Нет времени, парень! Двенадцать похорон еще до полудня! Боже милостивый, почем мы знаем, здесь ли ваши родители? У нас тут десятки могил без памятников и имен. Тут сущая похоронная фабрика! Откуда нам знать?
А списков у вас нет?
Списков, сердито бросил смотритель, повернулся к санитарам. Списки ему подавай, слыхали? Списки! Знаете, сколько трупов до сих пор лежат непогребенные? Две сотни. Знаете, сколько сюда свезли после последнего налета? Пять сотен. А после предыдущего? Три сотни. С промежутком всего в четыре дня. Как нам тут поспеть? Кладбище на это не рассчитано! Нам не могильщики нужны, а экскаватор, чтобы мало-мальски справиться с таким количеством непогребенных. А вам известно, когда будет следующий налет? Сегодня вечером? Завтра? Списки ему подавай!
Гребер не ответил. Вытащил из кармана пачку сигарет, положил на стол. Смотритель и санитары переглянулись. Гребер подождал секунду-другую. Потом добавил еще три сигары. Он привез их для отца, из России.
Ну ладно, сказал смотритель. Сделаем что можем. Запишите имена. Кто-нибудь из нас поспрошает в кладбищенском управлении. А пока можете глянуть на покойников, которых пока не занесли в книги. Вон там, у кладбищенских стен.
Гребер пошел туда. У части покойников были имена, гробы, носилки, покровы, цветы, других просто накрыли белыми простынями. Он читал имена, поднимал простыни у безымянных, потом перешел к рядам безвестных, что лежали бок о бок под узким временным навесом вдоль стен.
У одних закрыты глаза, у других сплетены руки, но большинство лежали так, как их нашли, только руки выпрямлены вдоль тела и ноги вытянуты, чтобы сэкономить место.
Мимо тянулась молчаливая процессия. Наклонясь, люди рассматривали бледные застывшие лица, искали родственников.
Гребер присоединился к ним. В нескольких шагах впереди какая-то женщина вдруг упала наземь возле покойника и разрыдалась. Остальные молча обошли ее, двинулись дальше, наклонясь, сосредоточенно всматриваясь, на лицах у всех никакого выражения, кроме одного боязливого ожидания. Лишь мало-помалу, уже в конце ряда, в этих лицах забрезжила тревожная, потаенная надежда, и можно было увидеть, как они облегченно вздыхали, закончив осмотр.
Гребер вернулся к сараю.
В часовню заходили? спросил смотритель.
Нет.
Там те, кого сильно искромсало. Смотритель посмотрел на Гребера. Тут нужны крепкие нервы. Но вы ведь солдат.
Гребер зашел в часовню. Потом вышел. Смотритель ждал возле дверей.
Гребер зашел в часовню. Потом вышел. Смотритель ждал возле дверей.
Жутко, да? Он испытующе посмотрел на Гребера. И пояснил: Иные сознание теряли.
Гребер промолчал. В своей жизни он видел столько мертвецов, что это зрелище не выбило его из колеи. Даже тот факт, что перед ним были штатские и много женщин и детей. Он и такое видел не раз, и увечья у русских, голландцев и французов были ничуть не легче тех, какие он видел сейчас.
В конторе никаких записей нет, сказал смотритель. Правда, в городе есть еще два больших морга. Там вы побывали?
Да.
Там пока имеется лед. Им лучше, чем нам.
Они переполнены.
Да, зато с охлаждением. У нас-то льда нету. А становится все теплее. Еще несколько налетов один за другим да солнечная погода и все, катастрофа. Придется рыть братские могилы.
Гребер кивнул. Он не понимал, что катастрофа именно в этом. Катастрофа в другом, в причине братских могил.
Мы работаем изо всех сил, сказал смотритель. По возможности наняли могильщиков, и все равно их здорово не хватает. Здешняя техника устарела. Вдобавок религиозные предписания. Секунду он задумчиво смотрел поверх стены. Потом, коротко кивнув Греберу, поспешил обратно в свой сарай исполнительный, старательный прислужник смерти.
Греберу пришлось подождать несколько минут выход запрудили две похоронные процессии. Он еще раз огляделся по сторонам. Священники молились возле могил, родные и друзья стояли у свежих холмиков, пахло увядшими цветами и землей, пели птицы, вереница ищущих по-прежнему тянулась вдоль стен, могильщики махали кирками в недовырытых могилах, каменотесы и похоронные агенты расхаживали вокруг обитель смерти стала самым оживленным местом в городе.
Белый особнячок Биндинга тонул в первых сумерках. В саду на газоне купальня для птиц, в которой журчала вода. Возле кустов сирени цвели нарциссы и тюльпаны, под березами белела мраморная девичья фигура.
Дверь отворила экономка. Седая женщина в большом белом фартуке.
Вы господин Гребер, не так ли?
Совершенно верно.
Господина крайсляйтера нет дома. Его вызвали на важное партийное собрание. Но он оставил для вас письмо.
Следом за нею Гребер прошел в дом с оленьими рогами и картинами. Рубенс прямо-таки светился в сумраке. На медном курительном столике стояла запакованная бутылка. Рядом лежало письмо. Альфонс писал, что выяснить успел пока немного, но среди погибших и раненых родители Гребера нигде в городе не зарегистрированы. Стало быть, их, скорее всего, куда-то вывезли или же они переехали. Гребера он очень просит зайти завтра. Ну а водка чтобы Гребер нынче вечером отпраздновал, что находится так далеко от России.
Гребер сунул письмо и бутылку в карман. Экономка стояла на пороге.
Господин крайсляйтер просил передать вам сердечный привет.
Будьте добры, кланяйтесь и ему. Скажите, что я зайду завтра. И большое спасибо за бутылку. Она мне очень пригодится.
Женщина по-матерински улыбнулась:
Он будет рад. Он добрый человек.
Гребер пошел по саду обратно. Добрый человек, думал он. Но был ли Альфонс добрым для математика Бурмайстера, которого упрятал в концлагерь? Вероятно, всяк для кого-то человек добрый. А для кого-то совсем наоборот.
Он ощупал письмо и бутылку в кармане. И подумал: отпраздновать. Что? Надежду, что родители не погибли? И с кем? С казарменной комнатой сорок восемь? Он устремил взгляд в сумрак, который стал гуще и синее. Можно отнести бутылку Элизабет Крузе. Ей она пригодится не меньше, чем ему. Ведь для себя у него еще есть арманьяк.
Отворила женщина с тусклым лицом.
Я к барышне Крузе, решительно сказал Гребер и хотел пройти мимо нее в квартиру.
Она не посторонилась.
Барышни Крузе нет дома. Вам не мешало бы знать.
Откуда?
Разве она вам не говорила?
Я забыл. Когда она вернется?
В семь.
Гребер не рассчитывал, что не застанет Элизабет. Прикинул, не оставить ли для нее водку, но кто знает, как поступит доносчица. Вдруг сама выпьет?
Ладно, зайду попозже.
Он в замешательстве постоял на улице. Глянул на часы. Без малого шесть. Впереди опять длинный темный вечер. «Не забывай, что ты в отпуску», сказал Ройтер. Он не забыл, да что толку?
Пошел на Карлсплац, сел в сквере на лавочку. Громада бомбоубежища словно чудовищная жаба. Осмотрительные люди крались туда, как тени. Тьма наплывала из кустов, гасила последний свет.
Гребер неподвижно сидел на лавке. Часом раньше он и не думал навещать Элизабет. А если бы встретил ее, то, вероятно, отдал бы водку и ушел. Но теперь, когда встреча не состоялась, нетерпеливо ждал семи часов.
Открыла ему сама Элизабет.
Никак не ожидал, что откроешь ты, удивился он. Думал, встречу дракона, охраняющего вход.
Госпожи Лизер нет дома. Пошла на собрание «Фрауэншафта»[2].
Вот как. Ну конечно! Там ей самое место! Гребер огляделся. Без нее все здесь выглядит по-другому.
Все выглядит по-другому, потому что в передней светло, заметила Элизабет. Я всегда включаю свет, когда она уходит.
А когда она здесь?
Когда она здесь, экономим. Это патриотично. И сидим в потемках.
Так и есть, сказал Гребер. Вот тогда они нас больше всего любят. Он вытащил из кармана бутылку. Я принес тебе водку. Из погребов некого крайсляйтера. Подарок школьного товарища.
Элизабет посмотрела на него:
У тебя есть такие школьные товарищи?
Да. Как у тебя жиличка по уплотнению.
Она улыбнулась, взяла бутылку.
Пойду посмотрю, найдется ли штопор.
Впереди него она направилась в кухню. Он обратил внимание, что на ней черный свитер и узкая черная юбка. Волосы собраны на затылке и перевязаны толстой ярко-красной шерстяной ниткой. Плечи прямые, сильные, бедра узкие.
Не вижу я штопора. Она задвинула ящик. Должно быть, госпожа Лизер не пьет.
А на вид будто только этим и занимается. Но мы и без штопора обойдемся.
Гребер забрал у нее бутылку, сбил с горлышка сургуч и дважды резко ударил дном о свою ляжку. Пробка вылетела вон.
Вот так делают в армии, сказал он. Рюмки у тебя есть? Или будем пить прямо из горла?
Рюмки у меня в комнате. Идем!
Гребер пошел за ней. Он вдруг обрадовался, что пришел.
Опасался уже, что опять весь вечер придется сидеть в одиночестве.
Из книжного шкафа, что стоял у стены, Элизабет достала два тонких винных бокала. Гребер огляделся. Комната казалась незнакомой. Кровать, несколько кресел с зеленой обивкой, книги, письменный стол в стиле бидермейер, а в целом ощущение старомодности и мирного покоя. Ему она запомнилась более безалаберной и неприбранной. Наверно, всему виной был вой сирен, подумал он. Этот вой устроил неразбериху. И Элизабет выглядела сегодня по-другому, не как тогда. По-другому, но не старомодно и не спокойно.
Она обернулась:
Собственно, сколько же времени мы не виделись?
Сто лет. Были тогда детьми, и войны не было.
А теперь?
Теперь мы старики, но без опыта, который дает старость. Старики, циники, без веры, порой печальные. Не часто печальные.
Она взглянула на него:
Правда?
Нет. А что правда? Ты знаешь?
Элизабет покачала головой. Потом спросила:
А что-нибудь всегда должно быть правдой?
Нет, наверно. Почему?
Не знаю. Хотя, может статься, войн было бы меньше, если бы каждый не норовил непременно навязать другим свою правду.
Гребер улыбнулся. Странно слышать от нее такие слова.
Терпимость, сказал он. Вот чего нам недостает, да?
Элизабет кивнула. Он взял бокалы, наполнил до краев.
Давай выпьем за это. Крайсляйтер, который подарил мне бутылку, наверняка не рассчитывал на такое. Но именно поэтому. Он осушил свой бокал. Хочешь еще?
Элизабет вздрогнула. Потом сказала:
Да.
Он налил, поставил бутылку на стол. Водка была крепкая, прозрачная, чистая. Элизабет отставила свой бокал.
Идем. Покажу тебе образец терпимости. Она провела его по коридору, толкнула дверь. Госпожа Лизер в спешке забыла запереть. Посмотри на ее комнату. Это не обман доверия. В моей она рыщет постоянно, когда меня нет.
Часть комнаты была обставлена совершенно нормально. Но на стене против окна висел в огромной массивной раме большой живописный портрет Гитлера, украшенный еловыми лапами и дубовыми венками. На столике под ним, на большом флаге со свастикой, лежало роскошное издание «Майн кампф», в черном кожаном переплете с тисненой золотой свастикой. По обе стороны серебряные канделябры со свечами, а рядом фотографии фюрера одна с овчаркой, в Берхтесгадене, вторая с одетым в белое ребенком, вручающим ему цветы. И, наконец, почетные кортики и партийные значки.