Я хотел бы осмотреть квартиру Пола, говорю я.
Некоторое время Расс думает, жует конфету. Лоб собирается в морщины признак напряженной мыслительной работы.
Я знаком с вахтером из его дома, наконец произносит он. Дед не злой. К нашим хорошо относится. А за бутылку другом станет. Проверено.
Расс ухмыляется, и я ухмыляюсь тоже в этом мире деньги не только шуршат, но и булькают. Думаю: сколько спирта могу унести из лаборатории Тория? Решаю, что полштофа смогу.
Спрашиваю:
Когда его можно застать?
А всегда! отвечает Расс. Он так на вахте и живет. Его дети из квартиры выгнали. Так он и устроился, пока домоуправша разрешает.
Почему выгнали? удивляюсь я. Им жить негде?
Расс фыркает и смотрит так, словно я сказал величайшую чушь.
Как же! Деньги им нужны. Квартиру можно задорого продать. И хорошо, что выселили, а не убили.
Сначала его слова озадачивают меня, и я просто стараюсь забыть об этом. И только много позже приходит понимание: оказывается, убить можно не только из мести или ради удовольствия. Мотив может быть и корыстным.
Это обжигает меня, как очередной глоток водки. Мир людей бывает не менее жесток, чем мир васпов. Возможно, Пола тоже убили из корысти? Да только что у него брать?
Пол жил не многим лучше Расса, разве что имел собственную ванную. Но мысль об убийстве из корысти отчего-то не дает мне покоя. Я чувствую, что здесь есть некая зацепка. И я решаю обязательно обдумать ее когда буду трезвее.
Расс тем временем снова разливает водку по стаканам.
За здоровье! комментирует он и осушает махом.
Я следую его примеру. Когда пьешь не слишком думаешь о еде. Кроме того, напряжение последних дней спадает, и пустота, стерегущая на краю сознания, исчезает ненадолго.
Знаешь, что сказал Пол, когда мы виделись последний раз? спрашивает Расс и отвечает себе сам:
Что Переход лучшее, что с ним случилось за всю жизнь. Да, не все идет гладко. Но у нас появилась возможность. Возможность выбора. Возможность самим распоряжаться судьбой.
Возможность жить в подвале и работать дворником, подхватываю я.
Дразнить медведя в его же берлоге не лучшая затея. Но Расс не понимает моего сарказма. Он хлопает ладонью по столу и говорит:
Дразнить медведя в его же берлоге не лучшая затея. Но Расс не понимает моего сарказма. Он хлопает ладонью по столу и говорит:
Пусть! приподнимается с места, вытягивается во весь внушительный рост и скандирует старательно, с выражением, на которое только способен васпа:
Пусть за окошком гнилая сырость! Я не жалею и я не печален! Мне до того эта жизнь полюбилась, так полюбилась, как будто в начале!
Мне хочется смеяться. Комендант приграничного Улья, прилежно декламирующий стихи, зрелище само по себе забавное. Но я не смеюсь. Знаю, сколько было приложено усилий, чтобы сломать барьер замкнутости, чтобы научиться открыто выражать свои мысли. Не боясь, что за это тебя поволокут на дыбу или до краев нашпигуют ядом.
Я верю, скоро все изменится к лучшему, продолжает Расс, глядя на меня сверху вниз, будто бросая вызов. Надо только подождать. Перемены уже происходят. Слышал про «Открытые двери»?
Еще бы. Этот благотворительный фонд сразу взял под свое крыло заботу о беженцах и вынужденных переселенцах с Севера. Иронично, но васпы также попали под эту категорию. Еще более иронично, что основатель фонда женщина.
Миллер, вспоминаю режущую слух фамилию.
Хлоя, благоговейно поправляет Расс.
Он садится на место, мечтательно подпирает кулаком небритую щеку:
Помнишь рядового Свена? Долговязого пацана из четвертого Улья? Он как раз служил под командованием Пола.
Я должен знать всех рядовых в лицо? сухо отвечаю я.
А Хлоя знает! ухмыляется Расс.
Это явная шпилька в мой адрес. Маленькая месть за мой предыдущий сарказм. И пока я хмурюсь и перевариваю сказанное, комендант продолжает, как ни в чем не бывало:
Так вот, Свен обратился к ней за помощью. Пацан молодой. Ему учиться надо. А Хлоя запросила результаты его диагностической карты, подготовила это как его? Ходатайство! Расс выплевывает непривычное слово, как ругательство. И таки выбила ему место в техникуме! Представляешь?
Он со значением смотрит на меня, будто ожидает, что я упаду со стула от изумления. И когда этого не происходит обиженно поджимает губы.
Если он будет учиться хорошо и закончит с отличием, то попадет в институт, заканчивает Расс. Чуешь, что это значит?
Он смотрит восторженно. И я понимаю, что это, действительно, большой прорыв. И должен радоваться за парня. Но на душе отчего-то становится нестерпимо кисло.
Почему он пошел к ней? А не ко мне? вслух произношу я.
Это риторический вопрос. Ответа на него не жду, но Расс, тем не менее, отвечает:
А что бы ты сделал? У тебя, конечно, чуть больше прав, чем у остальных. Непыльная работа и известность в определенных кругах. Но у людей куда больше возможностей и связей. Да и признай: не каждый рядовой решится добровольно подойти к преторианцу. А тем более к великому и ужасному Яну!
Расс смеется добродушно, а я ежусь и понимаю вдруг, как выгляжу большую часть времени в глазах собственных соплеменников. Даже когда они смогли забыть прошлое, перешагнуть через годы унижений и муштры, признать во мне лидера и пойти за мной подсознательно они все равно продолжают опасаться меня. Я носил панцирь имаго. На мне печать зверя. Я был оружием массового поражения. Подопытным насекомым, думающим, что он бог. И те мгновенья пролетели, будто бредовый сон. Воспоминания смутны и неприятны, и я отмахиваюсь от них, как от назойливой осы.
Место женщины у плиты, а не в политике, бормочу я.
Расс хохочет в голос и поднимает новый стакан.
Тогда выпьем за перемены!
Мы пьем. А потом еще и еще. Потом Расс достает пожелтевшую тетрадку с замурзанными краями и начинает с закатыванием глаз и завываниями, зачитывать свои новые стихи. Я мало что понимаю в этом. Но делаю вид, что слушаю. Хотя мыслями нахожусь далеко. Я думаю о том, что ушло безвозвратно и больше не вернется никогда, как не вернется и Пол, похороненный где-то на окраине городского кладбища. Думаю о Си-Вай: Расс уверен, что именно они приложили руку к убийству Пола. Но так ли это целесообразно: убирать нас по одному? Сумев однажды накрыть все осиное гнездо, они смогут проделать это снова. Им куда проще доказать, что мы все те же подонки, и уничтожить всех, разом. Загнать в гетто, в лаборатории, откуда никто из нас не выйдет живым.
Думаю о благотворительном фонде и женщине, которая взялась решать проблемы васпов за спиной их непосредственного лидера. И это злит меня, несмотря на все открывшиеся перспективы. Теперь я могу подобрать название своему чувству: люди называют его «ревность».
В эту ночь я остаюсь ночевать у Расса. Пьяный васпа слишком легкая добыча для того, кто может и сегодня дежурить возле моего дома. Если мне суждено погибнуть то только на поле боя. Если начнется битва я хочу быть впереди. И по возможности, в здравом уме и с твердой рукой. Ради Пола. Ради всех нас.
6 апреля, воскресенье
Предыдущая запись сделана сегодня, 6 апреля.
Записал сразу, как только вернулся домой. Не считаю вчерашнюю попойку с комендантом выдающимся событием. Но если берусь довожу начатое до конца. А в рапортах я всегда крайне педантичен и четко соблюдаю хронологию.
Итак. Сейчас четыре часа пополудни. Остаток дня я проведу дома. Моя голова похожа на улей, в котором по кругу носятся ополоумевшие осы. Во рту привкус отнюдь не меда. И я готов выпить всю воду, которая течет из моего крана даже будь она трижды ржавая (что нередко случается в этом доме).
Сегодня я ставлю рекорд: в кои-то веки проспал за сутки не четыре, и не пять, и даже не семь часов, а целых одиннадцать! Ночью у Расса, на полу. Днем у себя дома тоже на полу. Просто не дошел до кровати и упал там, где подкосились ноги. А еще я, конечно же, не принимал таблетки. Думаю, что именно поэтому мне приснились кошмары.
Нет, не те, что снятся мне обычно. В этом кошмаре было что-то особенно страшное, ирреальное, бредовое. Отбросившее меня на три года назад. Ко времени, когда я познал смерть, и принял ее, и переборол, как болезнь.
Обычно снег в Даре начинает таять где-то к концу апреля. За май он сходит полностью. Но, боги Эреба! Какой же длинной оказалась весна
Каждый раз, погружаясь в беспамятство, я хочу проснуться через десять, двадцать, сорок часов. Или же не просыпаться вовсе. Пожалуй, это было бы наилучшим выходом. Но каждый раз, поднимая отяжелевшие веки, я понимаю, что прошли считанные минуты. Словно всего остального было недостаточно. Словно в наказание замедлилось и само время.
В короткие мгновенья забытья я вижу себя со стороны идущего через буковые леса зверя. Солнце встает за хребтом, и земля трескается, крошится в пыль и пепел под моими стальными когтями. Я чувствую запах крови и невыносимой сладости словно пропитанную кровью и жженым сахаром тряпку прижимают к самому носу. Тогда становится трудно дышать и появляется чувство падения бесконечный полет в антрацитовую мглу, изъеденную воспаленными язвами пожаров.
В разверзшейся жаровне я вижу лица слепых и вечно голодных подземных богов они беснуются на неизмеримой глубине, бесформенные и лишенные разума. Их голоса напоминают треск помех в радиоприемнике или шорох обрывающихся с ветвей подтаявших сосулек. Я прошу их о чем-то, но не слышу собственных слов, смысл сказанного ускользает от меня.
Потом их бесформенные тени меняются. Становятся выше и прозрачнее. Верхушки вскипают морской пеной и с ревом бьются о скалистые берега фьордов. Я смотрю с восторгом в стенающую стихию, а разлетающиеся брызги въедаются солью в подставленное ветру лицо.
Сзади подходит женщина и обнимает меня за плечи ее руки мягкие, ласковые и теплые. От нее пахнет хлебом и молоком.
Вот видишь, родной. Я показала тебе море, как обещала
Она целует меня в макушку и начинает отступать обратно, в студеную тьму. Я тянусь следом, но ноги вязнут в торфяной трясине. Силуэт женщины становится плоским и черным, превращается в чужую, бесформенную тень. Она съеживается, руки становятся крыльями, из черного изогнутого клюва вырываются не слова только хриплое карканье.
Кыш, проклятый! кричит кто-то.
Ворон срывается с открытых ставен. До меня долетает запах травы и ягод более привычный в середине лета, чем ранней весной.
Что ты можешь сделать для меня?
Надо мной склоняется женщина не та, лица которой я не помню. Эта знакома мне до каждой складки в углах губ, до морщинок, пересекающих чистый и высокий лоб, до шрамов на ключицах. Ее волосы снежное покрывало. Ее глаза матовое стекло. Женщина слепа, но мне все равно кажется, что каким-то иным чувством она видит меня распростертого на льняных простынях, израненного, обожженного.