петров? спросил Беспалов, скользнув взглядом по лицам. Когда же он наконец угомонится Леля! Как бы вы озаглавили душераздирающую историю о том, как законная жена накинулась на любовницу мужа и откусила ей нос? Я понимаю, это неприлично, но черт возьми! как вспоминаю о сегодняшнем суде, начинаю смеяться и не могу остановиться
Репортера немедленно окружили и засыпали вопросами о подробностях. Все оживились и стали наперебой предлагать свои варианты заголовка, один фантастичнее другого. А тем временем по коридорам Дворца труда бродила смерть, и Петр Яковлевич Должанский не мог отделаться от нехорошего предчувствия, что она пришла по его душу. Жизнь давно научила его не пренебрегать предчувствиями, даже самыми нелепыми.
Поболтав с Эрмансом, он вернулся к себе и достал из потрепанного портфеля книгу, изданную по старой орфографии не то в Берлине, не то в Париже. Раскрыв ее наугад, Петр Яковлевич про- читал:
«В девять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город»[9]