Это общее теоретическое прояснение соотношения между индивидуальностью и позицией короля в соединении с детальным эмпирическим исследованием этого соотношения, которое вы найдете в дальнейшем изложении, поможет, вероятно, перейти от такой дихотомической картины, все еще царящей сегодня в употреблении слов «индивидуум» и «общество», к концепциям, более тесно увязанным с доступными наблюдению фактами.
Сказанное сейчас указывает направление дальнейшего движения. Нельзя представлять проблему так, будто бы индивидуальность Людовика XIV развивалась независимо от социальных позиций, которые он занимал сперва как наследник престола, затем как король. Нельзя представлять ее и так, будто бы развитие самих этих социальных позиций было совершенно независимо от развития их обладателя. Но общественный уровень этого развития представляет собою феномен иного масштаба, и он требует иной временной шкалы, нежели индивидуальный уровень. По сравнению с темпом изменения личности короля изменения королевской позиции оказываются более медленными. Эта последняя обладает гораздо более сильной инерцией, чем первая, потому что она есть часть фигурации, образуемой сотнями тысяч людей. Сила инерции его общественной позиции ограничивает власть даже самого сильного единоличного правителя. Если мы рассмотрим ее развитие с большего расстояния, то мы без труда увидим, что и в нем точно так же, как в развитии французского государства, частью которого оно является, есть свои уникальные и неповторимые аспекты. В исторических исследованиях обычно недостаточно прорабатывается и потому часто стирается различие и связь между уникальностью отдельных людей, с их относительно быстрым темпом изменений, и уникальностью тех часто гораздо медленнее изменяющихся фигураций, которые образуют друг с другом эти люди. Это симптом того, что такого рода историография пишется под воздействием идеологизированного мыслительного багажа.
Предположение, будто слой уникальных отдельных событий и, в особенности, уникальные поступки, решения, черты характера отдельных индивидов составляют важнейший предмет исследования историка, весьма односторонне. Это обнаруживается уже хотя бы в том, что сами историки в практике своей работы практически никогда последовательно не ограничиваются описанием только этого слоя. При отборе индивидуальных событий они не могут отказаться от системы отсчета, задаваемой понятиями, которые относятся к медленнее изменяющемуся общественному слою исторического процесса. Такие понятия могут быть относительно адекватны действительным фактам это бывает, например, когда говорят о развитии хозяйства, о движении народонаселения, о правительстве, чиновничестве и других государственных учреждениях или же об общественных телах, таких как Германия или Франция. Но могут они быть и скорее умозрительными и невнятными например, в случаях, когда говорят о «духе эпохи Гете», об «окружении императора», о «социальном фоне национал-социализма» или об «общественной среде королевского двора». Роль и структура социальных феноменов остаются обычно непроясненными в историографии, потому что остается непроясненным само отношение индивидуума и общества. Его же прояснению, в свою очередь, мешают а зачастую и вовсе препятствуют априорные оценки и идеалы, которые без проверки, как самоочевидные, направляют перо исследователя и его взгляд при отборе и оценке материала.
Поэтому во многих, хотя давно уже не во всех, исторических работах общественные феномены, фигурации, состоящие из многих отдельных индивидов, часто трактуются лишь как своего рода декорации, среди которых выступают кажущиеся обособленными индивиды подлинные творцы исторических событий. Именно эта форма исторического восприятия акцент на уникальные события и индивидуальные исторические фигуры как на первый план, отчетливо прорисованный по сравнению с социальными феноменами как фоном, структура которого видится относительно нечетко, особенно мешает прояснению соотношения между историографией и социологией. Задача социологии состоит в том, чтобы вывести на первый план именно то, что в прежней историографии представляется лишь как неструктурированный фон, и сделать это доступным научному исследованию как четко структурированную взаимосвязь индивидов и их действий. При такой перемене перспективы отдельные люди не утрачивают, как то иногда утверждается, своего характера и своей ценности как отдельные люди. Но они более не представляются людьми обособленными, каждый из которых существует поначалу независимо от другого, совершенно сам по себе. Они не рассматриваются более как совершенно закрытые и запечатанные системы, каждая из которых, как абсолютное начало, скрывает в себе окончательное объяснение того или иного общественно-исторического события. В фигурационном же анализе отдельные индивиды в большей степени предстают такими, какими их можно наблюдать: открытыми, взаимно обращенными друг к другу самобытными системами, связанными между собою взаимозависимостями самого различного рода и потому образующими друг с другом специфические фигурации. Даже величайшие (с точки зрения определенных общественных ценностных установок) люди, даже могущественнейшие люди занимают свою позицию звено в этих цепочках зависимости. И применительно к ним мы тоже не сможем понять ни этой их позиции, ни того, как они ее достигли, ни того, как они совершали свои труды и деяния в заданных ею рамках, если не подвергнем тщательному научному анализу саму эту позицию, а будем вместо этого трактовать ее как некий нерасчлененный фон. Из-за того, что фигурации зачастую меняются гораздо медленнее, чем конкретные индивиды, их составляющие, так что молодые люди могут занять те же позиции, которые оставили старшие, короче говоря, из-за того, что одни и те же или подобные фигурации довольно часто могут составляться различными индивидами в течение продолжительного времени, кажется, будто эти фигурации обладают своего рода «бытием» помимо самих индивидов. С этим обманом зрения связано ошибочное употребление понятий «общества» и «индивида», которое представляет дело так, как будто речь идет о двух отдельных предметах с различной субстанцией. Но если мы более тщательно будем согласовывать наши мыслительные модели с тем, что можем наблюдать в действительности, то мы обнаружим, что существо дела достаточно просто и может быть недвусмысленно выражено в понятиях: отдельные индивиды, которые здесь и сейчас составляют друг с другом специфическую общественную фигурацию, могут исчезнуть и уступить место другим; но как бы они ни сменялись, все равно общество сама фигурация всегда будет составляться индивидами. Фигурации обладают относительной независимостью от определенных отдельно взятых индивидов, но не от индивидов вообще.
Некоторые историки понимают свою работу как изучение только индивидов, причем часто индивидов без всякой фигурации людей, которые в каком-либо смысле совершенно независимы от других людей. Некоторые социологи представляют свою работу как изучение одних фигураций, фигураций без индивидов обществ или «систем», которые в каком-либо смысле совершенно независимы от отдельных людей. Оба эти представления, как мы видим, вводят в заблуждение. При более внимательном рассмотрении мы обнаруживаем, что эти две специальные науки просто обращают свое внимание на различные слои, или уровни, одного и того же феномена.
Формы взаимосвязи событий на этих уровнях во многом различны. Соответственно, мыслительные категории и исследовательские методы, необходимые для их раскрытия, требуют известной специализации. Но поскольку сами эти уровни абсолютно неотделимы друг от друга, специализация без координации и здесь означает, как то бывает нередко, ложную ориентацию работы исследователей и напрасную трату человеческой энергии.
Стремление к более плодотворной координации работы историков и социологов в настоящее время еще терпит неудачу из-за отсутствия единой теоретической канвы, с которой могли бы соотноситься в своей работе как социологические, так и исторические исследования. Без такой единой теоретической системы координат чрезвычайно легко возникает впечатление, что мы пытаемся свести работу на одном уровне к работе на другом уровне. То, что мы, в порядке введения, сказали здесь о соотношении истории и социологии, представляет собою первый шаг к такой единой теоретической канве исследований. Она в долговременной перспективе предвещает, конечно, значительную переориентацию этих двух не соотнесенных друг с другом специальных дисциплин, но никак не конец специализации наук вообще.
Могут сказать, что исследование, подобное предлагаемому здесь, предполагает лишь ограниченный социологический анализ и потому чрезмерно смещает акценты в сторону принципиальных теоретических проблем. Изначально инициатива его исходила от издателей этой серии, которые разумеется, не без оснований чувствовали, что при теперешнем состоянии мышления и знания социологическое изучение прошедшей и потому считающейся «исторической» эпохи требует прояснения отношения между социологическим и историческим исследованиями. Кроме того, оказалось, как, может быть, заметит читатель, весьма полезным запрячь ограниченную эмпирическую работу в одну упряжку с принципиальными теоретическими соображениями. Детали эмпирического исследования можно постичь в гораздо большем богатстве их отношений, если мы видим их теоретическое значение, а теоретические рассуждения можно усвоить лучше, если имеешь под рукой эмпирические данные, к которым они относятся.
Но задача введения ставит относительно узкие границы этим размышлениям о социологии и истории. Стоило бы, без сомнения, сказать о разных типах исторического и социологического исследования в их взаимном отношении. Здесь, однако, пришлось удовлетвориться тем, чтобы выделить некоторые основные проблемы исторической науки, имеющие особенное значение для соотношения ее с проблемами социологии. Разбор их показывает, каким образом и почему социологические исследования переориентируют работу истории в теперешнем ее понимании. Стоит, пожалуй, выделить из этого введения в виде некоторого резюме три пункта, которые важны для более успешного сотрудничества дисциплин и заслуживают более подробного рассмотрения.
Исторические исследования часто страдают от гетерономии оценок. Различение между тем, что представляется исследователю важным в силу ценностной шкалы его собственной эпохи и, особенно, в силу его собственных идеалов, и тем, что важно в контексте самой исследуемой эпохи например, тем, что стоит выше или ниже в шкале ценностей живших тогда людей, оказывается часто в высшей степени нечетким. Обычно берет верх обусловленная эпохой личная шкала ценностей историка. Она в значительной степени определяет характер постановки вопросов и отбор исторических свидетельств. Социологическое исследование требует более строгого исключения личных чувств или идеалов исследователя, или, иными словами, большей автономии оценки. В обеих областях исследователи не могут продвигаться вперед в своей работе и застревают в трясине недостоверного, если они некритически прилагают к изучаемой эпохе политические, религиозные и тому подобные мировоззренческие оценки их собственного общества как что-то само собою разумеющееся, вместо того чтобы ориентироваться в отборе и формулировке проблем на специфические связи и, в особенности, специфические шкалы ценностей, присущие самим изучаемым сообществам.
Могут сказать, что исследование, подобное предлагаемому здесь, предполагает лишь ограниченный социологический анализ и потому чрезмерно смещает акценты в сторону принципиальных теоретических проблем. Изначально инициатива его исходила от издателей этой серии, которые разумеется, не без оснований чувствовали, что при теперешнем состоянии мышления и знания социологическое изучение прошедшей и потому считающейся «исторической» эпохи требует прояснения отношения между социологическим и историческим исследованиями. Кроме того, оказалось, как, может быть, заметит читатель, весьма полезным запрячь ограниченную эмпирическую работу в одну упряжку с принципиальными теоретическими соображениями. Детали эмпирического исследования можно постичь в гораздо большем богатстве их отношений, если мы видим их теоретическое значение, а теоретические рассуждения можно усвоить лучше, если имеешь под рукой эмпирические данные, к которым они относятся.