Он до судорог напряг пальцы ног, и боль стала усиливаться; попытался сосредоточиться на боли так, чтобы позабыть обо всем остальном. Казалось, пальцы вот-вот сломаются, свело ступни, потом икры ног, боль сделалась нестерпимой, а он все не расслаблял мышцы, и лишь тогда, когда ему захотелось закричать, перестал напрягаться, но мышцы все не расслаблялись, и ему пришлось отдать все силы на то, чтобы снять в них напряжение, иначе он умер бы от боли. Икры ног все еще болели, хоть и начали понемногу расслабляться, но ступни выкручивало так, что казалось, они того и гляди вывернутся пятками вперед, а пальцы с хрустом сломаются. Хоть он и не стискивал больше зубы, уши и шея болели по-прежнему и все же одна цель была достигнута: он позабыл о тошноте и чувстве отвращения, о давлении на горло и привкусе желчи Уши и шея болели, однако этой боли он почти не замечал. Напряжение в икрах еще немного ослабло, постепенно мышцы расслабились так, что сперва ступни, потом пальцы ног начали разгибаться, и тут он стал замечать боль в челюсти, затем и она понемногу начала проходить, и в конце концов не стало ни боли, ни судорог, а он все лежал, уже не так крепко вцепившись в подушку, лежал, изнемогая, обливаясь потом, не чувствуя поначалу ничего, кроме слабости, потом постепенно вспомнил о желудке и горле, да и отвращение с тошнотой вновь напомнили о себе. Если бы что-нибудь произошло навернулись слезы, но из глаз так и не хлынули. Что-нибудь что угодно господи, боже сраный. Он невольно открыл глаза слезы всё набегали. В поле зрения возникла конторка: там были две большие шарообразное ручки, сверху одна поменьше, еще одна большая сбоку; стена. Глаза защипало от пота. Он вытер лицо о подушку. Слегка повернул голову так, чтобы виден был потолок. Перевести взгляд дальше он был не в силах. Потолок оказался на месте. Стены тоже. Никаких тайн. Ничто не скрыто. Кое-какие вещи были достойны внимания. В них виделся некий порядок. Глазам стало лучше. Они не были больше измученными. Не боялись больше смотреть. Теперь он должен был пошевелиться. Давление, вероятно, ослабло. Оно еще чувствовалось, но явно не было уже таким сильным. Наверняка. Надо было собраться с силами и пошевелиться. Он сглотнул слюну еще раз горло обожгло горечью. Он лежал совершенно неподвижно. Не дыша. Содержимое желудка бурлило, пытаясь извергнуться наружу. Горло пульсировало. Горело. Он снова сглотнул сделал вдох. Неглубокий. Извержение понемногу шло на убыль. Пульсация в горле успокаивалась. Но жжение не прекращалось. Сглотнул вдохнул медленно подтянул ноги к животу потихоньку свесил их с кровати. Медленно приподнялся. Не дыша. Зажав пальцами нос. Осторожно вдохнув воздух сквозь зубы встал. Вытер лицо медленно вышел в гостиную. Сел, закурил и уставился в окно. Затянулся сигаретой. На улице пусто. Ни души. Напротив, на стоянке машина, пустая. Прикурил вторую сигарету от первой. В горле горело, зато в желудке стало поспокойней. Тошнота перестала быть угрожающей. Однако еще не прошла. Мерзость. Мерзкий привкус во рту. Он сидел и курил. Смотрел прямо перед собой. Глаза увлажнялись. Болели. Слез не было. Бросил сигарету в пепельницу. Вытер лицо. Вернулся в постель. Уставился в потолок, и глаза в конце концов стали закрываться. Хоть бы что-нибудь произошло. Что? Что? Что может произойти? Чего ради? В каком смысле? Он чувствовал жжение в слезящихся глазах. Трудно было долго держать их открытыми. Тело стало слабеть. Голова слегка повернулась в сторону. Он лег поудобнее. На Мэри так и не взглянул. О ней и не вспомнил. Его всего передернуло. Он коснулся лицом подушки. Застонал в полусне. И вскоре уснул.
Гарпии ринулись вниз на Гарри, и во тьме, под их крыльями, ему не было видно ничего, кроме их глаз: маленькие, полные ненависти, их глазки смеялись над ним, насмехались, а он пытался от них ускользнуть, зная, что не сумеет, и что, прежде чем медленно убить его, они смогут вдоволь с ним позабавиться. Он попытался отвернуться, но не смог пошевелить головой. Он не оставлял попыток, и в конце концов завертел головой во все стороны, но глазки всё сверкали и насмехались, всё быстрее и быстрее хлопали гигантские крылья, вокруг Гарри поднялся вихрь, и он оцепенел, осознав, какие у них большие острые клювы, и ощутив, как касаются его лица кончики перьев. Он пытался слезть со скалы, но сколько ни слезал, всякий раз вновь оказывался на вершине, где кружил вихрь, а гарпии зловеще кричали, кричали, и сквозь завывание ветра и зловещие крики он слышал, как отдирают плоть от его живота, этот резкий пронзительный звук раздавался у него в ушах оглушительным рваным эхом, потом он слышал свои вопли, а гарпии медленно, очень медленно отрывали кусочки плоти от его живота, потом медленно тянули, и плоть отделялась от тела длинными узкими полосами, а он вопил и ворочался с боку на бок, вскакивал и убегал, спотыкался и падал со скалы, но по-прежнему был на вершине, и гарпии по-прежнему насмехались над ним, выдирая плоть из его живота, из груди, царапая клювами ребра, и внезапно вонзали клювы ему в глаза и выдергивали их из глазниц, и, лишаясь глаз, он дважды слышал хлюпающий звук, а зловещие крики гарпий делались такими громкими, что он больше не слышал собственных воплей, и он пытался отбиваться от них ногами и кулаками, но тело отказывалось повиноваться ему, и оставалось только лежать неподвижно, а они сызнова, вновь и вновь, принимались выдирать плоть из его живота и груди, царапать ребра и снова выдергивать глаза из глазниц, а он стоял один на улице и смотрел, медленно поворачиваясь кругом смотрел, смотрел в никуда. Все простиралось во все стороны бесконечно, покуда не возникали стены, которые, казалось, двигались на эксцентриковой тяге, и стены эти смыкались, в то же время описывая полукруг за полукругом, а Гарри все поворачивался кругом, и стены смыкались, и Гарри кричал и заливался слезами, но ничто не нарушало тишину, даже стены не издавали ни звука, сближаясь, и Гарри бежал, пока не натыкался на стену и не оказывался посреди уменьшающейся комнаты, где ощущал безупречную гладкость стен, когда те касались его рук, затылка, носа, и стена медленно расплющивала его, а глаза его катились, подпрыгивая, вверх по склону холма, и Гарри ковылял вслед за ними, разыскивая их, подбирая камни и колючки и пытаясь всунуть их в пустые глазницы, он выплевывал камни и вскрикивал, когда ранил и без того кровоточащие глазницы о колючки, и продолжал, спотыкаясь, подниматься по склону холма, а глаза время от времени останавливались, изумленно таращились друг на дружку и, дождавшись, когда Гарри поравняется о ними, снова катились в гору, а Гарри запихивал в глазницы еще две колючки и кричал, разодрав о них веки, кричал всё громче и громче, сжимая колючки и пытаясь их вытащить, но никак не мог крепко сжать их окровавленными пальцами, и крики его делались все громче и громче, пока он наконец и вправду не закричал он подскочил на кровати, открыл глаза и ждал целую вечность, пока стена и комод не показались ему знакомыми.
Мэри шевельнулась, а Гарри схватился за голову и застонал. Кошмар не всегда был одним и тем же, но когда он кончался, всякий раз казалось, будто ничего не меняется. Уже не один год Гарри, полумертвый от страха, вскакивал иногда в постели, пытаясь спихнуть с груди тяжесть, мешавшую дышать, а потом в поле зрения постепенно возникал какой-нибудь знакомый предмет, и он понимал, что наконец-то проснулся. Глаза его снова опухли, но слезы так и не потекли. Он довольно долго сидел, потом опустился затылком на подушку, вытер ладонью лицо и голову, потом заслонил рукой глаза.
Гарри прошел несколько кварталов от дома до завода, прокомпостировал свой рабочий листок, переоделся и направился к своему станку. Он был худшим токарем из тысячи с лишним рабочих завода. На завод он пришел незадолго до начала войны и всю войну там проработал. Вскоре после того, как началась война, цехового старосту призвали в армию, а Гарри занял его место и стал больше времени посвящать профсоюзной деятельности, чем работе. С самого начала он принялся упорно травить хозяев и вскоре сделался полноправным членом внешней группировки союза. Во время войны руководство компании не имело права его уволить, а когда оно попыталось сделать это после войны, профсоюз пригрозил забастовкой, и потому Гарри по-прежнему стоял за тем же токарным станком.
Мэри шевельнулась, а Гарри схватился за голову и застонал. Кошмар не всегда был одним и тем же, но когда он кончался, всякий раз казалось, будто ничего не меняется. Уже не один год Гарри, полумертвый от страха, вскакивал иногда в постели, пытаясь спихнуть с груди тяжесть, мешавшую дышать, а потом в поле зрения постепенно возникал какой-нибудь знакомый предмет, и он понимал, что наконец-то проснулся. Глаза его снова опухли, но слезы так и не потекли. Он довольно долго сидел, потом опустился затылком на подушку, вытер ладонью лицо и голову, потом заслонил рукой глаза.
Гарри прошел несколько кварталов от дома до завода, прокомпостировал свой рабочий листок, переоделся и направился к своему станку. Он был худшим токарем из тысячи с лишним рабочих завода. На завод он пришел незадолго до начала войны и всю войну там проработал. Вскоре после того, как началась война, цехового старосту призвали в армию, а Гарри занял его место и стал больше времени посвящать профсоюзной деятельности, чем работе. С самого начала он принялся упорно травить хозяев и вскоре сделался полноправным членом внешней группировки союза. Во время войны руководство компании не имело права его уволить, а когда оно попыталось сделать это после войны, профсоюз пригрозил забастовкой, и потому Гарри по-прежнему стоял за тем же токарным станком.
Каждое утро Гарри, с полчасика поработав, выключал станок и совершал обход завода, напоминая злостным неплательщикам о необходимости своевременной уплаты взносов; спрашивая у других, почему они не были на последнем профсоюзном собрании; а то и попросту советуя некоторым рабочим не особенно напрягаться: спешка тебе ничего не даст. Ты просто помогаешь компании наживаться, а у них денег и без того хватает. И хотя он проделывал это уже долгие годы и мастера научились не обращать на него внимания, многие руководящие работники, особенно экономисты, занимавшиеся сметной калькуляцией стоимости, инженеры-технологи и генеральный директор, он же вице-президент компании, приходили в ярость всякий раз, когда видели, как он, демонстративно игнорируя все правила и инструкции, разгуливает по заводу. Обычно они, багровея от злости, направлялись в другую сторону, но иногда строго спрашивали, чем он занимается, и он отвечал, что выполняет свои обязанности, а если они продолжали донимать его вопросами, то посылал их к едрене фене: мол, справляйся они со своими обязанностями так же хорошо, как он, всем жилось бы гораздо лучше, да и что, черт подери, они смыслят в работе, только и знают, что целыми днями свои толстые жопы просиживать да почесывать яйца от скуки и удалялся, неизменно поглядывая на всех с ехидной улыбочкой всей позой своей давая понять, что не боится никаких хвастливых толстожопых хозяев, а вот они-то как раз наверняка его побаиваются, удалялся, уверенный в своей правоте и в том, что он резал именно правду-матку.
Его утренний обход продолжался, как правило, полтора-два часа. Потом он возвращался к станку и трудился до обеденного перерыва. Гарри никогда не ходил обедать домой, он шел в бар напротив и ел вместе с работягами. Для начала он всегда опрокидывал пару стаканчиков и запивал их пивком, потом две-три бутылки пива с бутербродом и еще две-три под конец. Он болтал с некоторыми рабочими, выслушивал их анекдоты, их россказни о победах на поприще ебли, сопровождая каждую небылицу одной из своих собственных о том, как снял одну красотку и кинул ей палку, как она решила, что он просто бесподобен, и захотела увидеться с ним еще разок, и все терпеливо слушали, испытывая облегчение, когда он наконец покидал их компанию, чтобы присоединиться к другой; а Гарри продолжал обход бара, считаные минуты слушая, потом рассказывая свои небылицы или анекдот про гомика, которому отрезали яйца; изредка нажимая пальцем кому-нибудь на живот и издавая громкий пердеж; или спрашивая у кого-нибудь, когда его угостят выпивкой, смеясь, похлопывая парня по плечу и отходя, когда тот говорил, мол, сразу, как дождусь угощения от тебя; если же рабочий был новичком, Гарри ставил свой пустой стакан на стойку, дожидался, когда буфетчик нальет под завязку и расплачивался лежавшей на стойке мелочью неопытного рабочего.