Лицо у него было розовое, без ресниц.
У вас кровотечение, обратился он к солдату, который подрался возле уборной. Нужна перевязка. Выходите.
Я начал тот. Но увидел, что подошел второй жандарм, который вместе с первым подхватил невзрачного солдата под здоровую руку и поставил на ноги. Солдат тонко закричал, с неподвижным лицом. Второй жандарм обхватил его за талию и, точно легкий сверток, выдвинул из купе. Проделал он все это деловито, без грубости. Солдат больше не кричал. Исчез в толпе на платформе.
Ну? спросил фельдшер.
А после перевязки я поеду дальше, господин военврач? спросил человек с окровавленной повязкой.
Ну? спросил фельдшер.
А после перевязки я поеду дальше, господин военврач? спросил человек с окровавленной повязкой.
Посмотрим. Возможно. Сначала вас надо перевязать.
Солдат вышел, очень расстроенный. Он назвал фельдшера военврачом, но и это не подействовало. Жандарм подергал дверь уборной.
Конечно, презрительно сказал он. Больше им ничего в голову не приходит. Вечно одно и то же. И скомандовал: Открывайте! Живо!
Дверь открылась. Один из солдат вышел.
Всех перехитрили, да? рявкнул жандарм. Зачем запираетесь? В прятки играете?
Понос у меня. Думаю, уборная как раз для этого.
Вот как? Именно сейчас? И я должен поверить?
Солдат слегка распахнул шинель. Все увидели Железный крест первого класса. А он посмотрел на пустую грудь жандарма и спокойно произнес:
Да, должны.
Жандарм побагровел. Но фельдшер опередил его, сказал, не глядя на солдата:
Будьте добры, выходите.
Вы не проверили, что со мной.
Я вижу по повязке. Выходите, пожалуйста.
Солдат бегло усмехнулся:
Ладно.
В таком случае здесь мы закончили, так? нервно спросил фельдшер у жандарма.
Так точно. Жандарм взглянул на отпускников. Каждый из них держал в руке свои документы. Так точно, закончили. Следом за фельдшером он вышел из вагона.
Дверь уборной беззвучно открылась. Ефрейтор, который тоже сидел там, протиснулся в купе. Лицо у него было мокрое от пота. Он сел на лавку и немного погодя шепотом спросил:
Ушел?
Вроде да.
Ефрейтор долго молчал. Только обливался потом.
Я буду за него молиться, наконец сказал он.
Все так и уставились на него.
Что? недоверчиво спросил кто-то. Еще и молиться будешь за эту жандармскую сволочь?
Нет, не за этого гада. За того парня, что был со мной в уборной. Он посоветовал мне остаться; дескать, сам все уладит. Где он?
На улице. Уладил, ничего не скажешь. Так обозлил жирную сволочь, что тот дальше проверять не стал.
Я буду за него молиться.
Да пожалуйста, молись, сколько хочешь.
Непременно. Моя фамилия Лютьенс. Я непременно буду за него молиться.
Ну и хорошо. А теперь заткнись. Завтра помолишься. Или подожди хотя бы, чтоб эшелон тронулся, сказал кто-то.
Буду молиться. Мне надо домой. Если попаду в здешний госпиталь, отпуск на родину не получу. А мне позарез надо в Германию. У жены рак. Ей всего-навсего тридцать шесть лет. Тридцать шесть сравнялось в октябре. Уже четыре месяца не встает с постели.
Затравленным взглядом он обвел купе. Никто слова не сказал. Слишком уж будничная история.
Через час эшелон продолжил путь. Солдат, который вылез за дверь, не вернулся. Вероятно, сцапали его, подумал Гребер.
В полдень зашел унтер-офицер:
Кого побрить?
Что?
Побрить. Я парикмахер. Мыло у меня превосходное. Еще из Франции.
Побрить? На ходу?
Конечно. Только что брил в офицерском вагоне.
А сколько стоит?
Пятьдесят пфеннигов. Полрейхсмарки. Дешево, если учесть, что сперва придется обстричь вам бороды.
Ладно. Один достал деньги. Но если порежешь, не получишь ни гроша.
Парикмахер поставил мыльницу, достал из кармана ножницы и гребень. С собой он прихватил и большой бумажный пакет, куда бросал волосы. Потом принялся намыливать. Работал у окна. Пена была такая белая, будто и не мыло вовсе, а снег. Действовал он ловко, сноровисто. Побриться вызвались трое. Раненые отказались. Гребер сел четвертым. Посмотрел на троих, уже выбритых. Выглядели они странно. Щеки и лоб от непогоды красные, в пятнах, подбородки же сияли белизной. Лица наполовину как у солдат, наполовину как у записных домоседов. Гребер слышал, как скребет лезвие. От бритья он повеселел. Оно уже было частицей родины, особенно потому, что занимался бритьем старший по званию. А ты сам вроде как уже был в штатском. Под вечер новая остановка. На вокзале стояла полевая кухня. Все пошли за харчами. Только Лютьенс не двинулся с места. Гребер видел, как он торопливо шевелил губами. И здоровую руку держал так, будто сплетал ее с незримой второй рукой. Левая, забинтованная, лежала за пазухой. Им раздали капустный суп. Чуть теплый.
До границы добрались вечером. Всех высадили из вагонов. Отпускников строем повели на дезинсекцию. Они сдали одежду и нагишом сидели в бараке, чтобы вши на теле передохли. В помещении было тепло, вода горячая, выдали и мыло, сильно пахнувшее карболкой. Впервые за много месяцев Гребер очутился в действительно теплой комнате. На фронте, правда, печки у них иногда были, но тогда грелся всегда только тот бок, что ближе к огню, другой мерз. Здесь же теплой была вся комната. Кости наконец-то могли оттаять. Кости и череп. Череп мерз намного дольше.
Они сидели, искали и давили вшей. Головных вшей у Гребера не было. Лобковые и платяные вши на голове не живут, это давний закон. Вши уважали свои территории, между собой не воевали.
В тепле его клонило в сон. Он видел бледные тела товарищей, пятна обморожений на ступнях, красные борозды шрамов. Они вдруг перестали быть солдатами. Их обмундирование где-то прожаривали паром, а они были просто голыми людьми, которые ловили вшей, и разговоры их вдруг изменились. О войне никто уже не заикался. Все рассуждали о харчах и о женщинах.
У нее родился ребенок, сказал один, по имени Бернхард. Он сидел рядом с Гребером, и в бровях у него ползали вши, а он, глядя в зеркальце, их ловил. Я два года дома не был, а ребенку четыре месяца. Она говорит, ему четырнадцать месяцев, и он от меня. Но мать мне написала, что он от русского. Да и писать об этом она начала только десять месяцев назад. До тех пор ни слова. Как ваше мнение?
Бывает, равнодушно сказал лысый мужик. В деревнях много детишек от пленных.
Вот как? Но мне-то что делать?
Я бы такую бабу выгнал, сказал кто-то, меняя бинты на ногах. Это ведь свинство.
Свинство? Почему же свинство? возмутился лысый. В войну дело обстоит иначе. Понимать надо. А ребенок кто? Мальчик или девочка?
Мальчик. Она пишет, на меня похож.
Если мальчик, то можно его оставить. Пригодится. В деревне всегда нужны помощники.
Так ведь он наполовину русский
Ну и что? Русские арийцы. А стране нужны солдаты.
Бернхард отложил зеркальце.
Не так-то все просто. Тебе легко говорить. С тобой такого не случалось.
Может, ты бы предпочел, чтобы ребенка твоей жене заделал какой-нибудь жирный боров из тех, что по брони дома отсиживаются?
Ну уж нет.
Вот видишь.
Могла бы меня дождаться, тихо и смущенно сказал Бернхард.
Лысый пожал плечами.
Одни дожидаются, другие нет. Чего уж тут качать права, раз годами дома не появляешься!
Ты сам-то женат?
Нет. Слава богу, нет.
Русские не арийцы, вдруг сказал похожий на мышь человек, остролицый, с маленьким ртом. До сих пор он молчал.
Все воззрились на него.
Тут ты ошибаешься, отозвался лысый. Арийцы они. Мы же с ними были союзниками.
Недочеловеки они, большевистские недочеловеки. Никакие не арийцы. Так про них пишут.
Ошибаешься. Поляки, чехи и французы недочеловеки. Русских мы освобождаем от коммунистов. Они арийцы. За исключением коммунистов, понятно. Может, и не из лучших, не из господ, как мы. Обычные арийцы-работяги. Но истреблению не подлежат.
Мышь уперся:
Они всегда были недочеловеками. Я точно знаю. Самые что ни на есть недочеловеки.
Все давно изменилось. Как с японцами. Нынче и они тоже арийцы, с тех пор как стали нашими союзниками в войне. Желтые арийцы.
Оба вы неправы, пробасил невероятно волосатый мужчина. Русские не были недочеловеками, пока мы с ними были союзниками. Зато теперь недочеловеки. Вот как обстоит дело.
Так что ж ему делать с ребенком-то?
Сдать куда надо, снова веско сказал Мышь. Легкая милосердная смерть. Что еще?
А жена?
Это дело властей. Заклеймить позором, обрить наголо, концлагерь, тюрьма или виселица.
Ее пока что не трогали, сказал Бернхард.
Вероятно, они пока не в курсе.
В курсе. Моя мать сообщила.
Тогда, значит, власти продажные и халатные. Им тоже место в концлагере. Или на виселице.
Слышь, отстань ты от меня, неожиданно со злостью сказал Бернхард и отвернулся.
Вообще-то француз, пожалуй, был бы лучше, заметил лысый. Согласно последним исследованиям, они только наполовину недочеловеки.
Середнячки-вырожденцы. Бас взглянул на Гребера. Тот обнаружил на его крупной физиономии легкую усмешку.
Кривоногий парень с куриной грудью, беспокойно сновавший по комнате, остановился.
Мы раса господ, сказал он. А все прочие недочеловеки, это ясно но, собственно, кого тогда считать простыми людьми?
Лысый задумался, потом сказал:
Шведов. Или швейцарцев.
Дикарей, объявил бас. Конечно же, дикарей.
Так ведь белых дикарей давно уже не существует, сказал Мышь.
Да ну? Бас пристально посмотрел на него.
Гребер задремал. Он слышал, как остальные снова принялись рассуждать о женщинах. Сам он мало в этом разбирался. Отечественные расовые теории не вязались с его представлениями о любви. Он отказывался думать о племенном отборе, о родословной и плодовитости. А солдатом разве что свел знакомство с несколькими шлюхами в тех странах, где воевал. Они выказывали такую же практичность, как члены Союза немецких девушек, но, по крайней мере, это была их профессия.
Лысый задумался, потом сказал:
Шведов. Или швейцарцев.
Дикарей, объявил бас. Конечно же, дикарей.
Так ведь белых дикарей давно уже не существует, сказал Мышь.
Да ну? Бас пристально посмотрел на него.
Гребер задремал. Он слышал, как остальные снова принялись рассуждать о женщинах. Сам он мало в этом разбирался. Отечественные расовые теории не вязались с его представлениями о любви. Он отказывался думать о племенном отборе, о родословной и плодовитости. А солдатом разве что свел знакомство с несколькими шлюхами в тех странах, где воевал. Они выказывали такую же практичность, как члены Союза немецких девушек, но, по крайней мере, это была их профессия.