Гребер не слишком удивился. Он не раз видел подобное. Культ диктатора легко превращался в религию.
Здесь она и пишет свои доносы? спросил он.
Здесь она и пишет свои доносы? спросил он.
Нет, вон там, за письменным столом моего отца.
Гребер взглянул на письменный стол. Старомодный, с надстройкой и рольшторкой.
Он всегда на замке, сказала Элизабет. Не заглянешь. Я много раз пробовала.
Она донесла на твоего отца?
Точно не знаю. Его забрали, и больше я ничего о нем не слышала. Она уже тогда жила здесь со своим ребенком. В одной комнате. Когда отца забрали, она заняла и те две, что принадлежали ему.
Гребер обернулся.
Думаешь, она могла бы ради этого настрочить донос?
Почему бы нет? Иногда причин бывает еще меньше.
Конечно. Но, судя по этому алтарю, она самая настоящая фанатичка.
Эрнст, с горечью сказала Элизабет. Ты вправду считаешь, что фанатизм не может идти рука об руку с личной выгодой?
Может. И часто. Странно, что об этом снова и снова забываешь! Иные банальности, которые когда-то заучил, позднее всегда бездумно повторяешь. Мир не делится на ящички с этикетками. А человек тем паче. Вероятно, эта кобра любит своего ребенка, своего мужа, цветы и благородные изыски бытия. Она знала о твоем отце что-то такое, о чем могла донести, или все выдумала?
Отец был добрый, неосторожный и, наверно, давно на подозрении. Не каждый смолчит, если ежедневно слышит в собственной квартире партийные речи.
Тебе известно, что он мог сказать?
Элизабет пожала плечами.
Он уже не верил, что Германия выиграет войну.
Многие уже не верят.
Ты тоже?
Да, я тоже. А теперь идем отсюда! Не то эта стерва, чего доброго, тебя застукает, и как знать, что она тогда сделает!
Элизабет бегло усмехнулась:
Не застукает. Я заперла входную дверь на задвижку. Не войдешь.
Она подошла к двери, отодвинула задвижку. Слава богу, подумал Гребер. Если она и мученица, то, по крайней мере, осторожная и не страдающая избытком угрызений совести.
Здесь пахнет, как на кладбище, сказал он. Должно быть, из-за чертовых увядших дубовых листьев. Идем, выпьем по глоточку.
Он опять наполнил бокалы до краев.
Теперь я знаю, почему мы чувствуем себя стариками. Потому что видели чересчур много мерзости. И заварили эту мерзость люди старше нас, которым бы следовало быть умнее.
Я себя старухой не чувствую, возразила Элизабет.
Гребер посмотрел на нее. Да уж, никак не старуха.
Вот и радуйся, ответил он.
Я чувствую себя узницей, сказала она. А это еще хуже, чем старухой.
Гребер сел в одно из бидермейеровских кресел.
Кто знает, не донесет ли эта особа и на тебя, сказал он. Может, ей охота заграбастать всю квартиру. Зачем тебе этого дожидаться? Уезжай отсюда! Для тебя справедливости не существует, ты же знаешь.
Да, знаю. Вид у Элизабет вдруг стал упрямый и беспомощный. Прямо как суеверие, сказала она вымученно и поспешно, как человек, который уже сотни раз давал себе такой ответ. Пока я здесь, я верю, что отец вернется. Если уеду, то вроде как брошу его. Понимаешь?
Тут и понимать нечего. Любому ясно. Иначе нельзя. Хоть это и абсурдно.
Ладно. Она взяла бокал, осушила его.
В коридоре звякнули ключи.
Явилась, сказал Гребер. Как раз успели. Собрание явно не затянулось.
Они прислушались к шагам в передней. Гребер посмотрел на патефон.
У тебя одни только марши? спросил он.
Нет. Просто марши громкие. И временами, когда тишина кричит, надо перекрыть ее самым громким, что только есть.
Гребер посмотрел на девушку.
Хорошенькие у нас с тобой разговоры! В школе нам часто рассказывали, что юность романтическая пора жизни.
Элизабет рассмеялась. В передней что-то упало на пол. Госпожа Лизер чертыхнулась. Потом хлопнула дверь.
Я не погасила свет, прошептала Элизабет. Идем отсюда. Иногда я все-таки не выдерживаю. И давай поговорим о другом.
Куда пойдем? спросил Гребер на улице.
Не знаю. Куда-нибудь.
Поблизости есть кафе, пивная или бар?
Мне не хочется сразу в помещение. Давай немного пройдемся.
Давай.
Улицы были безлюдны, город темен и тих. Они прошли по Мариенштрассе, через Карлсплац, а потом через реку в Старый город. Через некоторое время все вокруг стало нереальным, будто жизнь вообще остановилась и они последние из людей. Они шли меж домов с квартирами, но, мимоходом заглядывая в окна, чтобы увидеть комнаты, стулья, столы, свидетельства жизни, видели только отражение лунного света в стеклах, а за ними черные шторы или черные бумажные рамы светомаскировки. Казалось, весь город в трауре, бесконечный морг, окутанный чернотой, с квартирами-гробами, сплошная мертвецкая.
Что происходит? спросил Гребер. Где люди? Сегодня еще тише, чем обычно.
Наверно, все сидят по домам. Налетов не было уже несколько дней. И люди боятся выйти за дверь. Ждут следующего налета. Так всегда бывает. Только сразу после бомбежки на улице больше народу.
Уже и такие привычки возникли?
Да. А у вас на фронте нет?
У нас тоже.
Они шли по разбомбленной улице. По небу плыли волокнистые облака, создавая странное, трепетно-летучее освещение. В руинах метались тени, взад-вперед, словно спруты, избегающие луны. Потом послышался звон фарфора.
Слава богу! сказал Гребер. Люди ужинают. Или пьют кофе. По крайней мере, живые.
Наверно, кофе пьют. Сегодня выдавали. Даже вполне приличный. Бомбежечный.
Бомбежечный?
Ага, бомбежечный, или руинный. Так его прозвали. Льготная добавка, которую выдают после тяжелых воздушных налетов. Иногда выдают сахар, или шоколад, или сигареты.
Как на фронте. Там перед наступлением выдают шнапс или табак. Смешно вообще-то, да? Двести граммов кофе за час смертельного страха.
Сто граммов.
Они пошли дальше. Немного погодя Гребер остановился.
Элизабет, так еще хуже, чем сидеть дома. Зря мы не прихватили с собой водку! Мне надо выпить. Тебе тоже. Тут где-нибудь есть кафешка?
Я не хочу в кафешку. Сидишь взаперти, как в подвале. Сплошь затемнение, все окна с маскировкой!
Тогда пошли к казарме. У меня там еще бутылка есть. Схожу принесу, и мы разопьем ее где-нибудь на воздухе.
Ладно.
В тишине послышалось громыханье повозки. А секунду спустя им навстречу выскочил конь. Взбудораженный, он шарахался от каждой тени и в тусклом свете сам казался призраком, с диким взглядом и раздутыми ноздрями. Возница натянул вожжи. Конь стал на дыбы. Пена клочьями летела с морды. Им пришлось взобраться на развалины, чтобы пропустить его. Элизабет быстро взбежала по обломкам, только-только успела увернуться от коня, секунду казалось, будто она вот-вот прыгнет на спину храпящего животного и умчится прочь, но в следующий миг она уже стояла одна на фоне пустынного простора изорванного неба.
Я было подумал, ты вскочишь на него и умчишься прочь, сказал Гребер.
Если бы! Но куда? Повсюду война.
Верно. Повсюду. Даже в странах вечного мира в южных морях и в Индии. Нигде не скроешься.
Вот и казарма.
Подожди здесь, Элизабет. Я быстро.
Гребер пересек двор, по гулким ступенькам поднялся в комнату сорок восемь. Помещение содрогалось от храпа половины обитателей. Над столом горела прикрытая абажуром лампочка. Картежники еще не спали. Ройтер сидел рядом с ними, читал.
Где Бёттхер? спросил Гребер.
Ройтер захлопнул книгу.
Велел передать тебе, что ничего не нашел. Велосипед он сломал, в стенку врезался. Вечная история беда одна не приходит. Завтра сызнова на одиннадцатом номере. Зато нынче вечером сидит в пивной, утешается. А с тобой что стряслось? Бледный ты какой-то.
Ничего не стряслось. Я на минутку. Хочу только кое-что взять.
Гребер пошарил в ранце. Из России он привез бутылку можжевеловой и бутылку водки. А к ним добавил Биндингов арманьяк.
Возьми можжевеловку или арманьяк, сказал Ройтер. Водки больше нет.
Это как же?
Мы ее выпили. Мог бы и сам нас угостить. Тот, кто приехал из России, не должен вести себя как капиталист. Должен поделиться с товарищами! Хорошая была водочка.
Гребер извлек из ранца обе оставшиеся бутылки. Арманьяк сунул в карман, а можжевеловку отдал Ройтеру.
Ты прав. Вот, держи лекарство от подагры. И тоже не будь капиталистом. Поделись с ребятами.
Мерси! Ройтер подковылял к своей тумбочке, достал штопор. Полагаю, у тебя на уме примитивнейшая форма обольщения. С помощью хмельных напитков. При этом большей частью забывают, что бутылку сперва надо откупорить. Ведь в волнении легко поранить отбитым горлышком морду лица. Возьми, будь умником!
Иди к черту! Бутылка откупорена.
Ройтер открыл можжевеловку.
Как ты умудрился добыть в России голландскую выпивку?
Купил. Еще вопросы есть?
Ройтер ухмыльнулся:
Никак нет. Иди со своим арманьяком, примитивный Казанова, и не стыдись. У тебя есть смягчающие обстоятельства. Нехватка времени. Отпуск короткий, а война долгая.
Фельдман сел на койке.
Может, презервативчик нужен, Гребер? У меня в бумажнике найдутся. Мне они без надобности. Кто спит, сифилис не подцепит.
Фельдман сел на койке.
Может, презервативчик нужен, Гребер? У меня в бумажнике найдутся. Мне они без надобности. Кто спит, сифилис не подцепит.
Я бы не был столь категоричен, вставил Ройтер. Иной раз случается что-то вроде непорочного зачатия. Но Гребер у нас дитя природы. Породистый ариец в двенадцатом чистокровном поколении. Презервативы тут преступление против отечества.
Гребер открыл арманьяк, отхлебнул глоток и снова спрятал бутылку в карман.
Романтики несчастные, сказал он. Почему бы вам не позаботиться о самих себе?
Ройтер махнул рукой.
Ступай с миром, сын мой! Забудь про учебный устав и постарайся быть человеком! Проще умереть, чем жить, особенно для вас, геройской молодежи и цвета нации!
Гребер сунул в карман пачку сигарет и стакан. Выходя, обратил внимание, что за столом картежников Руммель по-прежнему выигрывает. Перед ним лежала куча денег. Лицо лишено всякого выражения, но сплошь покрыто крупными каплями пота.
На лестнице в казарме ни души; уже сыграли отбой. За спиной у Гребера гулко отдавались его собственные шаги. Он пересек широкий плац. Элизабет у ворот не было. Ушла, подумал Гребер. Он почти ожидал этого. С какой стати она должна его ждать?
Твоя дама вон там, сказал часовой. И как это солдягам вроде тебя достается такая девушка? Она ж для офицеров.
Теперь и Гребер заметил Элизабет, стоявшую у стены. Он хлопнул часового по плечу.
Новое предписание, сынок. Вместо ордена получаешь, за четыре года на фронте. Все как одна генеральские дочки. Просись на передовую, недотепа. Кстати, ты разве не знаешь, что на посту разговоры запрещены?