Снег. Весь Париж засыпало снегом. Крыши, улицы, ограды, увешанные старыми покрышками вдоль бортов паромы, курсировавшие через Сену под серым небом, сливавшимся вдали с туманной поверхностью реки, еще более серой, свинцово-серой, с темно-зелеными прожилками, пустынной, как Дунай зимним вечером. Он искал ее целыми днями повсюду. У Руфи, у Чима. Обошел тысячу раз все знакомые кафе безрезультатно. «Куполь», «Сирано», «Два Маго», «Пальмье», «Кафе де Флор» Ни слуху ни духу. Как сквозь землю провалилась. Эндре бродил как привидение по заснеженным улицам, в застегнутой до самой шеи куртке с поднятым воротником, и со всех сторон до него доносились рождественские песни и звон колокольчиков, с которыми дети подходили к дверям, выпрашивая деньги и конфеты. С глубокой печалью смотрел Эндре на запотевшие окна, закрытые ставнями, за которыми его воображению представлялись уютные теплые семейные гнездышки.
Исконные причины бесприютности и изгнанничества открывались ему. Эндре вспоминал, какими были улицы Пешта, когда ему было шесть или семь лет и он жил в доме номер 10 на улице Варошхаз в многоквартирном доме с длинными коридорами и лестницами с перилами. Ему нравилось прижиматься носом к стеклу витрин в магазинах игрушек на том берегу реки, в богатом районе, где все еще стояли огромные дворцы времен Австро-Венгерской империи, и мечтать, хотя он и чувствовал, что святой Николай не оставит ни одного из этих прекрасных латунных паровозиков рядом с его носком, подвешенным к камину. Христианские святые не имели в еврейском квартале никаких прав, да к тому же в рабочие районы почта не доставлялась. Кое о чем лучше узнавать как можно раньше. Кто ты такой? Откуда ты? Куда путь держишь? Поэтому в пятнадцать лет он принял сторону мира голодных и рабов. Конечно же, он думал о ней. Все время. Утром и вечером. Об одетой и обнаженной. Об обутой и босой. Видел ее на диване в свитере чуть ли не до колен со стопкой фотографий в руках, ненакрашенную, соблазнительную и ленивую, как всегда после сна. Такой она сводила его с ума. Об этом он думал, проходя под Вифлеемской звездой, висящей над бульваром Капуцинок, искоса поглядывая на витрины кондитерских, полные марципанов, украшенных трехцветными бантами. Он видел магазины с ветками омелы над дверями, палатки уличных торговцев, увитые цветами пуансеттии, и ему хотелось умереть. Плечи подняты, руки в карманах. Парижский декабрь казался холоднее морозных зим Венгрии. На Эндре были две пары носков, куртка, подбитая овчиной, но все равно он промерзал до костей. Холод царил в его душе; ненавидя себя, он брел неверным шагом, неприкаянный, натыкаясь на прохожих, нагруженных горами пакетов. Весь мир вызывал в нем слепую ярость. Пару человек Эндре толкнул в ответ, не прося прощения, а когда кто-то возмутился, пнул ногой бортик тротуара:
Гребаное Рождество.
XI
Причина смерти осталась невыясненной, но все указывало на самоубийство. Так, по крайней мере, сказала Руфь. Герта знала, что Эндре обожал отца. В глубине души они были похожи. Фантазеры, выдумщики, способные уверовать в собственные враки до такой степени, что те превращались в правду. Многие из баек, которыми Эндре развлекал своих друзей во время застолья, были лишь повторением историй, тысячу раз слышанных им в детстве от отца в пештском кафе «Модерн». Мать посылала туда Эндре, чтобы он привел отца домой, пока тот не спустил все семейные сбережения за одну партию в бридж.
Гребаное Рождество.
XI
Причина смерти осталась невыясненной, но все указывало на самоубийство. Так, по крайней мере, сказала Руфь. Герта знала, что Эндре обожал отца. В глубине души они были похожи. Фантазеры, выдумщики, способные уверовать в собственные враки до такой степени, что те превращались в правду. Многие из баек, которыми Эндре развлекал своих друзей во время застолья, были лишь повторением историй, тысячу раз слышанных им в детстве от отца в пештском кафе «Модерн». Мать посылала туда Эндре, чтобы он привел отца домой, пока тот не спустил все семейные сбережения за одну партию в бридж.
Дежё Фридман, как и Эндре, был неизлечимым романтиком, выросшим в трансильванской глубинке, в земле крестьянских сказок и средневековых легенд. Подростком он уехал из родных краев и без гроша в кармане скитался по городам Европы, выживая за счет ловкости и изобретательности, пока однажды не познакомился с Юлией, матерью Эндре, и не стал портным.
Эндре с открытым ртом слушал истории об отцовских похождениях, гордясь и веселясь одновременно. Чего стоила хотя бы байка о том, как тот перешел границу, предъявив вместо визы счет из шикарного будапештского ресторана! Эндре представлял, как отец с серьезным, начальственным видом достает документы из внутреннего кармана пиджака, и помирал со смеху. Много лет спустя сам Эндре воспользовался тем же приемом, и он сработал. Везение тоже передается по наследству.
Хороший игрок всегда держит себя так, будто у него припрятан туз в рукаве, говорил отец. Сыграешь удачно роль победителя выиграешь партию. Плохо только, что иногда жизнь разгадывает твой блеф раньше времени. Тогда остается лишь поставить все на те карты, что имеешь на руках. Дежё поставил и проиграл.
Страсть к игре тайный недуг, передающийся с генами, как цвет волос или склонность к суевериям. У Эндре был в крови этот ген. Когда дела шли плохо, он начинал пить и биться об заклад. Наблюдательный, как и всякий нормандец, Анри Картье-Брессон часто говаривал: «Эндре не великий мудрец. Ему не дано понять суть игры умом, но интуиция у него превосходная. Он обращает внимание на мелочи, которых другой никогда и не заметил бы. Видимо, опыт обострил его чутье. С семнадцати лет он не жил дома, скитался сначала из одной гостиницы в другую, потом с одной войны на другую. У него дар предчувствовать войны. Он прирожденный игрок».
Картье-Брессон был прав, и это стало очевидно много лет спустя, на рассвете 6 июня 1944 года, когда туман рвал в клочья небо над Ла-Маншем.
Море. Шум моря. При такой болтанке невозможно настроить резкость. Вверху рев моторов, дрожь палубы, внизу пенная бездна. Эндре не задумываясь бросился в шлюпку десанта с двумя камерами, болтающимися на шее, «лейкой» и «роллейфлексом». Взглянул на берег, чтобы прикинуть расстояние до него и глубину. Впереди шесть километров песчаного пляжа, усеянного минами. Омаха-Бич. Никто не объяснил тем парням, что, черт возьми, они должны делать. Сказали только, что должны спасти Европу от фашизма. Когда шлюпка подходила к берегу, Эндре подмигнул солдату-американцу из роты «Е» 116-го пехотного полка: «Увидимся на берегу, парень».
Через несколько минут мир разорвало в клочья. Большинству солдат не исполнилось и двадцати двух. Они погибли, не успев сделать шаг по песку. В объективе оранжевые вспышки среди тысяч мельчайших водяных брызг. Противотанковые заграждения. Минометный огонь. Рев моря. Приказы, почти не слышные из-за ветра и шума лодочных моторов. Эндре щелкал затвором, не успевая навести на резкость. Мгновенные, мимолетные снимки. Образы войны. Волны Атлантики окрасились кровью в величайшей бойне, получившей название «День Д». Две тысячи убитых всего за несколько часов.
Эндре был единственным фотографом, высадившимся с первой волной. Он записался добровольцем в сто шестнадцатый. Которому предстояло штурмовать сектор Easy Red. «Военный корреспондент может сделать ставку (а ставка жизнь) на какого угодно скакуна, писал он в своей книге Скрытая перспектива, а может в последний момент вообще забрать ее обратно. Я игрок. Я решил отправиться вместе с первыми солдатами роты Е»[8]. Он выжил чудом, шел по горло в воде, потом полз двести метров по заминированному пляжу. Играл в кошки-мышки со смертью. Конечно, тогда его уже не звали Эндре Фридманом, и Герты не было рядом с ним. Она семь лет как умерла. Семь долгих лет, и не было ни одного дня, ни одной чертовой ночи, когда бы он не тосковал о ней. Возможно, в глубине души ему хотелось только одного: чтобы кто-нибудь наконец выстрелил из жалости ему в голову.
Эндре был единственным фотографом, высадившимся с первой волной. Он записался добровольцем в сто шестнадцатый. Которому предстояло штурмовать сектор Easy Red. «Военный корреспондент может сделать ставку (а ставка жизнь) на какого угодно скакуна, писал он в своей книге Скрытая перспектива, а может в последний момент вообще забрать ее обратно. Я игрок. Я решил отправиться вместе с первыми солдатами роты Е»[8]. Он выжил чудом, шел по горло в воде, потом полз двести метров по заминированному пляжу. Играл в кошки-мышки со смертью. Конечно, тогда его уже не звали Эндре Фридманом, и Герты не было рядом с ним. Она семь лет как умерла. Семь долгих лет, и не было ни одного дня, ни одной чертовой ночи, когда бы он не тосковал о ней. Возможно, в глубине души ему хотелось только одного: чтобы кто-нибудь наконец выстрелил из жалости ему в голову.
Герта была такой же. Да или нет. Черное или белое. Пан или пропал. В конце концов, жизнь всего лишь азартная игра. Она шла мимо баров недалеко от Малого моста и увидела его спину за одним из окон. Она знала, что найдет его здесь. Эндре, в пальто, которое болталось на нем, будто купленное на вырост, стоял одиноко и неподвижно, облокотившись о барную стойку, опустив голову, погрузившись в себя и лишь изредка поднося рюмку к губам. Не было еще и одиннадцати утра. Грустный, как дерево, на котором только что подстрелили зорянку, подумала Герта, чувствуя, как слезы начинают туманить глаза. Она отругала себя, как всегда, когда с ней такое случалось, хотя и не знала в этот раз, отчего плачет. Она готова была уйти. Но что-то, что было сильнее ее, удержало Герту, и потому девушка дождалась, когда ветер высушит ей глаза, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, собрала всю гордость, которую привил ей отец, и пошла навстречу своему мужчине с высоко поднятой головой, своей особой походкой, радуясь, что встретила его, но с решимостью не уступать ему ни пяди своей территории.
Как холодно, сказала Герта, передернув плечами и встав рядом с Эндре со сжатыми кулаками в карманах.
Тот вскинул брови.
Где ты была? спросил настороженно.
Да тут рядом, ответила она и замолчала.
Так это случилось. Они не слишком удивились друг другу, не стали тратить слов и изображать пылкие чувства. Все произошло само собой, словно Герта и Эндре продолжили случайно прерванный разговор. Каждый прошел свою часть пути.