Если библиотека колледжа сгорит, это не станет интеллектуальной катастрофой, подобной пожару Александрийской библиотеки в Египте. В Александрии просто отсутствовали дубликаты многих книг. С тех пор наша цивилизация развила в себе настоящую манию дублирования. Поскольку у нас так много всевозможных дубликатов, мы можем сказать, что наша культура надежно защищена от пожаров.
Я полагаю, что мы вполне, без боязни впасть в противоречие, можем сказать, что во многих утраченных книгах Александрийской библиотеки было много чепухи. Люди тех времен верили в вещи, которые не могли быть правдой. Это были достойные сожаления времена.
Александрийцы верили в то, что наш мир центр Вселенной. Они не знали, что причиной болезней являются крошечные животные и несчастливое детство. Они сражались на ножах. Обо всем этом есть информация в вашей библиотеке о том, как жили те люди и на кого они были похожи. Про нас там тоже многое имеется. Новые книги про нас прибывают в библиотеку каждый день. Какими нас изображают в этих книгах? Мы смесь добра и зла.
Меня восхищает и ставит в тупик комбинация добра и зла, которая составляет мою сущность и сущность всех людей, но мне уже трудно заставить людей говорить об этом. Люди смущаются.
Меня восхищает комбинация добра и зла, содержащаяся в томах вашей библиотеки.
Ради справедливости замечу следующее. Во время Второй мировой войны люди моего поколения в Америке жили в плену иллюзий относительно своих моральных качеств мы считали себя безусловными носителями добра. Это получилось оттого, что Америка вела справедливую войну. Большинству людей и не снились столь возбуждающие душу и тело переживания.
Обычно войны заканчиваются тем, что их ветераны чувствуют себя преданными, а свою жизнь ощущают бессмысленной, потому что бывших воинов убеждают армии с обеих сторон фронта в равной мере являлись носителями зла. Совсем не так было с американскими ветеранами Второй мировой, как и с ветеранами из Англии, Канады, Австралии, Франции со всеми, кто воевал на нашей стороне. Поначалу, поскольку решили воевать с немцами, мы могли просто сказать: нацисты плохие. Так всегда бывало в войнах до относительно недавнего времени чтобы чувствовать необходимое воодушевление на поле боя, ты обязан обозвать врага исчадием ада.
Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили, что немцы в этой войне действительно проявили себя как настоящие служители сатаны. В их адрес и раньше звучали обвинения в том, что, дескать, во время Первой мировой они делали из человеческой плоти мыло и свечи. Но во время Второй мировой войны это было действительно так. Теперь мы реально воевали с тем, что находилось за пределами норм человечности.
Для нас все это обернулось очень плохо. Мы же были просто пустоголовыми детьми как и вообще все солдаты, дерущиеся на земле. В наше сознание можно было заложить что угодно, и мы верили в это. Верили в то, что, поскольку наши враги являются носителями абсолютного зла, то мы по контрасту невероятно чисты и невинны. И иллюзия чистоты, для существования которой тогда, до известной степени, было основание, сегодня стала нашим проклятием. Поэтому я радуюсь, что в вашем колледже есть библиотека, ведь библиотека память человечества. И она постоянно напоминает нам, что человеческое существо в известных пределах лишено чистоты и невинности.
Выскажусь иначе: все люди до известной степени пребывают во власти жадности и жестокости. А еще и ярости без всяких причин.
Вот я стою перед вами через несколько дней мне исполнится пятьдесят лет. Почти полвека я воображал, будто реагирую на окружающую меня жизнь как человек отзывчивый и справедливый, время от времени по соответствующему поводу спуская на кого-нибудь собак. Но только недавно, с помощью врача, я понял, что спускаю этих собак каждые двадцать дней независимо от того, что происходит. Я становлюсь злым без всякого повода. Вот оно, зло, живущее во мне. Чтобы никто из вас не нервничал, сообщу, что Везувий в ближайшие шесть дней извергаться не собирается.
Я не чист и не невинен. Мы как нация отнюдь не чисты и невинны. И я настаиваю, что в самой сердцевине американской трагедии, которая наиболее характерно иллюстрируется массовым убийством мирного населения деревенской общины Милай, лежит иллюзия, порожденная в нашем сознании Второй мировой войной: в войне между добром и злом мы всегда, что совершенно естественно, будем на стороне добра. И именно поэтому мы так несдержанны в использовании оружия.
Мы так доверяем себе в отношении оружия, что во многих американских домах его держат свободно, как домашних животных. Слишком многие из нас связаны с пистолетами и револьверами фамильярными отношениями. Но эти штуки должны вызывать у нас на коже мурашки страха. Ведь это машины для убийства. Мы должны бояться их, как рака, цианида и электрического стула.
Мой отец коллекционировал пистолеты. Держал их в смазанном состоянии. Этими машинами для убийства людей он обменивался с такими же чокнувшимися на оружии. Именно так отец доказывал Индианаполису, штат Индиана, что он не баба, не слабак, хотя и занимается искусствами (он был архитектором). Я же просто уехал из Индианаполиса, что по сравнению с плеванием в потолок и коллекционированием оружия было несомненным шагом вперед.
Какое отношение все сказанное мной имеет к библиотеке в Уитоне? Кроме прочего, здесь есть много историй про оружие как исторических книг, так и романов про эффектные способы использования взрывчатых веществ и огнестрельного оружия.
Не исключено, что подобные развращающие ум правдивые истории и романы несут ответственность за недостатки американского национального характера в не меньшей степени, чем Вторая мировая война. Я не настолько сведущ в этих делах, чтобы говорить от имени историков, изучающих эволюцию человеческой жестокости, о том, как выигрываются и проигрываются войны. Я могу представлять только романистов и хочу за всех нас попросить у вас прощения. Множество историй, написанных нами, заканчиваются стрельбой, сведением счетов и смертью, а миллионы и миллионы простаков ошибочно принимают наши рассказы за модель современной жизни. Мы так часто заканчиваем свои сюжеты сведением счетов и смертью потому, что мы слишком ленивы. Среди выстрелов долго не проживешь, однако это превосходный способ закончить рассказ. Но для Ли Харви Освальда, Сирхан Сирхана и Артура Бремера это оказалось чем-то бо́льшим, чем просто конец истории из книги. Для них подобная концовка стала в высшей степени убедительным мифом, современным уроком морали и благородства.
Какие еще разрушения учинили рассказчики? Понятно, они делали это без злого умысла просто решали технические задачи, присущие особенностям их профессии. Перестрелка отличный способ завершить рассказ, а это очень непросто. Сложно также поддерживать в читателе или зрителе интерес на протяжении долгого времени. Обнаружили, что аудитории сделать это легче, если ей не нужно в равной степени переживать за всех персонажей истории. Поэтому наряду с героями, чью судьбу нужно было тщательно оберегать, рассказчики включали в свое повествование персонажей, бывших, так сказать, расходным материалом таким же, как прокладки «Клинекс». И эта особенность беллетристики тупыми милашками была воспринята как модель жизни. Ужасным примером того, как беллетристика и действительность меняются местами, стала мясорубка в тюрьме Аттика, штат Нью-Йорк, когда во время восстания заключенных полиция в отсутствие зачинщиков использовала автоматическое оружие против статистов разыгравшейся драмы.
Какие еще разрушения учинили рассказчики? Понятно, они делали это без злого умысла просто решали технические задачи, присущие особенностям их профессии. Перестрелка отличный способ завершить рассказ, а это очень непросто. Сложно также поддерживать в читателе или зрителе интерес на протяжении долгого времени. Обнаружили, что аудитории сделать это легче, если ей не нужно в равной степени переживать за всех персонажей истории. Поэтому наряду с героями, чью судьбу нужно было тщательно оберегать, рассказчики включали в свое повествование персонажей, бывших, так сказать, расходным материалом таким же, как прокладки «Клинекс». И эта особенность беллетристики тупыми милашками была воспринята как модель жизни. Ужасным примером того, как беллетристика и действительность меняются местами, стала мясорубка в тюрьме Аттика, штат Нью-Йорк, когда во время восстания заключенных полиция в отсутствие зачинщиков использовала автоматическое оружие против статистов разыгравшейся драмы.
Какие еще дикие идеи писатели случайно внедряют в сознание людей? Непроходимые тупицы полагают секс. Нет, в этом мы не виноваты. Ругать нужно кого-то другого. Имен не называю. Однажды моя теща написала мне из Индианаполиса, из дома для умеренно состоятельных вдов, где она жила. Теща настаивала, чтобы я перестал использовать в своих книгах грязные слова из экономических соображений. Уверила, что прекрасно понимает меня: используя эти слова, я надеялся продать как можно больше книг; но результат был противоположным, по крайней мере в том доме, где она жила. Ее приятельницы не хотели покупать мои романы именно из-за грязных слов. В моей книге, о которой упоминала теща, американские солдаты говорят так, как говорят американские солдаты, и я был рад, что мне никто не запрещает писать подобное.
Я думаю, что на каком-то уровне получал удовольствие от свободы, позволявшей мне шокировать своими книгами пожилых леди. А когда десять лет назад студенты и авторы настаивали на своем праве использовать любое, даже самое грязное, слово, многие наши испуганные сограждане увидели в этом форму агрессии. И они были правы. Наипервейшее желание многих фанатиков свободы слова состоит в том, чтобы подколоть блюстителей нравов и приличий. Это же так занятно!
Но у легализации забавных, милых и отвратительных слов было одно прекрасное следствие. Мы не только смогли теперь совершенно свободно называть вслух и принародно любую часть нашего тела, что повысило уровень нашего духовного здоровья и понимания того, как устроены наш организм и душа. Теперь мы могли обсуждать что угодно! Когда моя мать (да благослови бог ее душу и ее колени!), держа меня на коленях, воспитывала во мне навыки приличного поведения, я узнал, что не имею права обижать кого-либо разговорами о человеческих выделениях, репродукции, религии или источниках благосостояния человека, с которым говорю. Теперь обо всем этом мы имеем право рассуждать! Так называемый хороший вкус не станет более уродовать наше сознание.