Помимо этого почтмейстер также узнавал некоторые новости из жизни обывателей уездного города или тех, кто присылал им письма. У кого-то кошка окотилась пятью котятами, и один с глазами разного колера, у другого дочь в Москве двойню родила, о чём он оповещал старого боевого товарища, проживавшего в N-ске. Третий ногу сломал, катаясь зимой с отпрысками с горы на санях
Когда же судейский кучер передал в руки Касторскому письмо от столичного инспектора самому Бенкендорфу, почтмейстер испытал знакомое волнение, предшествовавшее желанию вскрыть конверт и ознакомиться с его содержимым. А вскрывать сургучные печати Август Феоктистович наловчился преизрядно, используя для этого свой секретный метод.
Итак, прежде чем почтовый дилижанс с корреспонденцией отправился из уездного города в губернский, почтмейстер успел вскрыть конверт и ознакомиться с его содержимым. После чего с помощью нагретого лезвия перочинного ножика вернул печать в исходное состояние и сел осмысливать прочитанное. Из того, что он узнал, выходило, что столичный инспектор наметил как следует разворошить осиное гнездо мздоимцев и казнокрадов, коих в чём Касторский был согласен в городе имелось предостаточно.
За собой Август Феоктистович особых грехов не помнил, а своё пристрастие к вскрытию конвертов считал не преступлением, а так, мелкой шалостью, достойной разве что порицания. Однако ж информация, обладателем которой он только что стал, предполагала либо ничего не предпринимать, либо оповестить чиновничью братию о задумках столичного чиновника.
«С другой стороны, думал он, о приезде инспектора было напечатано в сегодняшнем нумере N-ских ведомостей, так что многие и без того догадались, какая сурьёзная катавасия намечается. Стоит ли влезать в это дело, не будучи ангажированным никем из своих начальников для проверки корреспонденции? Могу в случае чего изобразить дурачка, мол, не привыкши мы чужие письма читать, тем более адресованные самому начальнику III отделения господину Бенкендорфу. За такую перлюстрацию можно не только должности, но и головы лишиться. Так и скажу, в случае чего. Лучше посмотрим, как зашевелятся эти тараканы, ежели облить их скипидаром»
Карета с Петром Ивановичем подъехала к парадной дома городничего одного из монументальнейших зданий N-ска. Дом стоял, крепко оперевшись на колоннады, был он окрашен в бледно-жёлтый цвет и, в отличие от судейского, не двух, а трёх этажей.
Градоначальник вместе с женой, двумя дочерьми семнадцати и восемнадцати лет, а также предводителем уездного дворянства и доктором встречал гостя, как и судья до него, на ступенях. Антон Филиппович происходил, как он сам любил говорить, из старинного греческого рода и часто, как бы невзначай, поворачивался к собеседнику профилем, выгодно демонстрируя свой прямой нос. Если же посмотреть в анфас, то нос оказывался мясистым, при этом из ноздрей всенепременно торчали волоски, с которыми супруга городничего вела долгую и обречённую на поражение войну. Потому как если, бывало, с вечера повыдёргивает у мужа эти самые волосья, то к утру они невероятным образом вырастали вновь.
Если градоначальник был слегка полноват, то жена его, Татьяна Леопольдовна, худа как жердь. Она во многом вертела своим мужем, впрочем, как женщина умная, делая это в меру и исключительно дома, чтобы не принизить статус городничего в глазах обывателей. Дочки же были не красавицы, но и страшными их язык не поворачивался назвать. Так ни то ни сё, где-то посередине. Антон Филиппович надеялся удачно пристроить их замуж и даже с подачи супруги присмотрел женихов одного в Москве, другого в Петербурге.
Что же касается характера градоначальника, то был он в меру добр и в меру строг, своими полномочиями не злоупотреблял, но и спуску при случае не давал. В казнокрадстве замечен не был, однако от взяток не отказывался. А поскольку на поклон к нему по разного рода делам приходили часто, потому и нужды в средствах на своём посту Муравьёв-Афинский не испытывал.
Узнав о приезде проверяющего из столицы, Антон Филиппович в первый момент испытал лёгкое душевное волнение, своими переживаниями поделившись с супругой, но та поспешила мужа успокоить. Мол, не пойман не вор.
А пригласи-ка лучше, душа моя, этого чиновника на ужин, возможно, проникнется дружбой, да и мы получше разузнаем, что это за человек, посоветовала она.
Что, собственно, Антон Филиппович и сделал, поскольку не придерживался правила: «Выслушай женщину и сделай наоборот».
Весьма рад, что соизволили заглянуть в нашу скромную обитель, раскрыв объятия, по-дружески обнял гостя градоначальник, разве что не решился облобызать. Узнал о вашем приезде и тут же решил пригласить отужинать. В гостинице кормят, может, и сытно, но без изысков, а мы уж тут расстарались. Как говорится, гость на порог ставь самовар и пирог Это вот душа моя, супруга Татьяна Леопольдовна.
Копытман склонился, целуя пахнувшую смесью мускуса, ванили и амбры ручку хозяйки дома, чью голову украшал кружевной льняной чепец.
А это предводитель дворянства N-ского уезда Вольдемар Аверьянович Ковыль, представил градоначальник одного из двух стоявших по бокам и чуть позади него мужей.
Копытману сразу же вспомнился киношный Киса Воробьянинов в исполнении Сергея Филиппова. Правда, тот был худым и длинным, а этот низеньким и толстым, однако при этом весьма подвижным типом. Предводитель расплылся в подобострастной улыбке, сделал пару коротких шажков в направлении гостя и, обхватив ладошку Петра Ивановича сразу двумя руками, долго её тряс. Освободив наконец ладонь, Копытман незаметно вытер её о сюртук.
Предки Вольдемара Аверьяновича происходили с Полтавщины, а дворянством, как гласила представленная в Дворянский союз родословная Ковыля, был пожалован его пращур Осип. Тот якобы был первым товарищем самого Богдана Хмельницкого, чем его потомок невероятно гордился. Как любил рассказывать Ковыль, Осип отличился в битве при Жёлтых Водах, Корсуне и Пилявцах, а также лично отвозил письмо гетмана русскому царю Алексею Михайловичу. Сам же Вольдемар Аверьянович при всей своей живости характера вёл довольно скучную жизнь, обременённый вечно болеющей супругой, прыщавым сыном семнадцати лет и немолодой любовницей, к которой заезжал каждую субботу в одно и то же время.
Следом был представлен заведующий градской больницей, доктор Ганс Иоганнович Кнут, который учтиво поклонился. Копытман поклонился в ответ. Признаться, он поначалу решил, что это кто-то из прислуги, и уже было собирался отдать ему головной убор. Но, к счастью, Муравьёв-Афинский успел того представить гостю, и таким образом конфуза удалось избежать. А свой шапокляк инспектор передал вышедшему чуть с опозданием лакею, которого хозяин кликал Мартьяном.
Следом был представлен заведующий градской больницей, доктор Ганс Иоганнович Кнут, который учтиво поклонился. Копытман поклонился в ответ. Признаться, он поначалу решил, что это кто-то из прислуги, и уже было собирался отдать ему головной убор. Но, к счастью, Муравьёв-Афинский успел того представить гостю, и таким образом конфуза удалось избежать. А свой шапокляк инспектор передал вышедшему чуть с опозданием лакею, которого хозяин кликал Мартьяном.
Кнут сказал, что нередко обедает у Антона Филипповича, а сегодня тем паче случился повод познакомиться с прибывшим из столицы чиновником. И что ежели тому надумается проверить состояние дел в градской больнице то он завсегда готов принять и провести небольшой ausflug[4].
Кнут говорил с сильным акцентом, но размеренно, поэтому понять его было можно, так как в России немец жил уже почти два десятка лет. В своё время окончив Гейдельбергский университет и обладая в молодости страстью к путешествиям, он оказался в далёкой варварской России, которая при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и дикой. А русские женщины, которым тощие фрейлейн и в подмётки не годились, вовсе покорили сердце заезжего доктора. Впоследствии с одной из них, пышнотелой особой из средней руки купеческого рода, он связал себя узами брака. В этом союзе на свет появились двое очаровательных малышей, имя которым он, впрочем, дал на свой манер Эльза и Карл.
Выдержав экзамен в Медицинской канцелярии, он приступил к работе сначала в Москве, а после судьба занесла Ганса Иоганновича с семьёй в уездный N-ск, где ему была предложена должность заведующего больницей взамен ушедшего на покой, который тоже был из немцев. В N-ске Кнута все стали называть по-простому Ганс Иваныч, на что он не обижался. В целом доктор был добрым, хотя и масоном, и даже пытался как-то организовать в городе ложу братства вольных каменщиков, однако понимания не нашёл. Но лечил неплохо, и ежели случалось кому-то из благодетелей города захворать, то приглашали неизменно Ганса Иваныча.
Впрочем, в последнее время он увлёкся новой методой, которую ему в письме описал его бывший товарищ по студенческой скамье, ныне державший практику в Дрездене, Клаус Шульц. Тот был шутником преизрядным, однако за давностью лет Кнут и забыл об этой особенности характера знакомца, а потому всё им написанное воспринимал всерьёз. Метода же заключалась в том, что будто бы диагноз уже вполне можно ставить по внешнему виду утренних человеческих испражнений. Причём Шульц приводил несколько примеров, кои Кнут старательно переписал в тетрадочку.
И вот уже полгода, опроставшись по утрам, каждый раз Ганс Иваныч тщательнейшим образом изучал недавнее содержимое своего кишечника, с намерением углядеть намёк на ту или иную болезнь. Не углядев, вздыхал с явным облегчением, потому что, как и всякий доктор, опасался хвори в себе как чёрт ладана. Если же, чего доброго, замечал непорядок тут же начинал употреблять лекарства от того, что ему, как считал Кнут, могло грозить.
Фекалии своих отпрысков он также подвергал изучению, а вот супружница Мария Фёдоровна глазеть мужу на свои испражнения категорически запрещала, угрожая ему быть битым первым же попавшимся под руку предметом. Супругу, которая после родов ещё более увеличилась в объёмах, Ганс Иваныч уважал и побаивался, а потому, однажды получив отказ от подобного рода предложений, больше не лез.
Новую методу он пытался внедрить и среди своих пациентов. Если в больнице, куда обычно попадали представители низкого и среднего сословия, Кнут был царь и бог, то пациенты мастью повыше, которых он обсуживал на дому, на просьбу продемонстрировать образцы кала только кривили рот и крестились.