Он направился к Элизабет.
Сам ты недотепа, довольно уныло бросил часовой ему в спину.
Они нашли лавочку на холме за казармой, среди каштанов, оттуда открывался вид на весь город. Ни огонька. Только река поблескивала под луной.
Гребер откупорил бутылку, налил полстакана. Арманьяк искрился, как жидкий янтарь. Он протянул стакан Элизабет:
Пей.
Она отпила глоток и вернула ему стакан.
Выпей все, сказал он. Вечер самый подходящий. Выпей за что-нибудь за нашу треклятую жизнь или за то, что мы живы но выпей. Так надо, после мертвого города. Да пожалуй, сегодня вообще так надо.
Ладно. За все сразу.
Гребер налил еще, выпил сам. Мгновенно пришло ощущение тепла. И одновременно он почувствовал, насколько опустошен. А ведь даже не догадывался. Пустота не причиняла боли.
Он снова налил полстакана, отпил примерно половину, потом поставил его на лавочку. Элизабет сидела, подобрав ноги, обхватив колени руками. В свете луны юная листва каштанов над головой отблескивала белизной словно сюда по ошибке залетела стая ранних мотыльков.
Какая чернота, сказала девушка, кивнув на город. Будто выжженный угольный карьер.
Не смотри туда. Отвернись. Вон там все иначе.
Лавочка стояла на самой вершине, и по другую сторону холм отлого спускался к полям, к освещенным луной дорогам, тополевым аллеям, башне деревенской церкви, а дальше к лесу и синим горам на горизонте.
Вон там весь на свете мир и покой, сказал Гребер. Просто, да?
Просто, если можешь отвернуться и больше не думать о другом.
Такому быстро учишься.
Ты научился?
Конечно, ответил Гребер. Иначе бы не выжил.
Хорошо бы и мне научиться.
Ты давным-давно научилась. Жизнь наша сама за этим следит. Добывает резервы где может. А в опасности не ведает ни слабости, ни сантиментов.
Он придвинул ей стакан.
Так тоже надо? спросила она.
Да. Сегодня вечером непременно.
Она пила, а он смотрел на нее, потом сказал:
Давай не будем говорить о войне, хотя бы некоторое время.
Элизабет откинулась назад.
Давай вообще помолчим.
Ладно.
Оба сидели и молчали. Было очень тихо, и мало-помалу в тишине оживали мирные звуки ночи, которые не нарушали ее, только делали еще глубже, легкий ветерок, словно дыхание лесов, крик совы, шелест в траве и бесконечная игра облаков и света. Тишина набирала силу, поднималась, окружала их и проникала внутрь, с каждым вздохом все больше, и само дыхание становилось тишиной, стирало и развеивало, делалось мягче, продолжительнее и было уже не врагом, а далеким, добрым сновидением
Элизабет шевельнулась. Гребер вздрогнул и огляделся.
Ну что ты скажешь! Я заснул.
Я тоже. Она открыла глаза. Рассеянный свет собрался в них, сделав совершенно прозрачными. Давно я так не спала, с удивлением сказала она. Всегда при свете, в страхе перед темнотой и внезапным пробуждением и ужасом не как сейчас
Элизабет шевельнулась. Гребер вздрогнул и огляделся.
Ну что ты скажешь! Я заснул.
Я тоже. Она открыла глаза. Рассеянный свет собрался в них, сделав совершенно прозрачными. Давно я так не спала, с удивлением сказала она. Всегда при свете, в страхе перед темнотой и внезапным пробуждением и ужасом не как сейчас
Гребер молчал.
Не спрашивал ни о чем. Любопытство умирало во времена, когда происходит так много всего. Его лишь слегка удивляло, что сам он спокойно сидит, окутанный чистым и ясным сном, как подводная скала развевающимися водорослями. Впервые после отъезда из России он не чувствовал напряжения. Мягкая умиротворенность нахлынула на него, как полая вода, что вдруг поднялась и словно бы нежданно-негаданно зеркальной своей гладью вновь соединила иссохшие, спаленные земли в одно целое.
Они спустились с холма в город. Опять шли по улице, вокруг снова веяло холодным запахом давних пожаров, и черные, замаскированные окна сопровождали их, будто процессия катафалков. Элизабет поежилась:
Раньше дома и улицы были полны света, и это казалось совершенно естественным. Привычным для всех. Только теперь понимаешь, что́ это было
Гребер посмотрел вверх. Небо ясное, безоблачное. Как по заказу для самолетов. И уже поэтому слишком для него светлое.
Так почти всюду в Европе. Только Швейцария, говорят, ночью вся в огнях. Они включают свет, чтобы летчики видели: внизу нейтральная страна. Мне рассказывал один парень, который летал со своей эскадрильей во Францию и Италию. Мол, там как бы остров света света и мира, ведь они неразделимы. А вокруг мрак; Германия, Франция, Италия, Балканы, Австрия и все прочие страны, участвующие в войне, словно под бесконечным саваном.
Нам был дарован свет, и он сделал нас людьми. А мы его убили и опять стали пещерными троглодитами, сердито бросила Элизабет.
Сделал нас людьми? подумал Гребер. Это уж слишком. Но Элизабет, кажется, вообще склонна к преувеличениям. Хотя, пожалуй, она права. У животных нет света. Нет света, нет огня. И бомб нет.
Они стояли на Мариенштрассе. Гребер вдруг увидел, что Элизабет плачет.
Не смотри на меня, сказала она. Не надо было пить. Я же не умею. Мне не грустно. Просто все вдруг как-то распалось.
Ну и пусть распалось, не обращай внимания. Со мной происходит то же самое. Без этого никак.
Без чего?
Без того, о чем мы недавно говорили. Ну насчет отвернуться в другую сторону. Завтра вечером мы не станем бродить по улицам. Пойдем с тобой куда-нибудь, где света столько, сколько можно найти в этом городе. Я разузнаю.
Зачем? Ты можешь найти себе компанию повеселее.
Мне не нужна веселая компания.
Что-что?
Не нужна мне веселая компания. Не по мне она. И другая не нужна, с сочувствием. Его и днем хоть отбавляй. Фальшивого и искреннего. Да ты, наверно, и сама знаешь.
Элизабет больше не плакала.
Да, сказала она. Знаю.
У нас с тобой по-другому. Нам незачем притворяться друг перед другом. Это уже много. И завтра вечером мы пойдем в самый светлый городской ресторан, поужинаем, выпьем вина и на один вечер забудем все это окаянное существование!
Она посмотрела на него:
Так тоже надо?
Да. Тоже. Надень самое светлое платье, какое у тебя есть.
Ладно. Приходи в восемь.
Он вдруг почувствовал на лице ее волосы, потом губы. Словно быстрый порыв ветра и она исчезла в парадном, прежде чем он успел хоть что-то понять. Нащупал бутылку в кармане. Пустая. Он поставил ее возле соседнего дома. Вот и еще один день миновал, подумал он. Хорошо, что Ройтер и Фельдман не видят меня сейчас! Что бы они сказали!
12
Ну ладно, парни, признаю́сь, сказал Бёттхер. Переспал я с хозяйкой. А что было делать? Что-то ведь надо было делать! Для чего иначе отпуск-то? Прикажете возвращаться на фронт этаким телком?
Сидя возле койки Фельдмана, он пил кофе из крышки от котелка, а ноги держал в ведре с холодной водой. С тех пор как разбил велосипед, натер мозоли.
А ты как? спросил он Гребера. Чем сегодня занимался? Ходил утром по инстанциям?
Нет.
Нет?
Дрых он, объяснил Фельдман. До сегодняшнего полудня. Пушками не разбудишь. Впервые показал, что с мозгами у него полный порядок.
Бёттхер вытащил ноги из воды, осмотрел подошвы. Сплошь в больших белых пузырях.
Вы только гляньте! Я же здоровый, крепкий мужик, а ноги чувствительные, как у младенца. Всю жизнь так. Не грубеют они. Чего я только не пробовал. И ведь сызнова пора в дорогу.
Зачем? Куда торопиться-то? сказал Фельдман. У тебя ж хозяйка есть.
Эх, старичок, ну что хозяйка! Хозяйка тут ни при чем. Вдобавок она оказалась огромным разочарованием.
Когда с фронта приезжаешь, на первый раз всегда разочарование. Каждый знает.
Да я не о том, приятель. Насчет этого грех жаловаться, и все-таки не то.
Нельзя же требовать все сразу, заметил Фельдман. Женщине тоже сперва привыкнуть надо.
Ты так и не понял. Она очень даже ничего, только вот душевное у нас не клеилось. Слушай! Лежим мы, стало быть, в постели, дело идет, и вдруг я в жару схватки забываюсь и называю ее Альмой. А ее-то Луизой звать. Альма это моя жена, понимаешь?..
Понимаю.
Это была катастрофа, приятель.
Так тебе и надо, неожиданно резко бросил Бёттхеру один из картежников. Поделом тебе, козлу, за супружескую измену! Надеюсь, она тебя с треском вышвырнула!
Супружеская измена? Бёттхер думать забыл про свои ноги. Кто тут толкует про супружескую измену?
Ты! Все время! Или ты вдобавок еще и дурак? Картежник был маленький, голова яйцом. И злобно смотрел на Бёттхера.
Бёттхер пришел в негодование.
Нет, вы слыхали этакую белиберду? спросил он, глядя по сторонам. Единственный, кто тут рассуждает про супружескую измену, это ты! Вот чепуха-то! Супружескую измену, дурень, я бы совершил, если б жена моя была здесь, а я бы спал с другой! Но жены тут нет, в том-то и дело! Какая же тут супружеская измена? Будь жена здесь, я бы с хозяйкой не спал!
Не слушай ты его, сказал Фельдман. Завидует он, вот и все. А что случилось потом, после того как ты назвал ее Луизой?
Да не Луизой. Она и есть Луиза. Я ее Альмой назвал.
Ладно, стало быть, Альмой. Так что было-то?
Что было? Ты не поверишь, приятель! Вместо того чтоб посмеяться или учинить скандал, что она делает? Начинает рыдать. Слезы, как у крокодила, представляешь? Толстухам нельзя реветь, приятель
Ройтер закашлялся, закрыл книгу и с интересом взглянул на Бёттхера:
Почему нельзя?
Не к лицу им это. Не подходит к ихней солидности. Толстухам смеяться надо.
А твоя Альма засмеялась бы, если б ты ее Луизой назвал? ехидно спросил яйцеголовый картежник.
Будь на ее месте моя Альма, спокойно и с огромным превосходством произнес Бёттхер, я бы первым делом схлопотал по морде ближайшей пивной бутылкой. А потом всем, что не привинчено. А после, когда бы я очухался, она бы так меня отделала, что остались бы разве что ботинки. Вот что было бы, дурья ты башка.
Яйцеголовый помолчал. Похоже, эта картина сразила его.
И такую женщину ты обманываешь? хрипло спросил он.
Да пойми ты, я ее не обманываю! Будь она здесь, я бы на хозяйку даже не посмотрел! Это не измена. Просто необходимая оборона.
Ройтер повернулся к Греберу:
А ты? Чего достиг со своей бутылкой арманьяка?
Ничего.
Ничего? переспросил Фельдман. И спишь как убитый до обеда?
Да. Черт его знает, почему я вдруг так устал. Хоть сейчас опять засну. Такое ощущение, будто неделю глаз не смыкал.
Так ложись и спи дальше.
Мудрый совет, одобрил Ройтер. Совет мастера-засони Фельдмана.