Они получили назад свои вещи, оделись. И вдруг опять стали рядовыми, ефрейторами, фельдфебелями и унтер-офицерами. Тот, что с русским ребенком, оказался унтер-офицером. Бас тоже. Мышь обозным солдатом. Он совершенно сник, увидев, что другие унтер-офицеры. Гребер осмотрел свое обмундирование. Оно было еще теплое и пахло кислотами. Под пряжками подтяжек обнаружилась колония беглых вшей. Все дохлые. Отравлены газом. Он сковырнул их ногтем. Потом всех отвели в барак. Политофицер произнес речь. Стоя на трибуне, позади которой висел портрет фюрера, он разъяснил, что теперь, когда едут на родину, они берут на себя огромную ответственность. О фронтовом времени нельзя говорить ни слова. Ни слова о позициях, населенных пунктах, армейских частях, передвижениях войск и местах дислокации. Повсюду подстерегают шпионы. Поэтому главное молчать. Болтуна ждет суровое наказание. Ненадлежащая критика тоже приравнивается к измене родине. Войну ведет фюрер, он знает, что делает. Положение блестящее, русские совершенно истощены, они понесли катастрофические потери, а мы готовим контрнаступление. Продовольственное снабжение первоклассное, дух в войсках отличный. Еще раз: указывать названия каких-либо населенных пунктов измена родине. Нытье тоже.
Офицер сделал паузу. После чего, уже другим тоном, сказал, что фюрер, несмотря на колоссальную занятость, заботится обо всех своих солдатах. Он распорядился, чтобы каждый отпускник привез на родину подарок. С этой целью ему выдадут продуктовый пакет, который дома следует вручить родственникам в доказательство, что на фронте все как нельзя лучше и солдаты даже могут привезти подарки. Тот, кто вскроет пакет по дороге и съест сам, понесет наказание. Проверка в пункте назначения все покажет. Хайль Гитлер!
Они стояли навытяжку. Гребер ожидал «Германии превыше всего» и «Хорста Весселя»; Третий рейх большой мастер по части песен. Но ничего такого не произошло. Раздался приказ:
Отпускники в Рейнскую область, три шага вперед!
Несколько человек вышли из строя.
Отпуска в Рейнскую область запрещены, объявил офицер. И обратился к ближайшему: Куда хотите поехать вместо этого?
В Кёльн.
Я же только что сказал, Рейнская область под запретом. Куда хотите поехать взамен?
В Кёльн, недоуменно повторил тот. Я из Кёльна.
В Кёльн ехать нельзя, неужели непонятно? В какой другой город вы хотите поехать?
Ни в какой. В Кёльне у меня жена и дети. Я работал там слесарем. Отпускной билет выписан в Кёльн.
Вижу. Но туда вы поехать не можете. Поймите наконец! В настоящее время Кёльн для отпускников под запретом.
Под запретом? спросил бывший слесарь. Почему?
Вы с ума сошли? Кто тут задает вопросы? Вы или власти?
Подошел какой-то капитан, что-то шепнул офицеру. Тот кивнул. Потом скомандовал:
Отпускники в Гамбург и в Эльзас, шаг вперед!
Никто не вышел.
Рейнцам остаться здесь! Остальные, не в ногу, налево кругом! Шагом марш за пакетами!
Они снова стояли на платформе. Немного погодя подошли рейнцы.
Что стряслось-то? спросил бас.
Ты же слыхал.
В Кёльн тебе нельзя? Куда теперь поедешь?
В Ротенбург. Сестра у меня там. Но что мне делать в Ротенбурге? Я живу в Кёльне. Что случилось в Кёльне? Почему мне нельзя в Кёльн?
Осторожно! сказал кто-то, глядя на двух эсэсовцев, которые, скрипя сапогами, протопали мимо.
Плевал я на них! На кой мне в Ротенбург? Где моя семья? Они были в Кёльне. Что там стряслось?
Может, твоя семья тоже в Ротенбурге.
Нету ее там. Там нету места. И жена с моей сестрой друг дружку терпеть не могут. Что же стряслось в Кёльне? Слесарь смотрел на остальных. В глазах у него стояли слезы. Толстые губы дрожали. Почему вам можно домой, а мне нет? Столько времени прошло! Что случилось? Что с моей женой и детьми? Старшего Георгом звали. Одиннадцать лет. Что же там такое?
Послушай, сказал бас. Ты ничего сделать не можешь. Отбей жене телеграмму. Пусть едет в Ротенбург. Иначе ты вообще ее не увидишь.
А поездка? Кто ее оплатит? И где ей жить?
Если тебе нельзя в Кёльн, то и жену твою оттуда не выпустят, сказал Мышь. Наверняка. Таковы предписания.
Слесарь открыл рот, но ничего не сказал. Лишь немного погодя обронил:
Почему не выпустят?
А ты сам прикинь.
Слесарь обвел взглядом всех вокруг.
Быть не может, чтобы все было разрушено! Немыслимо это!
Скажи спасибо, что тебя обратно на фронт не отсылают, вставил бас. А ведь могли бы.
Гребер молча слушал. Чувствовал, что его знобит и что озноб идет не снаружи. Неуловимое, призрачное вернулось, оно давно уже витало вокруг, и толком не поддавалось разумению, ускользало, и возвращалось, и смотрело на тебя, и имело сотни размытых лиц, и было безлико. Он посмотрел на рельсы. Они вели на родину, в прочное, теплое, ожидающее, мирное, единственное, что еще осталось. А теперь вот оказывается, то самое, с фронта, кралось следом, зловеще дышало рядом, и прогнать его невозможно.
Отпуск, с горечью сказал слесарь из Кёльна. Это называется отпуск? Что дальше?
Остальные смотрели на него и уже не отвечали. Казалось, на нем вдруг зримо проступила доселе спрятанная хворь. Он ни в чем не виноват, но словно отмечен странной печатью, и все незаметно отодвинулись от него. Радовались, что эта чаша их миновала, но и сами пока не были в безопасности потому и отодвинулись. Несчастье заразительно.
Эшелон медленно вкатился под дебаркадер. Черная его громада поглотила остатки света.
6
Утром ландшафт выглядел иначе. Отчетливо проступал из мягкой рассветной дымки. Теперь Гребер сидел у окна, прижавшись лицом к стеклу. Он видел поля, еще в пятнах снега, но уже заметны и оставленные плугом ровные черные борозды, и юные нежно-зеленые всходы. Ни воронок от снарядов. Ни разрушений. Плоская, гладкая равнина. Ни окопов. Ни блиндажей. Сельский край.
Потом возникла первая деревня. Церковь, на которой сверкал крест. Школьное здание, на крыше которого медленно поворачивался флюгер. Пивная, возле которой толпился народ. Открытые двери домов, работницы с метлами, повозка, первый отблеск солнца в целехоньких окнах. Невредимые кровли, неразрушенные дома, деревья, у которых все сучья на месте, дороги, которые вправду были дорогами, и дети, идущие в школу. Детей Гребер не видал давным-давно. Он глубоко вздохнул. Вот чего он ждал. Оно существует. Все-таки существует!
Здесь все на вид совершенно по-другому, верно? сказал унтер-офицер у соседнего окна.
Совершенно по-другому.
Дымка редела. На горизонте вырастали леса. Видно далеко-далеко. Вдоль путей тянулись телеграфные провода. То выше, то ниже нотные линейки бесконечной, неслышимой мелодии. Птицы вспархивали с них, как песни. Тихий, спокойный край. Рык фронта умолк. Уже никаких самолетов. Греберу казалось, будто он в пути не одну неделю. Даже воспоминания о товарищах вдруг поблекли.
Какой сегодня день? спросил он.
Четверг.
Та-ак, четверг, значит.
Конечно. Вчера была среда.
Как думаешь, кофе нам где-нибудь дадут?
Наверняка. Тут ведь все как раньше.
Несколько человек достали из ранцев хлеб, принялись жевать. Гребер ждал, хотел запить свой хлеб кофе. И думал о домашнем завтраке, до войны. У матери была скатерть в сине-белую клетку, кофе пили с медом, булочками и горячим молоком. Пела канарейка, а летом солнце освещало герани на окне. Он часто растирал пальцами темно-зеленый листок, вдыхал диковинный крепкий аромат и думал о дальних странах. Дальних стран он с той поры успел навидаться, но не так, как мечтал тогда. Снова выглянул в окно. И вдруг преисполнился надежды. За окном стояли сельхозрабочие, смотрели на эшелон. В том числе женщины в косынках. Унтер-офицер опустил свое окно, помахал рукой. Никто не ответил.
Ну и не надо, дурачье, разочарованно сказал унтер-офицер.
Через несколько минут другое поле с людьми, и он опять замахал рукой. На сей раз высунувшись далеко в окно. И опять никто не ответил, хотя люди выпрямились и смотрели на эшелон.
Вот за кого мы воюем, сердито бросил унтер-офицер.
Может, тут пленные работают. Или иностранные рабочие.
А женщины? Вон их сколько. Они-то хотя бы могли помахать.
Может, они русские. Или польки.
Чепуха. Вид у них не такой.
Вот за кого мы воюем, сердито бросил унтер-офицер.
Может, тут пленные работают. Или иностранные рабочие.
А женщины? Вон их сколько. Они-то хотя бы могли помахать.
Может, они русские. Или польки.
Чепуха. Вид у них не такой.
Мы санитарный эшелон, сказал лысый. Тут никто не машет.
Ослы! бросил унтер-офицер. Простофили деревенские и коровницы. Он рывком опустил окно.
В Кёльне народ не такой, заметил слесарь.
Эшелон шел дальше. Однажды два часа простоял в туннеле. Света не было, в туннеле тоже царила кромешная тьма. И хотя они привыкли жить в земле, туннель через некоторое время стал действовать на нервы.
Они курили. Огоньки сигарет светлячками летали в черноте вверх-вниз.
Вероятно, машина вышла из строя, предположил унтер-офицер.
Все прислушивались. Самолетов не слышно. Разрывов тоже.
Кто-нибудь из вас бывал в Ротенбурге? спросил кёльнец.
Говорят, старинный город, сказал Гребер.
Ты там бывал?
Нет. А ты? Неужто не бывал?
Надо было тебе в Берлин двинуть, сказал Мышь. Отпуск один раз дают. А в Берлине куда интересней.
Нет у меня денег на Берлин. Где я там буду жить? В гостинице? Я хочу к семье.
Эшелон дернулся.
Наконец-то, сказал бас. Я уж думал, нас тут похоронят.
В темноту просочился серый свет. Засеребрился, и вот снова возник ландшафт. Приветливый, как никогда. Все теснились у окон. Вечер пьянил, словно вино. Все невольно искали свежие воронки. Но не нашли.
Через несколько станций бас сошел. Дальше сошли унтер-офицер и еще двое. А часом позже Гребер начал узнавать местность. Смеркалось. Голубая пелена висела в кронах деревьев. Узнаваемым было не что-то определенное не дома, не деревни, не холмы, нет, просто сам ландшафт вдруг заговорил. Он надвигался со всех сторон, сладостный, удивительный, полный нежданных воспоминаний. Неясный, никак не связанный с реальностью, не более чем предчувствие возвращения, не само возвращение, но как раз поэтому обладающий могучей силой. Сумеречные аллеи мечтаний жили в нем, и конца им не было.
Названия станций стали знакомыми. Мимо скользили места, знакомые по экскурсиям. В памяти вдруг возник запах земляники, и еловой смолы, и солнечного луга. Еще несколько минут и появится город. Гребер собрал вещи. Стоял, дожидаясь первых улиц.
Эшелон остановился. За окном сновали люди. Гребер выглянул наружу. Услышал название города.