Она закрыла тетрадь и спрятала в ящик тумбочки. Надо было освободиться от мыслей.
X
Три-четыре! Герта и Руфь подняли широкую доску, каждая со своей стороны, и поставили ее на две треноги. С потолка комнаты на рю Лобино свисала гроздь разноцветных фонариков. Готовился праздник-сюрприз по случаю дня рождения Эндре. 22 октября, в один день с Джоном Ридом.
«Десять дней, которые потрясли мир» в свое время произвели на Герту неизгладимое впечатление. Она до сих пор помнила красную обложку на столике в доме у озера, рядом вазу с тюльпанами, льняную скатерть и все остальное. Герта считала эту книгу непревзойденным документом эпохи и могла цитировать по памяти целые абзацы: «Есть патриотизм, но он заключается в международном братстве трудового народа; есть долг, и ради него умирают, но это долг перед делом революции; есть дисциплина; есть честь, но речь идет о новом кодексе чести, основанном на человеческом достоинстве, а не о том кодексе чести, к соблюдению которого якобы способны лишь чистокровные аристократы Если французская революция была продуктом разума, русская революция это сила самой природы». Вот к такой журналистике стремились они с Эндре. Быть в центре событий, слышать отголосок сердцебиения мира в своих венах.
Стол застелили белыми простынями. Руфь испекла в духовке леках. Мед, изюм, миндаль и семена кунжута точно как подают на еврейский Новый год. На приготовление пирога ушло несколько часов. Анри привез из родной Нормандии две бутылки кальвадоса.
Двадцать два. Два утенка. Незабываемая дата. Все пили, смеялись до самого рассвета. Шампанское, свечи, сигареты, бумажные фонарики, размытые снимки: Анри Картье-Брессон и Чим, обмотанные серпантином, отнимают друг у друга бутылку кальвадоса; Хироши Кавадзоэ и Сёити Иноуэ, японцы, с которыми друзья познакомились на острове Святой Маргариты, исполняют самурайский танец; Вилли Хардак, переодетый «Железной маской»; Фред Штейн, пьяный в стельку, дурашливо обнимается с черенком метлы; Чики Вейс и Геза Корвин позируют с поднятыми вверх сжатыми кулаками. Товарищи Эндре еще по Будапешту и по тем героическим временам, когда, только что приехав в Париж, они с голоду воровали круассаны со стоек кафе; Чим со своей обычной серьезной миной сосредоточенно пытается выстроить Эйфелеву башню из зубочисток; журналистка Лотта Рапапорт торжественно клянется больше никогда в жизни не соглашаться работать швеей. Париж полон психов. Герта темный силуэт на фоне окна в облегающих брюках и черном свитере, смеется, запрокинув голову; Эндре в профиль в гангстерской шляпе, которую получил в подарок, и с сигаретой в уголке рта, глаза веселые, вид хулиганский. С днем рождения, прошептала она ему на ухо совсем тихо. Почти прижавшись друг к дружке, они танцевали под модную песню, которую все время крутили по радио. Пела ее маленькая, как воробушек, девушка по имени Эдит Пиаф. Они прощались с молодостью. И не знали об этом.
Так они проводили свободное время. Иногда бродили по набережным Сены. Герте нравилось смотреть на горящие яркими огнями катера, покачивающиеся на спокойной воде. Любой корабль намек на заманчивую возможность. Когда Герте и Эндре платили за работу, они шли завтракать кофе и круассанами в какой-нибудь бар на площади Вивиани. Иногда Герта сопровождала Эндре, когда он отправлялся делать очередной репортаж. Так она стала осваивать ремесло учиться ловить фокус, рассчитывать выдержку, регулировать диафрагму в зависимости от освещенности. Ей нравилось наблюдать за Эндре, когда он стоял, прислонившись к стене, и мысленно выстраивал будущий кадр. Герта пришла в мир фотографии случайно, но с каждым днем он завораживал ее все больше. Запах проявителя, напряженное ожидание, постепенное появление на дне ванночки очертаний ее собственного лица, тонких пальцев, обхвативших подбородок, ключицы, выступающей под нежной шеей, теней под глазами. Таинство.
Какое-то время спустя пришла открытка от Георгия из Италии. На ней был вид на площадь Синьории во Флоренции, снятый с ложи Ланци. Эндре не захотел читать ее, но целый день ходил с дикими, как у распаленного быка, глазами и на все вопросы отвечал односложно. Если она предлагала ему сигарету, он как раз не хотел курить; если она показывала ему красную гвоздику в цветочной лавке на Левом берегу, он отводил глаза. Опять какой-то дурацкий цветок.
Герта чуяла бурю и старалась избежать ее, лавируя между опасными водоворотами на цыпочках. Авось пронесет. К счастью, работы у нее было предостаточно и времени на то, чтобы забивать себе голову всякой чепухой, просто не оставалось.
Какое-то время спустя пришла открытка от Георгия из Италии. На ней был вид на площадь Синьории во Флоренции, снятый с ложи Ланци. Эндре не захотел читать ее, но целый день ходил с дикими, как у распаленного быка, глазами и на все вопросы отвечал односложно. Если она предлагала ему сигарету, он как раз не хотел курить; если она показывала ему красную гвоздику в цветочной лавке на Левом берегу, он отводил глаза. Опять какой-то дурацкий цветок.
Герта чуяла бурю и старалась избежать ее, лавируя между опасными водоворотами на цыпочках. Авось пронесет. К счастью, работы у нее было предостаточно и времени на то, чтобы забивать себе голову всякой чепухой, просто не оставалось.
Герте удалось заключить для «Альянс Фото» несколько выгодных контрактов. Мария Эйснер была от нее в восторге. Девушка работала на износ, неделями спала от силы часов по пять в сутки. Было бы куда лучше, получай она от агентства тысячу двести франков за фотографии, а не за бухгалтерию, но, когда других заработков нет, грех жаловаться. Кроме того, она пользовалась любым удобным случаем, чтобы продвигать работы Эндре. За каждый его снимок билась не на жизнь, а на смерть. Вот и сегодня утром вытребовала для него аванс в тысячу сто франков за три репортажа в неделю. Не то чтобы много, учитывая цены на пленку и реактивы, но достаточно, чтобы хватало на оплату квартиры, достойное трехразовое питание и даже иногда на какие-то капризы. Об этом Герта думала, возвращаясь домой по промерзшим улицам, глубоко засунув руки в карманы пальто, надвинув шерстяную шапку чуть ли не на нос, покрасневший от холода, как у исследовательницы Арктики. «Возможно, я и не совершенство, думала она о себе с некоторой снисходительностью, но как импресарио на что-то гожусь». В глубине души она гордилась своими достижениями и хотела как можно скорее прийти домой и рассказать обо всем Эндре. Хотела почувствовать, как его сильные руки обвивают ее талию, почувствовать, как его тело прижимается к ее телу, согревая его, унося далеко, медленно-медленно, дожидаясь ее так, как никто никогда ее не ждал.
Было поздно. Она застала Эндре спящим на животе волосы всклокочены, лицо наполовину утонуло в подушке, на подбородке темнеет щетина. Герта потихоньку разделась, чтобы не разбудить его, и повесила одежду на гвоздь рядом с дверью. Размяла замерзшие пальцы. Потом натянула старую серую майку, в которой обычно спала, и пристроилась за спиной Эндре, согреваясь от его тела.
Легче было обнять шакала. Он зарычал так, что Герта чуть не слетела с кровати на пол. В Эндре пробудился зверь.
Можно узнать, что, черт возьми, с тобой творится?
Ни слова. Мертвая тишина, мрачная сосредоточенность. Нем, как тень Бога. Герта отвернулась к стене. Ссориться не хотелось.
Странные вы, венгры, сказала она.
Да, ответил он, но не такие кретины, как русские.
Шакал все-таки вышел из пещеры. Герту охватили чудовищное отвращение и бесконечная усталость. «Ни я, ни он не заслужили того, что сейчас случится», подумала она. Внезапно Герта поняла: так он и будет смотреть на нее, как смотрел, когда поднял голову, сурово и отстраненно. Она осознала это не разумом, а телом, кожей, покрывшейся мурашками, и угадала, что именно Эндре собирался сказать резким, изменившимся голосом, буквально каждое слово. И когда он принялся изливать на нее поток глупостей, сказанных до этого сотнями мужчин в сотнях других комнат по всему земному шару, кровь закипела в жилах Герты, прилила к щекам. Или я, или он. Или тут, или там. Или черное, или белое. Она думала, что он не такой, как все, но увы. Он такой же дикарь, как остальные. Примитивный до смешного. Готовый выкинуть все за борт из-за сущей ерунды, из-за глупой гордости мужчины, которому мало того, что есть, который хочет большего. Быть единственным. Чтобы кроме него никого, ни теперь, ни в прошлом, ни вообще. Ладно, тогда вставай, одевайся и отправляйся на десять лет назад, когда я была ребенком и не было ни той вазы с тюльпанами, ни домика у озера, ни чертова пистолета на столе, ни лавочников, выталкивающих покупателей на улицу, ни поездок ранним утром на мотоцикле, чтобы разбросать листовки по улицам Лейпцига, ни Георгия, ни Вехтенштрассе, ничего, ничего, ничего. Но что вообразил о себе этот цыган? Что мир начался с него? Я вас умоляю!
Герта вскочила с кровати, не веря своим ушам. Он не просто припирал ее к стенке, не просто заставлял пускаться в отвратительные и пошлые сопоставления кто лучше? кто хуже? как он с тобой делал это? как я или по-другому? Эндре стремился обидеть, унизить ее. Потому и достал ту фотографию из журнала «Вог», фотографию женщины, с которой встречался в первые месяцы по приезде в Париж. Регина Лангкварц, высокая, стриженая, длинноногая, как цапля. Разве Герта у него о чем-нибудь спрашивала? Неважно. Он продолжал излагать во всех подробностях то, о чем его никто рассказывать не просил. И еще про испанку, с которой познакомился в Тосса-дель-Мар, когда делал репортаж для «Берлинер иллюстрирте». Проклятый венгр, козел. Мерзкая рожа. Не желаю тебя больше видеть никогда в жизни. Дурак, козел, индюк надутый. Козел. Козел. Козел Герта говорила все это про себя, натягивая брюки и свитер. Губы дрожали. Вдруг ее затошнило так, что пришлось прислониться к стене и зажать рот руками.
Эндре смотрел на нее с кровати, как будто видел проекцию кинопленки, которую сам же запустил, но киноаппарат сломался, и теперь он не может ни остановить, ни перемотать фильм назад, не может найти выход, потому что все выходы перекрыты гордыней. Ему нестерпимо хотелось остановить ее, схватить за руку, посмотреть ей пристально в глаза, не прибегая к помощи слов, которыми всегда в конце концов сам себя загонял в угол, а доверяя лишь телу. Языком тела он владел уверенно. Хотелось поцеловать ее и в губы, и в нос, и в глаза, а потом толкнуть ее на кровать и войти в нее, уверенно и твердо, подчиняя ее своему ритму, уводя ее в то, только им одним знакомое убежище, где не было места другим мужчинам и другим женщинам, где не было ни прошлого, ни будущего, где не было никакого Георгия Курицкеса, никакой Регины Лангкварц. Но его словно парализовало, и Эндре лишь тер себе подбородок и хмурил брови, упираясь головой в стену, чувствуя пустоту в желудке. Было очевидно, что каждая проходящая секунда играет против него, что надо срочно что-то сказать или сделать, хоть что-нибудь. Но до последнего мгновения он ждал, что это скажет или сделает она. Ведь женщины в миллионы раз сильнее мужчин. Эндре слишком поздно понял, что все испортил, слишком поздно, только тогда, когда Герта схватила пальто и, хлопнув дверью, понеслась вниз по лестнице через две ступеньки.