Они проехали несколько километров на юго-запад, где, как им сказали, действовал батальон имени Тельмана, стоявший у истоков интернациональных бригад и сформированный в основном из добровольцев коммунистов и евреев из Германии и Польши. Большинство приехали сюда, чтобы участвовать в Рабочей олимпиаде в Барселоне, устроенной в противовес Олимпийским играм в Берлине и отмененной в связи с начавшейся войной. Герда и Капа решили воспользоваться случаем и порасспросить бойцов по-немецки о том, что происходит и как обстоят дела. По-испански фотографы едва знали несколько слов. Из разговоров ни бельмеса не понимали, но было весело наблюдать за жестикуляцией и словесными перепалками. Salud[10]. Camarada[11]. Por los cojones[12]. С таким нехитрым словарным запасом они пустились в путь по этой многострадальной земле.
По прибытии в Лисеньену, что километрах в двадцати от Сарагосы, они встретились с группой бойцов в касках и альпаргатах, читающих «Арбайтер иллюстрирте цайтунг». Поселок был центром операций колонны ПОУМ, в составе которой Джордж Оруэлл проведет следующую зиму, пока его не ранят. Каким облегчением было обменяться с соотечественниками последними обнадеживающими новостями из Мадрида, узнать, что вооруженный народ подтягивается к Алькала и Толедо, что Астурия сопротивляется Но, казалось, здесь тоже не найти сюжетов, которые они искали. Позиция была занята в результате внезапной ночной атаки, но с тех пор столкновений было мало и солдаты просто ждали приказа, сходя с ума от нестерпимой жары. Капа уже не мог этого выносить. Часы простоя были тягостны, как свинец.
Герда толкнула ногой низкую, как в хлеву, дверцу и вошла в коридор, который вел на бывший склад колониальных товаров, который теперь превратили в таверну. Там каждый вечер под свисающими с потолка чесночными косами расхристанные потные солдаты убивали время, с арагонским усердием закладывая за воротник и листая рекламный журнал, расхваливающий мыло «Сено Правии».
Женщинам алкоголь не подаем, сказал трактирщик, одетый в гражданское, крупный коренастый мужик, увидев, что Герда облокотилась о стойку и спокойно покуривает «Голуаз блё».
Ты что, не видишь, что она иностранка? бросил один из сидящих за столиком парней из ПОУМ. Если фашисты могут всадить в нее пулю, ты, мать твою, можешь налить ей красного.
Еще до того как они с Капой поняли, о чем спор, трактирщик уже поднялся на помост, чтобы подоить здоровенный мех с вином.
Представители международной прессы, объявил приехавший с ними капрал.
Перед такой демонстрацией разом и интернационализма, и профессионализма бедный трактирщик совсем растерялся и уже не знал, как угодить и загладить вину. В конце концов он вытер руки о передник и водрузил перед ними целую бутылку красного вина и две щербатые чашки.
Вы извините, но стаканы постоянно бьются, а ведь стекольные заводы пока не работают
Да это ладно, Пако. Не распинайся, бросил в ответ капрал. Они свои.
Спор, однако, не был окончен. Несмотря на наводнившие газеты фотографии ополченок, сидящих в кафе с винтовками, коммунисты выступали за то, чтобы отослать женщин работать в тыл, в результате республиканцы, обсуждая этот вопрос, все перессорились. Впрочем, всего несколько месяцев спустя, осенью, Военное министерство во главе с Ларго Кабальеро запретит ополченкам участвовать в боевых действиях, отзовет их с фронта и отберет военную форму.
Кельнер прав, сказал по-немецки один из добровольцев, тощий очкастый коммунист, специалист по тыловому обеспечению. Война не экскурсия, чтобы на нее ехать с бабами. Надо совсем сбрендить, чтобы тащить их в это пекло. Хотят помочь пусть становятся медсестрами, санитарками, как негритянки в Америке. Работы с бинтами им хватит по горло.
Именно этого не хватало Капе, чтобы встряхнуться и забыть о тоскливых часах ожидания неизвестно чего. Он обернулся к немцу лицо зверское, мускулы напряжены, локти в стороны.
А тебя кто спрашивал? бросил он. Что ты лезешь не в свое дело? Я что, попрекаю тебя твоей девчонкой, которая дожидается тебя в уютном домике, варит клубничное варенье и бренчит на пианино? Но вот представь себе: некоторые женщины предпочитают делать репортажи, чтобы весь мир узнал о том, что происходит в этой стране, а если тебе это не нравится, утрись.
Посмотрим, кто утрется, когда она схлопочет пулю на твоих глазах или тебя застрелят по ее вине. Тогда-то ты поймешь, что в некоторых обстоятельствах от женщин одни неприятности.
Герде стало немного не по себе, но вмешиваться не хотелось. Если кто-то застрял мозгами в прошлом веке, хоть и коммунист, его дело.
Если меня подстрелят, я сам буду виноват, ответил Капа очень серьезно, уставившись в глаза оппоненту. И никто больше. Она рискует, как и я. Так что куда я туда и она. И если тебя ее общество не устраивает, ты сам знаешь, где тут дверь. Капа махнул рукой в сторону джутовой занавески на входе в подсобку.
Герда улыбнулась ему. За это она и любила невыносимого невоспитанного венгра. Пусть иногда его самолюбие и упрямство не знали границ, пусть он бесился из-за пустяков, но на него можно было положиться, а взрывной характер лишь добавлял ему отваги. Благородный, немного нахал и красивый до невозможности, подумала она, стараясь запомнить его таким, каким он был в этот миг в расстегнутой рубахе, с угрюмой физиономией, кулаки в карманах, отчаянно матерящий немца и его немецкую мать.
Пара сисек у милашки тянут, будто две упряжки, заключил кто-то местный, не владеющий языками и пьяный в дым, однако уловивший смысл перепалки с первого слова.
Немец опустил глаза и одним глотком молча осушил стакан. Вот дадут тебе, идиоту, прикурить националисты, припомнишь тогда свои слова, должно быть, думал он, но ничего не сказал.
Однако припомнить свои слова, все до единого, пришлось именно немцу, в тот же день, двадцать пятого, в нескольких километрах от Тардьенты, когда он был ранен в ногу при попытке его батальона взорвать франкистский поезд с боеприпасами и молодая английская ополченка, Фелисия Браун, вынесла его с рельсов из-под огня. Она тащила его на плечах двадцать пять метров, рискуя жизнью под перекрестным вражеским огнем, уложила в безопасном месте, за насыпью, потом встала, обернулась, чтобы бежать обратно, к товарищам, и тут легионер-франкист автоматной очередью разворотил ей грудь. Тридцать два года. Художница. Женщина. Первая жертва среди британцев. Есть мужчины, которых нужно ткнуть носом, чтобы они признали свою ошибку. Но на некоторых и это не действует.
Пара сисек у милашки тянут, будто две упряжки, заключил кто-то местный, не владеющий языками и пьяный в дым, однако уловивший смысл перепалки с первого слова.
Немец опустил глаза и одним глотком молча осушил стакан. Вот дадут тебе, идиоту, прикурить националисты, припомнишь тогда свои слова, должно быть, думал он, но ничего не сказал.
Однако припомнить свои слова, все до единого, пришлось именно немцу, в тот же день, двадцать пятого, в нескольких километрах от Тардьенты, когда он был ранен в ногу при попытке его батальона взорвать франкистский поезд с боеприпасами и молодая английская ополченка, Фелисия Браун, вынесла его с рельсов из-под огня. Она тащила его на плечах двадцать пять метров, рискуя жизнью под перекрестным вражеским огнем, уложила в безопасном месте, за насыпью, потом встала, обернулась, чтобы бежать обратно, к товарищам, и тут легионер-франкист автоматной очередью разворотил ей грудь. Тридцать два года. Художница. Женщина. Первая жертва среди британцев. Есть мужчины, которых нужно ткнуть носом, чтобы они признали свою ошибку. Но на некоторых и это не действует.
Приберегли бы запал для более подходящего случая, вмешался крестьянин-философ лет пятидесяти, наблюдавший за дискуссией издали, пожевывая дешевую сигару. Мы здесь все на одной стороне баррикады.
Он прав, подумал Капа. Инцидент лишь подтвердил то, что он усвоил в первый приезд в Испанию. Когда общаешься с местными, правила этикета просты: мужчин угощай сигаретой, а к женщинам не приставай.
О чем могли поведать двум молодым фоторепортерам высохшие поля Испании, исполненные душного одиночества, особенно тогда, когда вглядываешься в них под неподвижным небом через видоискатель? Возможно, тогда Герда и Капа еще не осознавали, по какой земле ходят, но уже начинали в нее влюбляться, восхищаясь суровой простотой здешних людей, их грубым юмором, их крепко вросшими в каменистую почву поселками. Они хотели вписаться в этот пейзаж. Они все дальше и дальше уходили от своих истоков, как реки, несущие воды через множество стран. Хотели сбросить свое гражданство, как надоевшую одежду. Это был первый урок, который преподнесла Герде и Капе Испания. Солнце и оливы. Наций не существует. Есть только народы.
На закате они гуляли по площади, ходили мимо стен, с которых глядели пожелтевшие афиши прошлогодней корриды. Фотографировали ополченцев, слушающих выступление лидера астурийских горняков Мануэля Гросси с балкона муниципалитета. Садились, чтобы выпить вина из глиняного кувшина, который предлагал на пороге какого-то дома его хозяин. Часы на башне, изглоданной осколками снарядов, между тем били семь. Слышался далекий перезвон бубенцов на шеях коз, возвращающихся с пастбищ. Словно где-то в пустыне. Жара изгибала горизонт замысловатыми миражами. Расположившийся в палатках главный штаб ПОУМ казался лагерем бедуинов. Однажды вечером Герда и Капа услышали о гибели Федерико Гарсия Лорки в окрестностях Гранады. Таково было лицо другой Испании, той, что сжигала книги и кричала «Долой интеллигенцию!», «Да здравствует смерть!», той, что ненавидела живую мысль и расстреляла на рассвете лучшего своего поэта.
Во время этих прогулок Герда и Капа почти не разговаривали. Каждый должен был сам разобраться в своих чувствах к этой земле, населенной тощими собаками и старухами в черном, с лицами, изрезанными северным ветром, плетущими корзины из ивовых прутьев, сидя в тени смоковниц. Герда начинала понимать, что истинное лицо войны возможно, не только море крови и тела с развороченными внутренностями, которые ей еще предстояло увидеть, но и горькая мудрость в глазах этих пожилых женщин, одиночество пса, бредущего по гумну, припадая на заднюю простреленную лапу, ужас на дне свежеоструганного плотником ящика, завернутый в мешковину, будто килограмм риса. Герда училась смотреть на мир глазами фоторепортера и постепенно превращалась в гениального наблюдателя. Она осторожно приподняла край мешковины и увидела тельце младенца в белой кружевной сорочке сегодня родители собирались его хоронить. Она ничего не сказала, просто ушла одна на край поселка, села на косогоре прямо на землю, уткнулась носом в колени и расплакалась. Слезы текли и текли на брюки, и она не могла остановиться, хотя сама толком не понимала, о чем плачет в полном одиночестве, глядя куда-то за край желтеющего поля. Только что она усвоила свой первый журналистский урок. Нет сюжета страшнее, чем трагедия простого человека. Это и стало фирменным знаком Герды. Мгновения, остановленные ее камерой в те дни, не были мгновениями боев, которых ожидали воинственные «Вю» и «Регар», однако эти кадры с чуть наклонной линией горизонта передавали ощущение одиночества и печали сильней, чем картины самой войны. Низкое небо, солдаты, шагающие по шоссе, клубы дыма у горизонта.