Но задача введения ставит относительно узкие границы этим размышлениям о социологии и истории. Стоило бы, без сомнения, сказать о разных типах исторического и социологического исследования в их взаимном отношении. Здесь, однако, пришлось удовлетвориться тем, чтобы выделить некоторые основные проблемы исторической науки, имеющие особенное значение для соотношения ее с проблемами социологии. Разбор их показывает, каким образом и почему социологические исследования переориентируют работу истории в теперешнем ее понимании. Стоит, пожалуй, выделить из этого введения в виде некоторого резюме три пункта, которые важны для более успешного сотрудничества дисциплин и заслуживают более подробного рассмотрения.
Исторические исследования часто страдают от гетерономии оценок. Различение между тем, что представляется исследователю важным в силу ценностной шкалы его собственной эпохи и, особенно, в силу его собственных идеалов, и тем, что важно в контексте самой исследуемой эпохи например, тем, что стоит выше или ниже в шкале ценностей живших тогда людей, оказывается часто в высшей степени нечетким. Обычно берет верх обусловленная эпохой личная шкала ценностей историка. Она в значительной степени определяет характер постановки вопросов и отбор исторических свидетельств. Социологическое исследование требует более строгого исключения личных чувств или идеалов исследователя, или, иными словами, большей автономии оценки. В обеих областях исследователи не могут продвигаться вперед в своей работе и застревают в трясине недостоверного, если они некритически прилагают к изучаемой эпохе политические, религиозные и тому подобные мировоззренческие оценки их собственного общества как что-то само собою разумеющееся, вместо того чтобы ориентироваться в отборе и формулировке проблем на специфические связи и, в особенности, специфические шкалы ценностей, присущие самим изучаемым сообществам.
В этом исследовании есть много примеров подобного подчинения современных ценностных установок установкам того общества, которое составляет предмет исследования. Сам выбор темы, само занятие придворным обществом, как уже упоминалось, служат тому примером. С точки зрения господствующей шкалы политических и общественных ценностей нашего времени значение придворного общества не очень высоко и рыночная ценность его невелика. Поэтому и систематические исследования о монарших дворах располагаются сравнительно низко в иерархии исторических тем. В предпринимаемых сегодня попытках социологической классификации различных типов общества придворное общество как самобытный общественный тип пока еще почти не играет роли. С точки же зрения самого предмета изысканий дворы и придворные общества имеют, несомненно, не меньшее значение, чем другие элиты, которым как, например, парламентам и политическим партиям по причине их актуальности уделяется большое внимание.
То же самое касается и частных явлений, характерных для придворных обществ. Церемониал и этикет занимают относительно незначительное место в иерархии ценностей буржуазных обществ. Соответственно, нет и систематических исследований подобных явлений. Но в придворных обществах им придается очень большое значение. Мы едва ли можем надеяться понять структуру таких обществ и составляющих их индивидов, не подчинив при исследовании такого общества свою собственную шкалу ценностей той, которая действовала в нем. Если мы делаем это, перед нами сразу же встает вопрос о том, почему люди этой иной общественной формации придают большое значение традициям церемониала и этикета и каково значение этих феноменов в строении подобного общества. Если мы задаем такие вопросы, если, иными словами, мы уже при самой постановке вопросов четко и последовательно учитываем автономию подлежащего изучению предмета, тогда определить функцию этикета и церемониала нетрудно. Выясняется, что они, помимо всего прочего, были важными инструментами господства и распределения власти. Исследуя их, мы получаем доступ к структурным проблемам придворного общества и составляющих его индивидов, которые остаются недоступными и скрытыми при гетерономной оценке.
То же самое касается и частных явлений, характерных для придворных обществ. Церемониал и этикет занимают относительно незначительное место в иерархии ценностей буржуазных обществ. Соответственно, нет и систематических исследований подобных явлений. Но в придворных обществах им придается очень большое значение. Мы едва ли можем надеяться понять структуру таких обществ и составляющих их индивидов, не подчинив при исследовании такого общества свою собственную шкалу ценностей той, которая действовала в нем. Если мы делаем это, перед нами сразу же встает вопрос о том, почему люди этой иной общественной формации придают большое значение традициям церемониала и этикета и каково значение этих феноменов в строении подобного общества. Если мы задаем такие вопросы, если, иными словами, мы уже при самой постановке вопросов четко и последовательно учитываем автономию подлежащего изучению предмета, тогда определить функцию этикета и церемониала нетрудно. Выясняется, что они, помимо всего прочего, были важными инструментами господства и распределения власти. Исследуя их, мы получаем доступ к структурным проблемам придворного общества и составляющих его индивидов, которые остаются недоступными и скрытыми при гетерономной оценке.
Второй пункт касается принципиальных представлений о независимости и зависимости людей. Хотя это и не всегда ясно высказывают, существует известная склонность видеть в такой историографии, которая нацелена прежде всего на уникальность и замкнутую индивидуальность, свидетельство того, что индивид в конце концов независим и свободен, а в социологии, ориентированной на общества, усматривать свидетельство его зависимости и детерминированности. Но сама по себе такая интерпретация этих двух наук и их взаимного отношения не поддается научному исследованию. Эти толкования представляют собою допущения, возникающие из мировоззренческого, политического, религиозного, философского во всяком случае, вненаучного круга представлений. Ибо тот, кто употребляет слова «свобода» или «детерминированность» в этом смысле, не пытается поставить открытую проблему, которую систематическое изыскание может тем или иным образом разрешить, а пользуется этими словами как символами для предвзятых убеждений. Как велика в действительности сфера свободы в принятии решений у короля или раба это, если постараться, можно установить с помощью тщательных эмпирических исследований; и то же самое касается сети зависимостей каждого индивида. А если мы говорим о «свободе» или «детерминированности» человека вообще, то мы переходим на такой уровень дискуссии, на котором оперируют утверждениями, не поддающимися подтверждению или опровержению систематической научной работой, включающей и систематическую проверку эмпирических свидетельств. Несмотря на свой вненаучный характер, убеждения такого рода играют немалую роль как в разработке исторических теорий, так и при обсуждении отношения истории к социологии. Историк, который в своей работе обращает внимание на замкнутых индивидуумов как на первичную точку отсчета исторического процесса, делает это, часто полагая, что тем самым он отстаивает свободу индивидуума; стремление социолога к выяснению общественных взаимосвязей легко может представиться ему в таком случае отрицанием свободы, стремлением уничтожить индивидуальность отдельного человека.
Такие соображения понятны, пока мы верим, что научные проблемы возможно ставить и разрешать на основе метафизических или политических предубеждений. Но если так поступать, то проблемы остаются в действительности неразрешимыми. Решение принято прежде, чем началось исследование. Но если мы хотим идти к решению этих проблем не путем предвзятых догматических решений, а путем двоякого исследования на теоретическом и на эмпирическом уровне, при теснейшем контакте между ними, то вопрос «свободы» и «детерминированности» встает перед нами в ином виде.
Сказанное до сих пор в данном введении, равно как и каждое в отдельности из нижеследующих эмпирических исследований показывает, как именно стоит этот вопрос. Даже человек, облеченной такой полнотой власти, как Людовик XIV, не был свободен в каком-либо абсолютном смысле слова. Также точно не был он и «абсолютно детерминирован». Если мы опираемся на эмпирические данности, то становится неприемлемой формулировка проблемы в терминах противоположности абсолютной свободы и абсолютной детерминированности (а благодаря употреблению таких понятий эта проблема влияет на обсуждение отношения исторической науки и социологии). Лишь значительно более дифференцированные теоретические модели позволят нам поставить проблему так, чтобы суметь лучше постичь подтверждаемые свидетельствами фактические взаимосвязи.
Как уже выяснилось, в фокусе проблемы, с которой мы в таком случае сталкиваемся, находится переплетение зависимостей, в пределах которого индивид обретает некоторую сферу свободы для собственных решений и которое одновременно полагает пределы этой сфере. Категориальное прояснение подобных предметов представляет трудности прежде всего потому, что многие формы нашей мысли и способы образования научных понятий приноровлены лишь к тому, чтобы выражать взаимосвязи между неодушевленными физическими феноменами. Если мы ставим проблему взаимозависимостей между людьми в традиционной форме, как проблему абсолютной детерминированности и абсолютной недетерминированности, или «свободы», то мы, в сущности, все еще остаемся на том уровне дискуссии, на котором друг другу противостоят способы мышления, соответствующие наблюдению простых физических процессов, и изоморфные им метафизические способы мышления. Представители одной стороны трактуют тогда человека просто как физическое тело, подобное бильярдному шару, и утверждают, что его поведение причинно детерминировано совершенно так же, как детерминировано поведение такого шара, когда столкновение с другим шаром приводит его в движение. Представители другой стороны, в сущности, лишь повторяют то же самое с частицей не. Они говорят, что поведение отдельного индивида не детерминировано таким же образом, как поведение бильярдного шара; оно не является причинно детерминированным в смысле классического представления о физической причинности. С этим утверждением вводится идея, что человек во всякий момент своей жизни абсолютно свободен и есть совершенно независимый хозяин своих решений. Но эта идея ничуть не менее фиктивна, чем противоположная ей идея, будто у человека нет вовсе никакой свободы в принятии решений, будто он «детерминирован», как катящийся бильярдный шар.