Вот это самое «все равно молодцом» окончательно вывело Шумакова из себя.
Он саданул дверью, послал к такой-то матери санитарку, которой не повезло попасться ему по дороге, засел в ординаторской и закурил, чего никогда себе не позволял.
В дверь заглядывали, но зайти никто не решался.
Он выкурил три сигареты, методично бросая бычки в чью-то кружку с остывшим чаем они всплывали и, коричневые от чая, болтались на поверхности. В раздражении схватил трубку непрерывно звонившего телефона и грохнул ее на стол рядом с аппаратом, швырнул на кушетку оставленный кем-то из дам в кресле пуховый платочек, от которого несло табаком и сладкими духами, и зарычал, когда дверь снова приоткрылась.
Дмитрий Антонович
Вам чего?
Там пришли. К этому к покойному. Вы выйдите или сказать, чтобы обождали?..
Шумаков посопел носом, и медсестрица от злости и тоски он позабыл ее имя поглубже спряталась за дверь.
Почему меня так раздражает слово «платочек»? мрачно осведомился он.
Медсестрица в дверях сморщилась, понимая, что сейчас произойдет нечто страшное и предотвратить или остановить это никак нельзя, словно надвигающийся поезд. И переспросила жалобно:
Что?.. Какое слово?
Напрасно она переспросила!
Впрочем, даже если бы не переспросила, изменить все равно ничего было бы нельзя.
А такое слово! заорал Шумаков, будто только и ждал этой возможности. Вот такое вот слово, черт бы вас взял!.. «Платочек», мать вашу!.. Разбросали, как как в будуаре! Это что?! Больница или бордель?!
Я не знаю, пропищала медсестрица и заплакала за дверью, я не знаю, что вы такое говорите, Дмитрий Антонович
А вот об этом я говорю! Он вскочил, двинул стол и опрокинул стул. Платочек валялся на кушетке, он сдернул его, скомкал и швырнул, но почему-то не в медсестрицу, а в сторону окна. Развели тут, черт возьми, всякие дортуары, а что больные мрут, нам плевать, да? Куда дежурная сестра из реанимации подевалась? Елочку пошла наряжать?
Да не знаю я! провыла медсестрица. Она утирала щеки и украдкой посматривала в коридор, не идет ли кто на помощь. Никто не шел, все знали, что главному нужно «выпустить пар».
Главный очень трепетно относился к своим больным. Он пришел в коммерческую медицину из Института Склифосовского и сильно отличался от закормленных молодых врачей, которые точно знали, что работа это просто работа. Вот зарплата, вот премия, вот выходные с праздниками, а вот материал, с которым надо работать. Ну и какая разница, что материал этот люди? Люди тоже материал!..
Сестры на месте нет, по кушеткам у нас платочки валяются, а родственникам о смерти я должен сообщать, да?
Дмитрий Антонович
Да идите вы!.. Срочно ко мне дежурного врача и эту дуру, которая из реанимации ушла! А родственникам скажите, чтобы ждали меня!
Сестры на месте нет, по кушеткам у нас платочки валяются, а родственникам о смерти я должен сообщать, да?
Дмитрий Антонович
Да идите вы!.. Срочно ко мне дежурного врача и эту дуру, которая из реанимации ушла! А родственникам скажите, чтобы ждали меня!
Может, Глеб Евгеньевич скажет
Медсестрица работала не первый день и, несмотря на свое безутешное горе из-за несправедливости главного, интересы свои все-таки соблюдала.
Главный поорет, успокоится, но запомнит, что она о нем в трудную минуту заботу проявила, предложила Глеба на амбразуру послать!..
Не надо ничего, и идите вы отсюда уже!..
Платочек валялся на полу, отравлял ему жизнь.
Он знал, вскоре ему станет очень стыдно, что он так орал, просто нестерпимо стыдно, и придется как-то извиняться перед медсестрицей, имени которой он так и не вспомнил, и уговаривать совесть, и унимать гадливость по отношению к себе самому.
Он снова закурил, свирепо косясь на платочек, потом встал, поднял его и швырнул на кушетку. Ему казалось, что руки у него тоже воняют сладкими духами.
Узнал бы чей, убил бы!..
При мысли о смерти его опять всего перекосило, он двинул кресло, задел ножку стола, стол дрогнул, на нем закачалась искусственная елочка в горшке, украшенная тем, что он мысленно называл «фунтиками» крохотными, затянутыми в фольгу коробочками как бы для подарков. Шумаков замер. Елочка покачалась-покачалась, повалилась и задела кружку, в которую он швырял окурки. Перехватить ее он не успел. Кружка медленно, как бы нехотя, наклонилась, Шумакову даже показалось, что на миг замерла в таком положении он зажмурился, и с грохотом упала.
!
Чай, смешанный с окурками, выплеснулся на стол, залил истории болезней, журнал и клавиатуру компьютера.
Шумаков кинулся спасать истории. Спас, сорвал с крючка полотенце и стал судорожно промокать воду. Собрал в горстку окурки и ногой нащупал под столом педальку мусорки с откидной крышкой.
Он кинул окурки, мельком глянул внутрь, и крышка захлопнулась.
Что-то там, внутри мусорного ведра, показалось Шумакову подозрительным, и он снова нащупал ногой педальку. Крышка послушно поднялась, как будто пасть распахнулась.
Три мокрых скрюченных окурка лежали сверху на полупустом медицинском пакете. Обыкновенный пакет, в котором бывают препараты для капельниц, прозрачный полиэтилен, черные буквы.
Главврач Шумаков сдвинул прямые темные брови, от чего сделался похож на филина, подумал секунду, нагнулся и вытащил пакет. Окурки один за другим тихо попадали в мусорку.
Шумаков изучил пакет и даже вытер его ладонью.
Именно этот пакет с физраствором поставили больному, который умер примерно в два часа. Он знал это совершенно точно, потому что буквы внизу были как будто чуть-чуть смазаны, словно печатная медицинская машина пошла немного вкривь. Он его и принес дежурному врачу, и тогда же заметил смазанные буквы.
Что-то не так. Что-то явно не так.
Шумаков еще раз посмотрел на буквы, сунул пакет в карман и вышел из ординаторской. Небольшая компания, стоявшая в конце коридора две сестрички и три молодых коммерческих дарования, завидев его, засуетилась и, как мираж, растворилась в коридорной тишине и сиянии люминесцентных ламп. Никому не хотелось встречаться с главным.
В отдалении хлопнула дверь за последним из рассосавшихся.
Боком Шумаков ощущал некое холодное движение, словно в кармане что-то переливалось. Там переливался медицинский пакет, наполовину наполненный жидкостью.
Хотел бы он знать, что именно поставили больному вместо безобидного физраствора!
Он распахнул дверь в оперблок и заглянул по очереди в одну и во вторую операционную. В первой никого не было, а во второй кто-то пел чудесную песню.
Маленькой елочке, пел кто-то в операционной, холодно зимой. Из лесу елочку взяли мы домой
Новый год не просто подступал все ближе и ближе, он обложил со всех сторон людей, учреждения, кафешки, троллейбусы, автобусные остановки и дома. Кругом были поразвешаны лампочки, веночки и гирляндочки, расставлены елочки и фигуры в шубах. Шумаков думал про фигуры, что это Снегурка со Снегурком.
Он не любил Рождество, и Новый год тоже не любил.
Нонна Васильна! позвал он, и его голос эхом отозвался в кафельном пространстве оперблока. Вы где?
Куплеты про маленькую елочку смолкли, и из двери во вторую операционную выглянула санитарка Люся.
Куплеты про маленькую елочку смолкли, и из двери во вторую операционную выглянула санитарка Люся.
А!.. Дмитрий Антонович! Вам чего?
Мне чего? поразился Шумаков.
В смысле вам чего угодно?
Люся была санитаркой «старой закалки».
В старину санитарок специальным образом закаляли так, чтобы они ненавидели всех больных, врачей, медсестер и свою работу. Для того чтобы закрепить это ценное для санитарок состояние, им мало платили, а работу поручали тяжелую и неблагодарную. С тех самых пор так и повелось раз санитарка, значит, «старой закалки».
Люся на самом деле была добрейшей души женщина, очень исполнительная и трудолюбивая. Шумаков ее ценил, даже специально выписал из Склифа, когда ударился в «капиталистическое производство», то есть в коммерческую медицину. Люся долго сомневалась, уходить или оставаться, но с уходом Шумакова на прежнем месте работы стало совсем худо, и она решилась. Зарплата на новом месте у нее выходила раз в пять больше, а работы было раз в тридцать меньше. Да премии, да вежливое окружение, да еще чистенькие, богатенькие больные и их душевные родственники! И никаких ножевых и пулевых ранений, и никаких топоров в спине, и никакой рвоты и кровищи на сверкающем полу, но Люся все же иногда вздыхала и печалилась из Института Склифосовского, где все заняты спасением человечества, почти никто и никогда не уходил в коммерческую медицину.
Шумаков тоже временами вздыхал и печалился, но по секрету от Люси.
Так чего вам угодно-то, Дмитрий Антонович?
Где Нонна Васильевна?
Да хто ж ее знает?
Он передразнил:
Хто знает?
Люся удивилась:
Так я не знаю. Я тута прибираюсь маленько.
Шумаков зашел. Умерший его пациент был накрыт с головой белой простыней.
«А что, Дмитрий Антонович, спрашивал он перед операцией и потирал сухие старческие руки бодрился, сыграем мы с вами в шахматишки после наркоза или уже тогда у вас на меня времени не останется?»
Никакой капельницы рядом с трупом не было. То есть вообще никакой.
Шумаков стиснул кулак. Зря он вспомнил про «шахматишки».
Люся, ты капельницу убрала уже?
Санитарка разогнула спину и подперла рукой бок. Вид у нее стал задумчивый.
Капельницу-то? Так не видала я при ем капельницы. Не знаю, где она. А ведь должна быть-то, а, Дмитрий Антонович?
То, что капельница должна быть, Шумаков и сам знал, без Люси.
Они оба оглянулись. Шумаков налево, а Люся, опершись на швабру, так что щеку стянуло в сторону и вверх, направо.
Капельницы не было.
Сердце у него похолодело. Он, врач, знавший о человеческой анатомии все, физически ощутил, что с левой стороны стало значительно холоднее, чем с правой.
Кто мог капельницу убрать?
Да хто же знает, Дмитрий Антонович! Нонночка, может, или Глеб Евгеньевич, или Марья Петровна, или Сергей, а может, и Виктор Васильевич
Вряд ли кто-то из врачей или сестер унес капельницу с собой в кармане, быстро подумал Шумаков. Ох, вряд ли.
Следовало что-то сделать, а что именно, он решительно не знал.
О таких вещах он читал в детективах или видел в кино, когда по вечерам мирно засыпал под какой-нибудь сериальчик.
Мало того что рядом с больным никого не было, так еще и капельница пропала! И медицинский пакет с физраствором он нашел в мусорном ведре в ординаторской.