Значит, они не погибли? спросил он.
Этого я тебе сказать не могу, Эрнст. Ты не знаешь, каково здесь было весь последний год, когда дела обстояли хуже и хуже. Никто никому уже не доверял. Все боялись один другого. Вероятно, твои родители где-то в безопасности.
Гребер вздохнул спокойнее.
Вы их видели? спросил он.
Один раз, на улице. Четыре-пять недель назад. Тогда еще лежал снег. До налетов.
Как они выглядели? Были здоровы?
Лоозе ответил не сразу.
Пожалуй. Он сглотнул.
Гребер вдруг устыдился. Понял, что в этом окружении не спрашивают, был ли человек здоров четыре недели назад или нет, здесь спрашивают об уцелевших и погибших, а больше ни о чем.
Простите, смущенно сказал он.
Лоозе махнул рукой.
Да ладно, Эрнст. Сейчас каждый думает только о себе. Слишком много бед на свете
Гребер вышел на улицу. Она была мрачная, вымершая, когда он шел в клуб «Гармония», а теперь разом посветлела, и жизнь на ней пока что не замерла. Он уже не видел разрушенные дома, видел теперь и распускающиеся деревья, и двух играющих собак, и влажное синее небо. Родители не погибли, они только пропали. Час назад, когда он услышал эти слова от однорукого конторщика, они прозвучали безысходно и почти невыносимо, теперь же загадочным образом обернулись надеждой. Он понимал все дело в том, что поначалу он на миг поверил, что родителей нет в живых, но ведь надежде, чтобы ожить, нужно всего ничего, так?
9
Он остановился возле дома. Темно, номер не разглядишь.
Что ищете? спросил кто-то, стоявший у парадного.
Это Мариенштрассе, двадцать два?
Да. Кто вам нужен?
Заслуженный врач Крузе.
Крузе? А по какому делу?
Гребер посмотрел на человека в темноте. Сапоги, мундир штурмовика. Спесивый блокварт, подумал он, только этого мне и недоставало.
Об этом я скажу доктору Крузе сам, сказал он и вошел в дом.
Он очень устал. И усталость сидела глубоко, не просто в глазах и костях. Целый день поисков и расспросов, но узнал он мало. Родни у родителей в городе не было, а из соседей почти никого не осталось. Бёттхер прав заколдованный круг. Люди молчали от страха перед гестапо или же только что-то слыхали и отсылали к другим, которые тоже ничего не знали.
Он поднялся по лестнице. В коридоре темно. Доктор жил на втором этаже. Гребер был с ним едва знаком, но он не раз лечил его мать. Может, она приходила к нему и оставила свой новый адрес.
Открыла немолодая женщина с невзрачным лицом.
Крузе? спросила она. Вы к доктору Крузе?
Да.
Женщина молча изучала его. Не посторонилась, чтобы пропустить в квартиру.
Он дома? нетерпеливо спросил Гребер.
Женщина не ответила. Казалось, прислушивалась к происходящему внизу. Потом спросила:
Вы на прием?
Нет. По личному делу.
По личному?
Да, по личному. Вы госпожа Крузе?
Боже упаси!
Гребер посмотрел на нее. За этот день он всякое узнал про осторожность, ненависть и уклончивость, но тут было что-то новое.
Послушайте, сказал он. Я не знаю, что здесь творится, да мне это и безразлично. Я хочу поговорить с доктором Крузе, и всё, понятно?
Крузе здесь больше не живет, вдруг объявила женщина, громко, резко и враждебно.
Но здесь его фамилия. Гребер показал на латунную табличку возле двери.
Ее давно пора снять.
Но она не снята. Кто-нибудь из семьи здесь живет?
Ее давно пора снять.
Но она не снята. Кто-нибудь из семьи здесь живет?
Женщина молчала. Греберу надоело. Он уже хотел послать ее к черту, когда услышал, как в глубине квартиры открылась дверь. Косой луч света упал из комнаты в темную переднюю.
Кто-то ко мне? спросил голос.
Да, наудачу сказал Гребер. Я хотел поговорить с кем-нибудь, кто знает доктора Крузе. Но, похоже, это нелегкое дело.
Я Элизабет Крузе.
Гребер посмотрел на женщину с невзрачным лицом. Она отошла от двери в глубь квартиры и напоследок буркнула в сторону открытой комнаты:
Слишком много света! Палить столько света запрещено!
Гребер не двигался. Девушка лет двадцати шла по полоске света, как по реке. На миг он увидел высокие дуги бровей, темные глаза и волосы цвета красного дерева, беспокойной волной стекавшие на плечи, потом она погрузилась в сумрак коридора и стала перед ним.
Отец больше не практикует.
Я не по поводу лечения. Спросить хотел кое о чем.
Лицо девушки изменилось.
Она оглянулась, словно хотела посмотреть, там ли еще та особа. Потом быстро распахнула дверь и шепотом сказала:
Заходите.
Гребер прошел за нею в комнату, где горел свет. Она повернулась, испытующе, пристально посмотрела на него. Теперь ее глаза были уже не темными, а серыми и очень прозрачными.
Я же знаю вас, сказала она. Вы ведь раньше учились в гимназии?
Да. Меня зовут Эрнст Гребер.
Теперь и он вспомнил ее. Худенькая девочка с огромными глазами и массой пышных волос. Она рано потеряла мать, и ее отослали к родственникам в другой город.
Господи, Элизабет, сказал он. Я тебя не узнал.
Последний раз мы виделись лет семь-восемь назад. Ты очень изменился.
Ты тоже.
Они стояли друг против друга.
Что здесь, собственно, происходит? спросил Гребер. Тебя охраняют как генерала.
Элизабет Крузе рассмеялась, коротко и горько.
Не как генерала. А как пленницу.
Что? Почему? Твой отец
Девушка быстро шевельнула рукой.
Погоди! прошептала она и мимо него прошла к столу, на котором стоял патефон. Покрутила ручку. Послышался «Хоэнфридбергский марш». Вот так. Теперь можешь продолжать.
Гребер недоуменно посмотрел на нее. Похоже, Бёттхер прав, почти весь город сошел с ума.
Что это значит? спросил он. Выключи эту штуку! Я по горло сыт маршами. Скажи лучше, что здесь происходит! Почему ты пленница?
Элизабет опять подошла к нему.
Эта женщина, она подслушивает. Доносчица. Потому я и завела патефон. Она стояла перед ним, внезапно учащенно дыша. Что с моим отцом? Что ты о нем знаешь?
Я? Ничего. Хотел только спросить его кое о чем. Что с ним случилось?
Ты ничего о нем не знаешь?
Нет. Я хотел спросить, не знает ли он адрес моей матери. Мои родители пропали.
Это все?
Гребер не сводил глаз с Элизабет.
Для меня достаточно, помолчав, сказал он.
Напряжение в ее лице отпустило.
В самом деле, сказала она. Я думала, ты принес весточку от него.
Что случилось с твоим отцом?
Он в концлагере. Уже четыре месяца. На него донесли. Когда ты сказал, что пришел кое-что узнать, я подумала, ты принес весточку от него.
Я бы сразу тебе сказал.
Элизабет покачала головой:
Нет, если бы весточку вынесли тайком. Ты бы наверняка соблюдал осторожность.
Осторожность, подумал Гребер. Целый день только и слышу одно это слово. Марш по-прежнему невыносимо гремел и дребезжал.
Теперь-то можно выключить? спросил он.
Можно. А тебе лучше всего уйти. Я ведь сказала, что́ здесь случилось.
Я не доносчик, сердито сказал Гребер. А что это за тетка? Она донесла на твоего отца?
Элизабет подняла патефонный звукосниматель. Но не выключила аппарат. Пластинка беззвучно крутилась. Тишину прорезал вопль сирены.
Воздушная тревога, прошептала девушка. Снова!
Кто-то застучал в двери.
Выключите свет! Все из-за этого! Вечно слишком много света!
Гребер распахнул дверь:
Что из-за этого?
Тетка была уже в другом конце передней. Что-то выкрикнула и исчезла. Элизабет разжала руку Гребера и закрыла дверь.
Что это за несносная чертовка? спросил он. Как она здесь оказалась?
Жиличка по уплотнению. Ее тут поселили. Хорошо хоть, мне разрешили оставить себе одну комнату. И на том спасибо.
В передней вновь послышался шум, женские крики и плач ребенка. Вой сирен стал громче. Элизабет надела плащ.
Надо идти в бомбоубежище.
У нас еще много времени. Почему ты не съедешь отсюда? Жить с этой шпионкой наверняка сущий ад.
Гасите свет! снова крикнула женщина, уже с улицы. Элизабет обернулась, выключила свет. Потом в темноте скользнула к окну.
Почему я не съеду? Потому что не хочу бежать!
Она открыла окно. Сию же секунду в комнату хлынул вой сирен, наполнил ее до краев. Девушка черным силуэтом стояла на фоне рассеянного света с улицы, закрепила крючками оконные створки так больше шансов, что стекла не расколются от ударной волны разрывов. Потом вернулась к столу. Казалось, шум, словно бешеный поток, гнал ее перед собой.
Я не хочу бежать, крикнула она, перекрывая вой. Неужели не понимаешь?
Гребер видел ее глаза. Они опять потемнели, как раньше у двери, и горели страстной силой. У него было такое чувство, будто он должен от чего-то обороняться, от этих глаз, от лица, от воя сирен и от хаоса, бушующего снаружи.
Нет, сказал он, не понимаю. Ты только убиваешь себя. Если позицию нельзя удержать, ее оставляют. Солдаты быстро усваивают этот урок.
Неотрывно глядя на него, она запальчиво воскликнула:
Вот и оставь ее! Оставь! И отцепись от меня!
Мимо него она попыталась добраться до двери. Он схватил ее за плечо. Она вырвалась. Оказалась сильнее, чем он ожидал.
Подожди! крикнул он. Я пойду с тобой.
Вой гнал их перед собой. Он был повсюду в комнате, в коридоре, в передней, на лестнице, отбивался от стен, гудел эхом, шел как бы со всех сторон, нигде от него не спастись, он не замирал в ушах и на коже, проникал внутрь, бурлил в крови, наполнял нервы и кости дрожью, гасил мысли.
Где эта окаянная сирена? крикнул Гребер на лестнице. Она сводит с ума!
Входная дверь захлопнулась. На миг вой стал глуше.
На соседней улице, ответила Элизабет. Нам надо в подвал на Карлсплац. Здешний, в доме, никуда не годится.
Тени бежали вниз по лестнице, с чемоданами и узлами. Вспыхнул карманный фонарик, осветил лицо Элизабет.
Идемте с нами, если вы одна! крикнул кто-то.
Я не одна.
Мужчина поспешил дальше. Входная дверь опять распахнулась настежь. Повсюду из домов выбегали люди, словно оловянные солдатики, вытряхнутые из коробок. Дружинники гражданской обороны выкрикивали команды. Как амазонка, мимо промчалась женщина в красном шелковом халате, с развевающимися желтыми волосами. Несколько стариков плелись, держась за стены и разговаривая, но в раскатистом шуме расслышать их было невозможно, увядшие рты словно разжевывали в кашу мертвые слова.
Наконец-то Карлсплац. У входа в бомбоубежище теснилась взбудораженная толпа. Дружинники, точно овчарки, метались вокруг, пытаясь навести порядок. Элизабет остановилась.
Можно попробовать протиснуться сбоку, сказал Гребер.
Она покачала головой:
Давай подождем здесь.
Темная толпа сползала в потемках вниз по лестнице, исчезала под землей. Гребер взглянул на Элизабет. Надо же, она стояла совершенно спокойно, будто все это ее не касалось.