Он поднимается и достает еще одну хрустальную вазочку. Перекладывает из початого брикета остаток. Я сглатываю слюну и слежу за его передвижениями. Наверное, я сейчас похож на осу, которая кружит вокруг блюдца с сиропом, но так и не решается сесть ведь где-то рядом маячит тень от мухобойки.
Угощайтесь, дружочек, добродушно говорит доктор и протягивает мне вазочку.
Я поднимаю на него взгляд.
Это подкуп? через силу выталкиваю я.
На лице доктора не дергается ни один мускул. Улыбка кажется искренней, но в глазах затаилась хитринка.
Что вы, голубчик! простодушно возражает он. И в мыслях нет! Впрочем, не хотите, как хотите.
Он ставит вазочку на стол. Подвигает поближе ко мне. Его попытка установить контакт может показаться забавной но полуголодное существование последних дней не настраивает меня на веселье.
Предлагаю на чистоту, док, сдержанно и четко произношу я. Я вам не голубчик и не дружочек. Я вам не нравлюсь. Вы мне не нравитесь тоже. Или задавайте ваши вопросы, или баш на баш. Вы мне штамп в диагностической карте. Я вам рекомендацию. Идет?
Теперь я смотрю на него в упор тем взглядом, от которого раньше в страхе сжимались солдаты и падали на колени люди. Но доктор лишь сокрушенно качает головой.
Боюсь, вы что-то напутали, голубчик, с сожалением произносит он. Ошибочно приняли меня за кого-то, и я даже знаю, за кого: за бездушного карьериста, которому нет дела до чужих судеб. Возможно, вы привыкли иметь дело именно с такими? Тогда мне вас искренне жаль.
Так что за печаль? огрызаюсь я. Подпишите карту и мы никогда больше не встретимся.
Э, нет. Так не пойдет, категорически заявляет он, и в прежде мягком голосе я улавливаю металлические нотки. Ничего не дается легко и просто, голубчик. Вам ли не знать? Побег от проблемы так и останется побегом, но не ее решением.
Мне нечего решать, возражаю я.
Вы, правда, так думаете? улыбается доктор вкрадчиво и хитро, словно он знает какую-то мою тайну.
И я вжимаюсь в спинку дивана: очередная паническая волна снова окатывает меня с головой. И я почему-то думаю о своем сне. О русалке с перерезанным горлом. И еще о том, что доктор, возможно, в чем-то прав. Когда тебя возбуждают мертвые девушки это определенно проблема, приятель.
Я не знаю, что ответить ему и опускаю взгляд.
Сделаем так, говорит тогда доктор. Я больше не стану утомлять вас разговорами, и тем более расспросами. Когда вы будете готовы вы сами скажете мне об этом. Хорошо? Но только я подчеркиваю! когда захотите сами.
Я усмехаюсь, спрашиваю, не поднимая головы:
А если я никогда не захочу?
О! пылко произносит он. Вы захотите, и добавляет. Ведь будь иначе вы бы не появились здесь, не так ли? Вы и ваши товарищи. И говоря «здесь» я имею в виду не только свой кабинет. А и город. И общество в целом.
Молчу. Не знаю, что на это сказать. Сердце бьется тревожно и быстро, и я не могу его контролировать. И это пугает меня.
Друг мой, я знаю таких, как вы, говорит доктор. У вас внутри огонь. Вы научились прятать его очень глубоко, но поверьте мне я умею разглядеть пылающие души. И вы не успокоитесь, пока не завершите начатое. Я прав?
Ежусь. От его слов что-то поднимается во мне я еще не могу подобрать этому чувству название. Но мне не нравится оно у него горький привкус. Я долго думаю прежде, чем подобрать ответ. И он кажется мне довольно глупым, но пока это единственное, что я могу сказать ему.
Так что вы будете делать теперь? спрашиваю я.
Ждать, просто отвечает мне доктор. И разговаривать о разных вещах. О погоде. О сладостях. О музыке. О несносных соседях. О натирающих ноги туфлях. Да мало ли найдется тем? А пока, он снова подвигает мне хрустальную вазочку, все же попробуйте мороженое. Ей богу, если вы не захотите мне придется его выкинуть. А жалко.
Он вздыхает и протягивает мне еще и ложку. Я машинально ее беру и смотрю, как скользнувший из-под штор солнечный зайчик играет на ее полированной грани.
Возможно, это испытание не окажется таким уж невыносимым.
Он вздыхает и протягивает мне еще и ложку. Я машинально ее беру и смотрю, как скользнувший из-под штор солнечный зайчик играет на ее полированной грани.
Возможно, это испытание не окажется таким уж невыносимым.
И с чего я паниковал?
Доктор не вскрыл меня ни ножом, ни словом. Вместо этого он бросил мне вызов. Его искренний интерес ко мне не интерес экспериментатора, а интерес дуэлянта. А когда я пасовал перед схваткой?
К тому же, встреча с психотерапевтом наводит меня на мысль, что у Пола тоже был свой куратор. Возможно, он мог бы пролить свет на некоторые вопросы. И одно время я обдумываю, нельзя ли использовать в своих целях доктора с непроизносимым именем.
Соблазн очень велик.
Но какой бы удачной не казалась мысль о встрече с терапевтом Пола, я вскоре отбрасываю ее, как невозможную. У докторов есть свой кодекс и одним из пунктов в нем значится обязательство неразглашения информации. Возможно, он и смог бы рассказать что-то полицейскому. Но не штатному лаборанту. Тем более не васпе.
Значит, этот вариант отпадает.
Тогда что еще? Может, Пол тоже вел дневник?
Эта мысль кажется мне куда более здравой. Нужно поговорить с Рассом и постараться попасть в оцепленную квартиру.
5 апреля, суббота
До Перехода я не общался с Рассом его Улей не был подведомственен мне. Пересекаясь на заданиях, мы не обменивались и словом. У каждого своя задача, своя территория и своя добыча. Я офицер преторианской гвардии головного Улья. Какое мне дело до приграничья? Комендант пусть и значимая фигура в иерархии васпов, но не преторианец. Он никогда не знал, каково это постоянно слышать в голове тоскливый шепот Королевы, похожий на помехи в радиоэфире. И не узнает, каково это навсегда остаться с пустотой вместо него.
Кошмары о смерти Королевы преследуют меня не реже, чем кошмары об убийствах.
Я был слишком слаб, чтобы участвовать в первых сражениях с людьми, когда Ульи подвергались точечной бомбардировке, а васпы гибли сотнями, пытаясь защитить свою богиню, свою мать (как все мы тогда считали).
Зато я помню боль, похожую на взрыв фугасной бомбы в голове
Это пожар, опаливший внутренности и оставивший тлеть не разумное существо головешку. Помню вой: он вспорол меня изнутри, будто разделочным ножом. Помню: меня рвало кровью и желчью. А она звала меня, звала, звала Этому зову нельзя противиться, его нельзя забыть. Инстинкт вел меня туда, где в муках корчилась Королева, опаленная огнем, отравленная ядом. И я полз по снегу, обдирая пальцы о заледеневший наст. Но был слишком далеко от нее.
Иронично, но именно тот факт, что я находился на краю смерти, спас меня от смерти как таковой.
Будь я рядом с Королевой я бы погиб в числе первых.
Ты ведь понимаешь, сказал мне потом Торий, это только инстинкты.
Я понимаю.
Понимаю, что она не была нам ни богом, ни матерью. Возможно лишь таким же экспериментом, как и я сам. Я отдаю себе отчет, что наша тоска по ней это тоска по прошлому. Это зависимость. Привычка, от которой отказаться трудно, но необходимо.
Но я также понимаю, что со смертью Королевы умерла часть меня.
Это все равно, как лишиться руки или ноги. Или глаза. Какое-то время не испытываешь ничего, кроме боли. Потом приходит нежелание мириться с утратой. Потом тебя мучают боли фантомные. Потом по привычке пытаешься воспользоваться отсутствующим органом но ощущаешь только пустоту.
Королева была больше, чем рука или глаз. Она была тем, что соединяет рой, и люди быстро догадались, как обезоружить монстра: они препарировали нам мозг.
И теперь часть мозга мертва. Нервные окончания еще посылают импульсы, но они уходят в пустоту. И пустота не отвечает. И это пугает куда больше, чем все воспоминания о пытках, о страхе и смерти обо всем, от чего мы ушли и к чему не собираемся возвращаться снова. Но пустота коварна. Она может ждать очень долго, так долго, пока не потеряешь бдительность. Пока не кончатся таблетки белые, и голубые, и красные. Пока тоска не станет такой мучительной, а тьма такой беспросветной, что устаешь бороться и сдаешься. И поворачиваешься к пустоте лицом, и заглядываешь в бездонные провалы ее глаз. Тогда она заглядывает в твои
Возможно, Пол подошел слишком близко к запретной кромке. И перешагнул ее, ища покоя измученной душе.
Нет, говорит Расс, и в его голосе слышится категоричность. Это слишком простой выход.
Возможно, Пол подошел слишком близко к запретной кромке. И перешагнул ее, ища покоя измученной душе.
Нет, говорит Расс, и в его голосе слышится категоричность. Это слишком простой выход.
Я лишь усмехаюсь снисходительно: что и требуется доказать. Комендант не преторианец.
Он разливает по стаканам бесцветную, остро пахнущую жидкость. Из закуски только горсть конфет.
Помянем Пола!
И опрокидывает содержимое своего стакана в глотку.
Я пью тоже. Морщусь. Местная водка довольно крепкая, но совсем не то, что мы привыкли распивать в Ульях настой на еловой хвое, высушенной траве илас и сильно разбавленном яде Королевы. Если добавить яда в чуть более плотной концентрации этот напиток попросту сожжет всю слизистую.
Я звонил в морг, приглушенным голосом говорит Расс. Ты знал, что его уже похоронили?
Жар, возникший в горле, опускается вниз и достает теперь до сердца. И оно вспыхивает и начинает биться тревожнее и быстрее обычного.
«У вас внутри огонь», вспоминаю слова доктора с непроизносимым именем.
Я неосознанным жестом прижимаю кулак к груди. Качаю головой, без слов отвечая на вопрос Расса.
Не знал. Откуда?
Да, продолжает комендант. Сказали, не было нужды сообщать. Родных у Пола нет. Имущества тоже. Думаешь, он бы покончил с собой, зная, что его зароют, как дворнягу?
Мертвым все равно, равнодушно отзываюсь я.
И смотрю в угол комнаты. Там, у изголовья кровати, ворочается и вздыхает тьма. Чем она гуще тем легче спрятаться обитающим во тьме чудовищам. В темном углу слышится легкий шорох просто мыши скребутся в поисках крошек. Но брать у Расса нечего: его комната всего лишь обустроенный подвал, в котором раньше хранили дворницкие принадлежности и всякий ненужный хлам. А теперь половину помещения занимает железная кровать, другую половину стол. И всю комнатушку можно преодолеть в два шага. Не хочу сказать, что в Ульях мы были избалованы комфортом офицерские кельи всегда отличались крайним аскетизмом. Не говоря уже о солдатских казармах. Но все-таки я считаю, что в новой жизни комендант приграничья заслуживает лучших условий, чем прозябание в подвале.