По сравнению с немецким концлагерем это сущий рай.
А полиция? Если она все-таки заявится?
Если поймают две недели тюрьмы и выдворение за границу. Обычно в Швейцарию. Если второй раз попадешься полгода тюрьмы.
Сколько?
Полгода, повторил Равич.
Вебер смотрел на него во все глаза.
Но это же совершенно немыслимо. Это бесчеловечно.
Я тоже так думал, пока на себе не испытал.
То есть как? Вы хотите сказать, что с вами такое уже случалось?
И не раз. Трижды, как и с сотнями других беженцев. Но это на первых порах, по неопытности, когда я еще свято верил в так называемую гуманность. Покуда не отправился в Испанию туда, кстати, паспорт не требовался и не получил второй урок практического гуманизма. От немецких и итальянских летчиков. Ну а после, когда снова сюда вернулся, я уже был стреляный воробей.
Вебер вскочил.
Господи, пробормотал он, что-то подсчитывая в уме. Но тогда тогда вы, выходит, больше года ни за что ни про что в тюрьме отсидели?
Гораздо меньше. Всего два месяца.
Как? Вы же сами сказали: в повторном случае полгода.
Равич улыбнулся:
Когда опыт есть, повторного ареста можно избежать. Допустим, тебя выдворяют под одним именем, а возвращаешься ты под другим. Желательно через другой пограничный пункт. Тогда участь рецидивиста тебе уже не грозит. Поскольку никаких бумаг при нас все равно нету, доказать что-то можно, только если тебя узнают в лицо. Но такое случается редко. Равич уже третья моя фамилия. Почти два года она служит мне верой и правдой. И пока все гладко. Похоже, везучая. С каждым днем она мне все больше нравится. А свою настоящую я уже почти забыл.
Вебер затряс головой.
И это все за то, что вы не нацист.
Конечно. У нацистов бумаги первый сорт. И визы на любой вкус.
В хорошем же мире мы живем, нечего сказать. И правительство во всем этом участвует.
У правительства несколько миллионов безработных, о которых оно обязано заботиться в первую очередь. И потом вы думаете, только во Франции так? Всюду одно и то же. Равич встал. Всего хорошего, Вебер. Часа через два я еще раз взгляну на девчонку. И ночью зайду.
Вебер проводил его до двери.
Послушайте, Равич, сказал он. Заглянули бы как-нибудь вечером к нам. На ужин.
Обязательно. Равич твердо знал, что не придет. Как-нибудь на днях. До свидания, Вебер.
До свидания, Равич. Нет, правда, приходите.
Равич отправился в ближайшее бистро. Сел у окна, чтобы смотреть на улицу. Он любил так вот посидеть, бездумно глазея на прохожих. Когда нечем заняться, лучше Парижа места нет.
Официант вытер столик и ждал.
Перно, пожалуйста, сказал Равич.
С водой, сударь?
Нет. Хотя погодите! Равич на секунду задумался. Не надо перно.
Что-то ему мешало, какой-то осадок в душе. Привкус горечи, надо срочно смыть. Сладковатая анисовка тут не годится.
Кальвадос, решил он наконец. Двойной кальвадос.
Хорошо, сударь.
Вебер его пригласил, вот в чем дело. Нотки сострадания в его голосе. Мол, дадим бедолаге возможность провести вечерок по-домашнему, в семейном кругу. Даже друзей французы редко приглашают к себе домой. Предпочитают встречаться в ресторанах. Он еще ни разу не был у Вебера в гостях. Хотя звал-то Вебер от чистого сердца, но тем горше пилюля. От оскорбления еще можно защититься, от сострадания никак.
Он глотнул яблочной водки. Чего ради он стал объяснять Веберу, почему живет в «Интернасьонале»? Какая была в этом нужда? Вебер знал ровно столько, сколько ему положено знать. Что Равич не имеет права оперировать. Этого вполне достаточно. А что Вебер вопреки запрету все же его использует это уж его дело. Он на этом зарабатывает и имеет возможность браться за операции, на которые сам ни за что бы не решился. Никто об этом не знает, кроме самого Вебера и его медсестры, а та будет держать язык за зубами. И у Дюрана так же было. Только церемоний больше. Тот оставался возле пациента, пока наркоз не подействует. И лишь после этого впускали Равича, дабы произвести операцию, которая самому Дюрану давно не по плечу слишком стар, да и бездарен. А когда пациент приходил в себя, Дюран снова был тут как тут, в гордом ореоле хирурга-чудотворца. Равич самого пациента вообще не видел, только белую простыню и густо намазанную йодом полоску тела, открытую для операции. Зачастую он не знал даже, кого оперирует. Дюран просто сообщал ему диагноз, и он брался за скальпель. И платил Дюран гроши раз в десять меньше, чем брал за операцию сам. Но Равич и не думал роптать. Это все равно куда лучше, чем не оперировать вовсе. А Вебер обходится с ним считай что по-товарищески. Платит ровно четверть. Благородный человек.
Он глотнул яблочной водки. Чего ради он стал объяснять Веберу, почему живет в «Интернасьонале»? Какая была в этом нужда? Вебер знал ровно столько, сколько ему положено знать. Что Равич не имеет права оперировать. Этого вполне достаточно. А что Вебер вопреки запрету все же его использует это уж его дело. Он на этом зарабатывает и имеет возможность браться за операции, на которые сам ни за что бы не решился. Никто об этом не знает, кроме самого Вебера и его медсестры, а та будет держать язык за зубами. И у Дюрана так же было. Только церемоний больше. Тот оставался возле пациента, пока наркоз не подействует. И лишь после этого впускали Равича, дабы произвести операцию, которая самому Дюрану давно не по плечу слишком стар, да и бездарен. А когда пациент приходил в себя, Дюран снова был тут как тут, в гордом ореоле хирурга-чудотворца. Равич самого пациента вообще не видел, только белую простыню и густо намазанную йодом полоску тела, открытую для операции. Зачастую он не знал даже, кого оперирует. Дюран просто сообщал ему диагноз, и он брался за скальпель. И платил Дюран гроши раз в десять меньше, чем брал за операцию сам. Но Равич и не думал роптать. Это все равно куда лучше, чем не оперировать вовсе. А Вебер обходится с ним считай что по-товарищески. Платит ровно четверть. Благородный человек.
Равич смотрел в окно. Ну а что кроме? А кроме не так уж много и остается. Он жив, разве этого мало? И вовсе не рвется строить нечто прочное во времена, когда все так шатко и вот-вот начнет рушиться вновь. Лучше уж сплавляться по течению, чем тратить понапрасну силы, ведь силы это единственное, чего не вернешь. Главное выстоять, покуда не покажется спасительный берег. Чем меньше растратишь сил, тем лучше, ибо силы еще понадобятся. А с упорством муравья возводить посреди рушащегося столетия гнездышко мещанского счастья, сколько уж таких гнездышек разорено у него на глазах. Подобный героизм и трогателен, и смешон, но главное бесполезен. Только попусту себя выматывать. Лавину, если уж сорвалась, не остановишь, под ней только погибнуть можно. Лучше дождаться, пока сойдет, а потом откапывать и спасать кого можно. В дальний поход надо уходить с легким багажом. А уж спасаться бегством и подавно
Равич взглянул на часы. Пора проведать Люсьену Мартинэ. А потом в «Осирис».
Девицы в «Осирисе» уже ждали. Их, правда, регулярно осматривал казенный врач, но хозяйка считала, что этого недостаточно. Чтобы в ее борделе кто-то подцепил дурную болезнь, нет, такую роскошь она себе позволить не могла и поэтому заключила договор с частным гинекологом Вебером о дополнительном осмотре каждый четверг. Равич иногда Вебера подменял.
Одну из комнат на втором этаже хозяйка переоборудовала в настоящий смотровой кабинет. Она весьма гордилась тем, что в ее заведении вот уже больше года никто из посетителей ничего не подхватил; зато от самих клиентов, несмотря на все меры предосторожности, семнадцать девиц заразились.
Командующая парадом Роланда принесла ему бутылку бренди и стакан.
По-моему, Марта не в порядке, сообщила она.
Хорошо. Осмотрим с пристрастием.
Я уже вчера ее к работе не допустила. Она, конечно, отпирается. Но ее белье
Хорошо, Роланда.
Девицы в одних комбинашках входили в кабинет по очереди. Почти всех Равич уже знал, новеньких было только две.
Меня можно не смотреть, доктор, с порога объявила Леони, рыжая гасконка.
Это почему же?
Ни одного клиента за неделю.
А что хозяйка на это скажет?
Да ничего. Я для нее на одном шампанском сколько заработала. По семь бутылок за вечер. Трое купчишек из Тулузы. Женатики все. И каждый хочет, но перед другими стесняется. Каждый боится, что если со мной пойдет, остальные двое дома его заложат. Ну и давай напиваться, каждый надеялся других двоих перепить. Леони хохотнула, лениво почесываясь. Ну а тот, кто всех перепил, и сам потом подняться не мог.
Отлично. И все равно я обязан тебя осмотреть.
Да за милую душу, доктор. Сигаретки не найдется?
Держи.
Равич взял мазок, проверил на реактив.
Знаете, чего я никак не пойму? спросила Леони, не спуская с Равича глаз.
Чего?
Как это у вас после таких дел все еще не пропала охота спать с женщинами?
Я и сам не пойму. Так, ты в порядке. Кто там следующий?
Марта.
Вошла Марта бледная, худенькая блондинка. Личико с полотен Боттичелли и ангельские уста, всегда готовые усладить ваш слух отборным матом из подворотен улицы Блонделя.
Со мной все хорошо, доктор.
Вот и прекрасно. Сейчас посмотрим.
Но со мной правда все хорошо.
Тем лучше.
Тут в комнату вошла Роланда. Глянула на Марту. Та сразу замолкла. Только тревожно посматривала на Равича. Тот обследовал ее с особой тщательностью.
Да чистенькая я, доктор. Вы же знаете, я всегда остерегаюсь.
Равич не отвечал. Девица продолжала болтать, время от времени испуганно замолкая. Равич взял мазок и теперь его рассматривал.
Ты больна, Марта, изрек он наконец.
Что? Девица вскочила как ужаленная. Быть не может!
Еще как может.
С секунду она смотрела на него молча. И тут ее прорвало:
Ну, сучий потрох! Кобель паскудный! Я сразу ему не поверила, хмырю болотному! А он заладил: я же студент, медик, уж я-то разбираюсь, ничего не будет, вот козел!
Ты сама-то почему не береглась?
Да береглась я, только уж больно наскоро все случилось, а он говорит, мол, я студент
Равич кивнул. Старая песня: студент-медик, подцепил триппер, решил лечиться сам. Через две недели посчитал себя здоровым, анализы сдавать не стал.
Это надолго, доктор?
Месяца полтора. Равич прекрасно знал: на самом деле дольше.
Полтора месяца?! Полтора месяца без заработка. А если еще и в больницу? Мне что, в больницу теперь?
Там видно будет. Может, потом будем на дому тебя лечить. Только если ты обещаешь
Обещаю! Все, что угодно, обещаю! Только не в больницу.
Сначала обязательно в больницу. Иначе нельзя.
Марта смотрела на него с отчаянием. Больницы все проститутки боялись как огня. Порядки там очень строгие. Но другого выхода нет. Оставь такую лечиться дома, и уже через день-другой, невзирая на все клятвы, она выйдет на заработки и начнет разносить заразу
Мадам заплатит за больницу, сказал Равич.
А сама я? Сама? Полтора месяца без заработка! А я только что воротник из чернобурки купила в рассрочку! Пропущу платеж, и всему хана!
Она заплакала.
Пойдем, Марта, сказала Роланда.
И обратно вы меня не возьмете! Я знаю! Марта всхлипывала все громче. Вы меня не возьмете потом! Никогда никого не берете! Значит, мне одна дорога на улицу И все из-за кобеля этого шелудивого