В ваших интересах уговорить его приехать.
Что вы хотите этим сказать? Вы намекаете, что если я сделаю все от меня зависящее, а он все-таки
Она смотрела на Эшендена безумными глазами.
Да, вопрос стоит именно так: либо вы, либо он.
Джулия сникла. Она прижала руку к сердцу, а затем, не сказав ни слова, взяла лист бумаги и села к столу. Но письмо, которое она написала, Эшендену не понравилось, и он заставил ее писать новое. Закончив, она бросилась на постель и вновь разразилась громкими рыданиями. Горе ее было неподдельным, но в его внешнем проявлении было что-то театральное, и Эшенден поэтому никакого сочувствия не испытал. В этот момент он ощущал себя врачом, который бессилен облегчить страдания своего пациента. Теперь он понимал, почему Р. поручил это несколько необычное задание именно ему, здесь надо было действовать без эмоций, на холодную голову.
На следующий день он Джулию не видел. Ответ на ее письмо в Лозанну пришел только после обеда, и принес его Феликс, явившись к Эшендену с ежедневным докладом.
Какие новости?
Наша подруга окончательно потеряла голову, усмехнулся маленький француз. Сегодня утром она отправилась на вокзал к лионскому поезду. Она стояла на перроне и в растерянности смотрела по сторонам, я подошел к ней и, представившись агентом sûreté[25], поинтересовался, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Видели бы вы, как она на меня посмотрела! Если бы взглядом можно было убить наповал, я не стоял бы сейчас перед вами.
Садитесь, мой друг, сказал Эшенден.
Спасибо. После этого она ушла, по-видимому, решив, что уехать на поезде ей все равно не дадут, но это еще не все. В тот же день она пообещала паромщику тысячу франков, если тот переправит ее через озеро в Лозанну.
И что же сказал ей паромщик?
Он сказал, что это слишком большой риск.
И это все?
Французик слегка пожал плечами и улыбнулся:
Она договорилась встретиться с ним сегодня вечером в десять часов на дороге, ведущей в Эвиан, и дала ему понять, что, если он станет ее домогаться, она не окажет слишком серьезного сопротивления. Паромщику я сказал, чтобы он поступал с ней по своему усмотрению, но чтобы потом все мне рассказал.
Вы уверены, что ему можно доверять?
Абсолютно. Он ничего не подозревает, знает только, что она находится под наблюдением. За него можете не беспокоиться. Он парень хороший, я его знаю много лет.
Эшенден прочел письмо Чандры. Каждая строка буквально трепетала от пылкой страсти. Любовь? Да. Настоящая любовь если только Эшенден что-то в этом смыслил. Чандра писал, как он часами бродит вдоль озера и вглядывается во французский берег. Они находились так близко и в то же время так далеко друг от друга! Он вновь и вновь повторял, что приехать не сможет, и умолял не просить его об этом; ради нее он готов на все, но на это он пойти не в состоянии, и все же, если она будет настаивать, разве может он ей отказать? Он заклинал Джулию пощадить его. А в конце сокрушался, что вынужден будет уехать, так ее и не повидав, просил, чтобы она нашла способ каким-то образом переправиться через границу, и клялся, что, если когда-нибудь ему суждено будет заключить ее в свои объятия, они не расстанутся больше никогда. Даже искусственный, высокопарный слог письма не мог загасить пламени, бушевавшего на его страницах; это определенно было письмо безумца.
Когда вы будете знать, чем кончились переговоры Джулии с паромщиком?
Я договорился встретиться с ним между одиннадцатью и двенадцатью часами на пристани.
Эшенден взглянул на часы:
Я пойду с вами.
Они спустились с горы и, подойдя к пристани, спрятались от холодного ветра за углом дома, где располагалась таможенная служба. Наконец они увидели приближавшегося к пристани человека, и Феликс вышел из тени.
Антуан?
Мсье Феликс? У меня для вас письмо. Я обещал ей, что отвезу его в Лозанну завтра утром, первым же паромом.
Эшенден мельком взглянул на паромщика, но что произошло между ним и Джулией Лаццари, спрашивать не стал. Он взял письмо и при свете электрического фонарика, который достал из кармана Феликс, прочел следующее:
«Ни под каким видом не приезжай. Не обращай внимания на мои письма. Это опасно. Я люблю тебя. Любимый, не приезжай».
Письмо было написано на скверном немецком языке. Эшенден положил его в карман, дал паромщику пятьдесят франков и отправился домой спать. На следующий день, поднявшись в номер к Джулии Лаццари, он обнаружил, что дверь заперта. Он несколько раз постучал безрезультатно.
Мадам Лаццари, крикнул Эшенден, откройте дверь! Мне необходимо с вами поговорить.
Я лежу в постели. Я больна и не могу вас принять.
Мне очень жаль, но вам придется открыть дверь. Если вы больны, я пошлю за врачом.
Нет, уходите. Я не хочу никого видеть.
Если вы не откроете сами, я вызову слесаря, и дверь взломают.
Джулия ничего не ответила, но через минуту Эшенден услышал, как в замочной скважине повернулся ключ. Он вошел. Джулия была в халате, с распущенными волосами. По всей вероятности, она только что встала.
Мои силы на пределе. Больше я ни на что не способна. Неужели по мне не видно, что я больна? Мне было дурно всю ночь.
Я к вам ненадолго. Может быть, все-таки вызвать доктора?
Доктор тут не поможет.
Эшенден вынул из кармана письмо, которое передал ему паромщик, и протянул ей.
Как это прикажете понимать? спросил он.
Увидев свое письмо, она от неожиданности потеряла дар речи, из воскового ее лицо сделалось зеленым.
Вы же обещали, что без моего ведома не будете писать писем и пытаться уехать из города.
И вы думали, что я сдержу слово? вскричала она дрожащим от негодования голосом.
Нет, не думал. Если хотите знать, вас поселили в уютном отеле, а не в городской тюрьме, не только из гуманных соображений. Должен вам признаться, что при всей предоставленной вам свободе передвижения у вас было не больше шансов бежать из Тонона, чем из тюремной камеры, где держат на цепи особо опасных преступников. Глупо тратить время на письма, которые никогда не дойдут до адресата.
Вы же обещали, что без моего ведома не будете писать писем и пытаться уехать из города.
И вы думали, что я сдержу слово? вскричала она дрожащим от негодования голосом.
Нет, не думал. Если хотите знать, вас поселили в уютном отеле, а не в городской тюрьме, не только из гуманных соображений. Должен вам признаться, что при всей предоставленной вам свободе передвижения у вас было не больше шансов бежать из Тонона, чем из тюремной камеры, где держат на цепи особо опасных преступников. Глупо тратить время на письма, которые никогда не дойдут до адресата.
Cochon[26].
Она выкрикнула это оскорбительное слово со всем неистовством, на которое только была способна.
А теперь вы должны сесть и написать такое письмо, которое дойдет до адресата.
Никогда! Больше я ничего делать не буду! Ни слова больше не напишу.
Но вы забываете, что вас сюда привезли не случайно.
Я ничего делать не буду. Хватит!
Советую вам подумать.
Подумать? Я уже подумала. Можете делать со мной все, что хотите, мне безразлично.
Очень хорошо, даю вам пять минут, чтобы вы могли переменить свое решение.
Эшенден вынул из кармана часы и сел на край неубранной постели.
Боже, как мне осточертел этот отель! Почему вы не посадили меня в тюрьму?! Почему, почему? Куда бы я ни шла, я чувствовала, что шпики ходят за мной по пятам. То, что вы со мной делаете, бессовестно! У вас нет совести! В чем состоит мое преступление?! Я спрашиваю вас, что я такого сделала? Разве я не женщина? Бессовестно требовать от меня того, что требуете вы! Слышите, бессовестно!
Она говорила высоким, пронзительным голосом и никак не могла остановиться. Наконец пять минут истекли. Эшенден молча встал.
Да! Идите, идите! закричала она и вновь стала осыпать его проклятиями.
Я скоро вернусь, сказал Эшенден.
Он вынул ключ из замка и, выйдя в коридор, запер дверь снаружи. Спустившись вниз, он поспешно набросал записку, подозвал посыльного и послал его с этой запиской в полицию, после чего вновь поднялся наверх. Джулия Лаццари лежала на кровати, повернувшись к стене, и тело ее сотрясалось от глухих рыданий. На приход Эшендена она никак не отреагировала. Эшенден сел на стул перед туалетным столиком и ленивым взглядом окинул его содержимое. Косметика была дешевой и довольно неаппетитной. На столике стояло несколько неказистых баночек с румянами и кремами, а также маленькие бутылочки с тушью для бровей и ресниц, повсюду валялись сальные шпильки. В комнате царил беспорядок, отвратительно пахло дешевыми духами. Эшенден попытался представить себе, сколько заштатных гостиниц она повидала на своем веку, переезжая из одной страны в другую, из одного провинциального городка в другой. Интересно, из какой семьи она родом. Сейчас это была грубая, довольно вульгарная женщина, но, быть может, в молодости Джулия была иной? С ее данными она едва ли могла стать известной танцовщицей, не имея в роду людей этой профессии ведь есть же семейные династии танцоров, акробатов, эстрадных певцов. А может, она попала на сцену по чистой случайности, заведя любовника-танцора, с которым одно время вместе танцевала? Сколько мужчин, должно быть, перебывало у нее за все эти годы: партнеры по эстрадным ревю, агенты и антрепренеры, которые полагали, что спать с ней в порядке вещей; преуспевающие коммивояжеры и бизнесмены, юные повесы, представители провинциальной «золотой молодежи», которые приходили на ее выступления и увлекались одни ее танцевальным искусством, другие пышными формами! Для нее же это были клиенты с деньгами в кармане, и к ним она относилась равнодушно, как к приработку, зато она, надо думать, вносила в их жизнь истинную романтику. В купленных за деньги объятиях эти провинциалы, пусть всего на мгновение, пусть издалека, заглядывали в совсем иной, блестящий и загадочный столичный мир, купались, пусть недолго, в роскоши и богатстве.
Тут в дверь неожиданно постучали, и Эшенден крикнул:
Entrez[27].
Джулия Лаццари, вздрогнув, села на постели.
Кто там? окликнула она и издала глухой стон, когда в дверях показались двое детективов, те самые, что сопровождали ее из Булони и передали ее в Тононе в руки Эшендена.
Вы?! Что вам надо? вскричала она.
Altons, levez-vous[28], отрезал один из них. Чувствовалось, что с ним шутки плохи.